я - словно рой пчел - жужжит одна только мысль:
   хочу собственного Ренуара! И я должен его получить! Сегодня же!
   Я снял рисунок со стены и передал ему.
   - Вот, держите, Скотт.
   Он благоговейно взял его в руки.
   - Это он сам рисовал, - произнес он. - Собственноручно. И теперь это мое!
Бедный парень из Айова-Сити, из квартала  бедняков.  По  этому  случаю  надо
выпить. У меня, Роберт. С рисунком на стене. Я его немедленно повешу.
   Комната Скотта была похожа на поле битвы: повсюду -  стаканы,  бутылки  и
тарелки, на которых валялись сандвичи и топорщились  выгнувшиеся,  подсохшие
куски ветчины. Скотт снял со стены  фотографию  Рудольфа  Валентине  в  роли
шейха.
   - Как здесь смотрится Ренуар? Как реклама виски, а?
   - Здесь он выглядит лучше, чем у какого-нибудь миллионера. У  тех  -  это
лишь реклама тщеславия.
   Я пробыл у Скотта целый час - он стал рассказывать  мне  о  своей  жизни,
пока не начал клевать носом. Он считал, что юность его была  ужасна,  потому
что он был очень беден и ему приходилось продавать  газеты,  мыть  посуду  и
сносить множество мелких унижений. Я не пытался сравнить его жизнь с моею  и
выслушал его рассказ без иронии.
   - Думал ли кто-нибудь, что я смогу выписать чек за Ренуара! - пробормотал
он. - Прямо страх берет, а? [339]
   Я  вернулся  к  себе.  Вокруг  электрической  лампочки  кружило  какое-то
насекомое с прозрачными зелеными крылышками. Я  рассматривал  его  некоторое
время; казалось, будто золотых дел мастер выточил эту  тончайшую  филигрань,
непостижимое произведение искусства - само изящество и трепетная жизнь, -  и
это существо безоглядно шло в огонь, как индийская вдова. Я поймал насекомое
и выпустил в прохладу ночи. Через минуту оно опять было в комнате. Я  понял,
что должен либо заснуть, либо  оборвать  жизнь  этого  крошечного  существа.
Заснуть мне не удавалось. Когда  я  снова  открыл  глаза,  в  дверях  стояла
какая-то  фигура.  Я  схватил  лампу  -  как  орудие  защиты  в  случае   не
обходимости. На пороге была молоденькая девушка в слегка измятом платье.
   - О, простите, - сказала она, жестко произнося слова. - Можно войти?
   Она сделала шаг в комнату.
   - Вы уверены, что попали в нужный номер? - спросил я.
   Она улыбнулась.
   - В такой час это уже все равно, правда? Я заснула на  воздухе.  Я  очень
устала.
   - Вы были на вечеринке у Скотта?
   - Возможно - я не знаю, как его зовут. Меня кто-то привел сюда. А  теперь
все ушли. Мне надо дождаться утра. И вот я заметила свет в вашем окне. Можно
я посижу здесь на стуле? На улице роса, сыро и холодно.
   - Вы не американка? - задал я идиотский вопрос.
   - Мексиканка. Из Гвадалахары. Разрешите мне побыть здесь, пока не  пойдет
автобус.
   - Могу дать вам пижаму, - сказал я. -  И  одеяло.  На  диване  вам  будет
удобно. Вон там ванная, можете  переодеться.  У  вас  все  платье  промокло.
Повесьте его на стул - так оно скорее высохнет.
   Она быстро взглянула на меня.
   - Вы, оказывается, знаете женщин?
   - Я просто практически смотрю на вещи. Можете принять  и  горячую  ванну,
если вам холодно. Здесь вы никому не помешаете.
   - Благодарю вас. Я буду очень тихо. [340]
   Девушка прошла по комнате. Она была изящной, с черными волосами и  узкими
ступнями и невольно напомнила мне  насекомое  с  прозрачными  крылышками.  Я
посмотрел, не вернулось ли оно опять, но ничего не увидел.  Зато  теперь  ко
мне залетело другое создание. Без лишних слов - будто так и надо, будто  это
самое обычное дело на свете. Вероятно, так оно  и  есть.  С  непонятным  мне
самому умилением я прислушивался к плеску воды в ванной. Я настолько  привык
к необычному, что повседневная тишина  и  спокойствие  казались  мне  чем-то
удивительным. Несмотря на это или как раз поэтому, я спрятал  между  книгами
чек, который дал мне  Скотт  и  который  я  после  обеда  собирался  вручить
Силверсу. Ни к чему искушать судьбу.
   Проснулся я довольно поздно. Девушки уже не было. На салфетке я обнаружил
следы губной помады. Наверное, она оставила это мне как безмолвный привет. Я
принялся искать чек. Он оказался на месте. Ничего  не  исчезло.  Я  даже  не
знал, спал ли я с нею. Мне только вспомнилось, что она  вроде  бы  стояла  у
моей кровати и мне казалось, что я чувствовал наготу се тела, прохладного  и
гладкого; но я не был уверен, произошло ли что-нибудь еще.
   Я отправился на студию. Было уже десять часов, но я вспомнил, что вечером
провел два часа с Холтом, а этого нельзя  не  учитывать.  Холт  сразу  завел
разговор о сцене, которую снимал. Еще  издали  я  услышал  "Хорст  Вессель".
Холту хотелось знать, на каком языке следует его исполнять -  на  английском
или на немецком. Я посоветовал на немецком.  Он  возразил,  что  последующий
английский текст тогда прозвучит диссонансом. Мы попробовали оба варианта. Я
пришел к выводу, что когда эсэсовцы  говорят  по-английски,  это  производит
странное впечатление. И уже не так действует. Казалось, передо мной была  не
имитация действительности, а театр - и к тому же иноязычный.
   После обеда я принес Силверсу чек Скотта.
   - Второй рисунок вы не продали? - последовал вопрос. [341]
   - Вы что, не видите, что ли? - сказал я зло. - Тогда сумма на  чеке  была
бы в два раза больше.
   - Лучше было продать другой рисунок. Тот, что сделан  сангиной,  -  более
ценный. Продавать оба вместе куда выгоднее.
   Я молча смотрел на него и спрашивал себя, может ли он  хоть  когда-нибудь
говорить прямо, без всяких трюков. Наверное,  и  перед  смертью  он  выкинет
какой-нибудь трюк, даже если будет знать, что это ему уже не поможет.
   - Мы приглашены на вечер, - сказал он наконец. - Часам к десяти.
   - На ужин?
   - Нет, позднее. От ужина  я  отказался.  Вы  поедете  со  мной  на  виллу
Веллера.
   - В качестве  кого?  -  спросил  я.  -  Как  эксперт  из  Лувра  или  как
бельгийский искусствовед?
   - В качестве эксперта из Лувра. Вы заранее должны доставить туда  картину
Гогена. Лучше всего сейчас. Повесьте ее там, если можно. Так это  произведет
больше впечатления. Я полагаюсь на вас. Когда картина висит на стене,  ее  в
два раза легче продать, чем ту, которая стоит на полу или на  стуле.  Можете
взять такси.
   - Не надо, - высокомерно сказал я. - У меня есть машина.
   - Что?
   - Со студии. - Я умолчал, что речь идет о "форде" старой модели.
   На какое-то время это дало мне преимущество перед Силверсом.  Вечером,  в
половине десятого, он даже предложил поехать на виллу Веллера в моей машине.
Но, увидев ее, отскочил и хотел вызвать по  телефону  "кадиллак".  Однако  я
убедил его поехать на "форде": для первого знакомства так будет лучше -  это
произведет более серьезное впечатление, ведь "кадиллаков"  и  "роллс-ройсов"
здесь - хоть пруд пруди. У каждой мелкой кинозвезды такая машина, а "форд" в
государстве, где все  не  прочь  похвастаться  своей  собственностью,  может
произвести сенсацию в лучшем смысле слова.
   - Именно так я и сделаю, -  сказал  Силверс,  обладавший  привычкой  всех
неуверенных в себе людей всег[342] да убеждать в своей правоте. - Я как  раз
собирался взять напрокат  очень  старый,  подержанный  "кадиллак",  но  ведь
"форд" в конце концов то же самое.
   Мы попали на просмотр:  в  Голливуде  уже  утвердился  обычай  устраивать
просмотры после ужина у продюсера. Я потешался над  Силверсом,  который  был
сама предупредительность, хотя внутренне сгорал от нетерпения.  На  нем  был
шелковый смокинг и туфли-лодочки. Я же надел синий костюм. В  этой  компании
было больше синих костюмов, чем смокингов, и Силверс чувствовал себя неуютно
в своей парадной одежде. Он бы с удовольствием поехал домой переодеться.  И,
конечно, в своей неосведомленности обвинил  меня,  хотя  днем,  кроме  лакея
Веллера и его престарелой матери, я никого не видел.
   Прошло  почти  два  часа,  прежде  чем  снова  вспыхнул  свет.  К  своему
удивлению, среди гостей я увидел Холта и Танненбаума.
   - Как это мы все вдруг оказались на этом  коктейле?  -  спросил  я.  -  В
Голливуде всегда так?
   - Ну, Роберт, - укоризненно сказал Холт. - Веллер ведь наш босс!  У  него
снимается наш фильм. Разве вы не знали?
   - Нет. Откуда мне было знать?
   - Счастливый человек! Я немедленно скажу ему, что вы здесь. Ему наверняка
захочется с вами поговорить!
   - Я здесь с Силверсом. Совсем по другому делу.
   - Могу себе представить! Я уже видел эту разнаряженную  обезьяну.  Почему
вы не приехали к ужину? Подавали фаршированную индейку. Настоящий деликатес.
Это здесь едят поздней осенью. В Штатах это традиционное блюдо, как в Европе
рождественский гусь.
   - Мой шеф был занят и не мог приехать к ужину.
   - Ваш шеф не был приглашен на ужин. Если бы Веллеру было известно, что вы
приедете с ним, он наверняка бы вас позвал. Он знает, кто  вы.  Я  рассказал
ему.
   Какой-то миг я наслаждался мыслью,  что  Силверс  был  принят  у  Веллера
благодаря мне. И я размышлял [343] о том, как он  будет  извиваться,  чтобы,
несмотря ни на что, доказать мне свое превосходство. Потом я забыл о  нем  и
стал  разглядывать  гостей.  Я   увидел   довольно   много   молодых   людей
благообразного вида. А кроме того - с полдюжины киногероев, которых  я  знал
по приключенческим фильмам и вестернам.
   - Я понимаю, какой вопрос вертится у вас  на  языке,  -  сказал  Холт.  -
Почему они не на войне? Некоторые слабы здоровьем, получили травмы, играя  в
футбол или теннис, другие - во время работы, третьим кажется,  что  без  них
здесь не обойтись. Но очень многие пошли на войну, даже те, от которых этого
просто нельзя было ожидать. Вы ведь хотели спросить именно  это,  не  правда
ли?
   - Нет. Я хотел спросить, уж не присутствуем ли мы на встрече полковников.
Здесь их такая прорва!
   Холт рассмеялся.
   - Это наши голливудские полковники. Все они,  не  проходя  службы,  стали
сразу капитанами, майорами, подполковниками, полковниками и вице-адмиралами.
Капитан, которого вы видите вон там, никогда не плавал дальше  Санта-Моники;
а вон тот  адмирал  -  обладатель  удобного  мягкого  кресла  в  Вашингтоне.
Полковники - это  на  самом  деле  кинопродюсеры,  режиссеры  и  сотрудники,
прикомандированные к киноотделу армии. Ниже майора здесь никого нет.
   - Вы тоже майор?
   - У меня порок сердца, и я снимаю антинацистские фильмы. Смешно, правда?
   - Вовсе нет. То же самое творится во всем мире. Думаю, даже  в  Германии.
Солдат нигде не видно. Всюду шныряют только тыловые крысы. Это не  относится
к вам, Холт. Сколько здесь красавцев! Наверное, именно таким и  должен  быть
настоящий праздник.
   Холт рассмеялся.
   - Вы же в Голливуде, старина!  И  вы  нигде  больше  не  найдете  столько
красавцев! Тут каждый может продать свою внешность с максимальной  прибылью.
Конечно, я исключаю режиссеров и продюсеров. Вот и наш босс Веллер! [344]
   К нам подошел маленький человечек в форме полковника. От улыбки все  лицо
у него пошло морщинками, он производил сугубо штатское впечатление. Услышав,
что я работаю с Холтом, он сразу же отвел меня  в  сторону.  Силверс  сделал
большие глаза - одинокий и никому не нужный, он сидел в кресле, откуда видна
была картина Гогена, к которой пока что никто не проявлял интереса.  Полотно
Гогена сияло как пятно южного солнца над  роялем,  вокруг  которого,  как  я
опасался, скоро начнет собираться хор.
   Я с трудом выбрался из кольца окруживших меня людей. Вдруг  я  стал  тем,
чем никогда не был и к чему совсем не стремился  -  этаким  салонным  львом,
явившимся из царства ужасов. Веллер с гордой  улыбкой  представил  меня  как
человека, сидевшего в концентрационном лагере. И тут ко мне стали  проявлять
интерес киногерои и девушки с кожей, напоминавшей  персик.  От  стеснения  я
начал потеть и то и дело сердито поглядывал на Холта, хотя он в общем-то был
неповинен  в  создавшейся  ситуации.  Через  некоторое   время   меня   спас
Танненбаум. Он весь вечер шнырял вокруг меня, как  кошка  вокруг  тарелки  с
гуляшом, и, воспользовавшись первой же возможностью, предложил выпить с ним,
так как хотел поведать мне какой-то секрет.
   - Двойняшки пришли, - прошептал он.
   Я знал, что в фильме Холта он обеспечил им две небольшие роли.
   - Слава Богу! - воскликнул я. - Теперь страданья вам гарантированы.
   Он покачал головой.
   - Как раз наоборот: полный успех!
   - Что? У обеих? Поздравляю!
   - Нет, не у обеих. Это невозможно. Двойняшки  ведь  католички.  Только  у
одной.
   - Браво! Никогда бы не подумал. При вашей-то тонкой  и  сложной  душевной
организации!
   - Я тут ни при чем! - проворковал счастливый Танненбаум. - Так получилось
в фильме!
   - Понимаю. Потому-то вы и припасли роли для обеих. [345]
   - Не в том дело. Я уже дважды их устраивал. Раньше ничего не  получалось.
Но теперь!
   - Еще раз поздравляю.
   - Я играю группенфюрера. Как вам,  наверное,  известно,  я  последователь
системы Станиславского. Чтобы быть на высоте, я должен войти  в  роль.  Если
играешь  убийцу,  ты  должен  чувствовать   себя   убийцей.   Ну,   а   если
группенфюрера...
   - Понимаю. Но ведь двойняшек нигде не  встретишь  порознь.  В  этом-то  и
состоит их сила. Танненбаум улыбнулся.
   - Для Танненбаума это, конечно, сложно, но не  для  группенфюрера!  Когда
они явились ко мне в бунгало, я был в форме. Я сразу же наорал  на  них,  да
так, что у них душа ушла  в  пятки.  Одну  в  полном  страхе  я  отправил  в
костюмерную примерять костюм, другой велел остаться, закрыл дверь, а  потом,
не снимая мундира, повалил  ее  на  диван,  как  настоящий  группенфюрер.  И
представьте себе: вместо того чтобы расцарапать  мне  физиономию,  она  была
тиха, как мышка. Такова сила мундира. Никогда бы не подумал. А вы?
   Я вспомнил первый вечер, проведенный в студии, и сказал:
   - Пожалуй, нет. Но как станут развиваться события, когда вы будете  не  в
мундире, а в своей великолепной спортивней куртке?
   - Уже пробовал, - сказал Танненбаум. - Дух  остается.  Возможно,  потому,
что так уже было однажды. Словом, дух остается.
   Я склонил голову перед группенфюрером в штатском.
   - Маленькая компенсация за большое несчастье, - произнес я. - Утверждают,
что и после последнего  страшного  извержения  Везувия  люди  пекли  яйца  в
горячем пепле.
   - Такова жизнь, - сказал Танненбаум. - Может, я привередничаю, но  что-то
меня одолевают сомнения:
   та ли из двойняшек попалась мне в руки?
   - Как это? Их ведь невозможно отличить.
   - В постели можно. Везель поведал мне, что одна из них настоящий  вулкан.
А моя что-то спокойная. [346]
   - Может, это объясняется вашим духом.
   Лицо Танненбаума прояснилось.
   - Возможно. Об этом я не подумал. Но что тут поделаешь?
   - Подождите до следующего фильма. Может, сыграете в нем пирата или шейха.
   -  Шейха,  -  сказал  Танненбаум.  -  Шейха   с   гаремом.   По   системе
Станиславского.
   Ночь была необычайно тихая, когда я вышел в парк "Садов Аллаха". Было еще
не так поздно, но все,  казалось,  давно  погрузилось  в  сон.  Я  присел  у
бассейна, и вдруг меня охватила беспричинная грусть - будто  туча  заволокла
солнце. Я сидел и ждал, когда же  из  воспоминаний  возникнут  тени,  образы
прошлого, чтобы я мог понять, откуда эта внезапная депрессия, которая, как я
сразу почувствовал, была иной, чем прежде. Она не угнетала меня, не  мучила.
Мне уже знаком был страх смерти, отличный от всех прочих страхов и далеко не
самый жуткий. Мое странное состояние чем-то напоминало этот страх,  но  было
куда спокойнее.  Оно  было  самым  безмятежным  и  безболезненным  из  всех,
пережитых мною, - несказанная грусть, светлая, почти прозрачная и зыбкая.  Я
понял, что слова пророка о Боге, являющем себя не в буре, а в тишине,  могут
быть приложимы и к  смерти  и  что  может  наступить  безвольное,  медленное
угасание, безымянное и совсем не страшное. Я сидел так очень долго, пока  не
ощутил, как ко мне  незаметно  возвращается  жизнь,  подобно  шуму  прилива,
постепенно нарастающему после беззвучного отлива. Наконец я встал,  вернулся
к себе в номер и прилег на кровать. Я слышал только тихий  шелест  пальмовых
листьев, и мне казалось, что настал час, противостоящий моим  снам,  -  час,
который подвел своеобразный метафизический итог всей моей жизни; я  понимал,
что это состояние временное и не может породить надежду,  но  вместе  с  тем
почувствовал странное утешение. Поэтому я нисколько не удивился, когда опять
увидел прозрачное насекомое с зелеными крылышками, порхавшее в  расплывчатом
свете ночника.
 
 
 
[347] 
 
   XXVII
 
   Через две  недели  Силверс  уехал  в  Нью-Йорк.  Как  ни  странно,  но  в
Калифорнии ему удалось продать гораздо меньше картин, чем в Нью-Йорке. Никто
здесь не рассматривал картины как символ благополучия, вообще  деньги  здесь
были не самым главным, они были чем-то само собой разумеющимся, так же как и
то, что называют славой, - просто одно без другого не мыслилось. Известность
неизбежно сочеталась с деньгами.  В  Нью-Йорке  известность  миллионеров  не
выходила за пределы их собственного круга, и для расширения этой известности
требовалось совершить нечто из ряда вон выходящее. И Силверс своими  трюками
и особенно всегдашними уверениями, что "он, собственно, не желает продавать,
сам являясь коллекционером", привлекал к себе внимание акул, которые в своем
желании прослыть знаменитыми коллекционерами все  эти  уловки  принимали  за
чистую монету.
   В конце концов он с трудом продал Веллеру Гогена, но для этого ему скрепя
сердце пришлось прибегнуть к моей помощи.  Для  Веллера  я  был  куда  более
важной персоной, нежели Силверс. Веллеру я был нужен для фильма, в  Силверсе
же  он  не  нуждался.  Оскорбленный  Силверс  уехал  в  Нью-Йорк:  самолюбие
пересилило жажду наживы.
   - Оставайтесь здесь и будьте своего рода "форпостом" моей фирмы, - сказал
он. - Вы уже спелись со здешними лощеными варварами.
   Комиссионные за проданные мною картины он хотел  включить  в  счет  моего
жалованья. Я отклонил его предложение, так как мог жить на гонорар,  который
платил мне Веллер за работу в качестве консультанта. Силверс уступил  только
в день отъезда. Я получил небольшой процент от проданного мною, но  зато  он
вдвое урезал мне жалованье.
   - Я отношусь к вам, как к сыну, - сказал он раздраженно, - в другом месте
вам пришлось бы уплатить за все, чему вы у меня научились. Вы прошли у  меня
настоящий университет по бизнесу! А у вас  в  го[348]  лове  только  одно  -
деньги, деньги, деньги! Ну, что за поколение!
   Утром я пришел к Холту. Моя работа была довольно проста.  То,  что  автор
сценария по привычке рядил в  цветистые  одежды  гангстерских  и  ковбойских
фильмов, я  должен  был  трезво,  без  шизофренических  вывихов  и  излишней
экзальтации,  переложить  на  язык  тупой  бюрократии  "машины  убийств"  XX
столетия, запущенной обывателями  с  "чистой"  совестью.  А  Холт  продолжал
твердить: "Никто нам не поверит! Это психологически неоправданно!"
   Об убийствах и палачах у него были  весьма  романтические  представления,
которые он пытался воплотить на экране  во  имя  достоверности.  Своеобразие
этих представлений заключалось  в  том,  что  чудовищные  деяния  непременно
должны были сочетаться со столь же чудовищным обликом.
   Он готов был признать, что отрицательным персонажам вовсе не  обязательно
все время быть отталкивающими, однако их спонтанная чудовищность должна была
так  или  иначе  проявляться,  в  противном  случае  изображаемые  характеры
утратили бы психологическую достоверность. Он был стреляный воробей во всем,
что касалось кино, и его нервы щекотал любой контраст:
   он готов был, например,  приписать  коменданту  концентрационного  лагеря
нежнейшую любовь к животным - и особенно к ангорским  кроликам,  которых  он
никогда и ни за что не позволил бы зарезать, - и все для  того,  чтобы  ярче
оттенить  его  жестокость.  Холт  считал   этот   прием   реалистическим   и
рассердился, когда я н