бгоняла времена года на один сезон. В ателье  уже
не видно было больше меховых манто, зато появилось несколько легких  жакетов
из каракульчи, которые  девушки-ученицы  уже  тоже  собрались  упаковать.  В
ателье у Хорста был май. Шерстяные костюмы светлых тонов: кобальтовый, цвета
нильской  воды,  кукурузно-желтый,  светло-коричневый  -  и   каких   только
соблазнительных названий здесь не было! [393]
   "Май, - сказал я себе. - В мае должна окончиться война". "А что потом?" -
спрашивал меня Кан. "Что  потом?"  -  думал  я,  глядя  на  Наташу,  которая
появилась из-за ширмы в коротком платье-костюме  с  развевающимся  шифоновым
шарфом, худенькая, шагая как-то неуверенно, будто ноги у  нее  были  слишком
длинные. "Где-то мне  доведется  быть  в  мае?"  Я  вновь  утратил  ощущение
времени, будто у меня выскользнул  из  рук  и  лопнул  под  ногами  пакет  с
помидорами, и вот перед глазами завертелся  бессмысленный  калейдоскоп.  "Мы
все уже непригодны для нормальной жизни!  -  говорил  Кан.  -  Могли  бы  вы
представить себе, к примеру, меня в  роли  агента  какой-нибудь  радиофирмы,
обремененного семьей, голосующего за демократов на  выборах,  откладывающего
деньги и мечтающего стать главою своего церковного  прихода?  Мы  никуда  не
годимся, а многих к  тому  же  здорово  поистрепала  судьба.  Часть  из  нас
отделалась легкими ранениями, некоторые извлекли из этого даже выгоду, тогда
как другие стали калеками; но пострадавшие, о которых главным  образом  идет
речь, никогда уже не смогут оправиться и в конце концов погибнут". Май сорок
пятого года! А может быть, июнь или  июль!  Время,  которое  так  мучительно
тянулось все эти годы, казалось, вдруг галопом помчалось вперед.
   Я смотрел на Наташу, освещенную со всех сторон:
   она стояла на возвышении в профиль  ко  мне,  чуть  подавшись  вперед,  -
наверное, от нее еще немного пахло луком; она была как фигура богини на носу
невидимого судна, которое неслось в море света наперегонки со временем.
   Неожиданно все  софиты  разом  потухли.  Мрачноватый  и  рассеянный  свет
обычных студийных ламп с трудом пробирался сквозь серую дымку.
   - Конец! - воскликнул Хорст. - Сматываем удочки! На сегодня хватит!
   Под шуршанье оберточной папиросной бумаги и картона ко  мне  приближалась
Наташа. На ней была взятая напрокат шуба и рубиновые серьги.
   - Я не могла иначе, - сказала она. - Оставила их  на  сегодняшний  вечер.
Завтра отошлю назад. Я уже [394] сколько раз так  делала.  Вон  тот  молодой
блондин знает. Великолепные вещи, правда?
   - А если ты их потеряешь?
   Она бросила на меня такой  взгляд,  будто  я  позволил  себе  неприличное
замечание.
   -  Они  же  застрахованы,  -  сказала  она.  -  "Ван  Клееф  и   Арпельс"
застраховали все, что дают нам напрокат.
   - Прекрасно, - поспешил сказать  я,  чтобы,  как  часто  бывало  в  таких
случаях, не заслужить упрека в мещанстве. - Теперь я знаю, куда  мы  пойдем.
Будем ужинать в "Павильоне".
   - Можем сегодня поужинать полегче, Роберт!  Я  ведь  уже  съела  бифштекс
по-татарски.
   - Закатим  ужин,  точно  мы  мошенники  или  фальшивомонетчики,  то  есть
роскошнее даже, чем владетельные магнаты из мещан.
   Мы направились к двери.
   - Боже праведный! - воскликнула Наташа. - "Роллс-ройс"-то ждет, а  я  про
него совсем забыла!
   Я остановился как вкопанный.
   - И Фрезер там? - спросил я недоверчиво.
   - Конечно, нет. Он сегодня уехал и сказал, что вечером пришлет машину  за
мной, так как предполагал, что я могу задержаться. А я забыла.
   - Отошли его.
   - Но, Роберт, ведь он все равно уже здесь. Мы и так часто ездили на  нем.
И ничего особенного в этом нет.
   - Это во мне говорит моя мещанская натура, - сказал я. - Раньше все  было
не так. А сейчас  я  люблю  тебя  и,  как  мелкий  капиталист,  в  состоянии
заплатить за такси.
   -  Разве  мошенникам  и   фальшивомонетчикам   не   подобает   ездить   в
"роллс-ройсе"?
   - Это очень соблазнительно.  Поэтому  я  затрудняюсь  сразу  дать  ответ.
Возьмем такси, чтобы  потом  не  раскаяться.  Приятный  вечер,  потрескивает
мороз. Скажи шоферу, что мы хотим поехать в лес или пойти прогуляться. [395]
   - Как тебе угодно, - произнесла она медленно и сделала шаг вперед.
   - Стой! - крикнул я. - Я передумал и прошу меня извинить, Наташа. То, что
тебе доставляет удовольствие, важнее, чем мораль, пропитанная едкой кислотой
ревности. Поехали!
   Она сидела рядом со мной, как диковинная птица.
   - Я не сняла грима, - сказала она. - Это заняло бы  много  времени,  и  я
умерла бы с голоду. Кроме того, у Хорста в студии  слишком  шумно  -  нельзя
спокойно разгримироваться. Перемажешься, потом снимаешь  все  кольдкремом  и
выглядишь, как ощипанная курица.
   - Ты похожа не на ощипанную курицу, - сказал я, - а на  голодную  райскую
птицу, залетевшую куда не надо, или украшенную для жертвоприношения  девушку
неизвестного племени в Тимбукту или на Гаити. Чем больше женщина меняет свою
внешность, тем лучше. Я - старомодный поклонник женщин и отношусь к ним, как
к чему-то необыкновенному, попавшему к нам из джунглей и девственного  леса.
Вместе с тем я враг женщин, претендующих на роль полноправного компаньона  и
партнера по бизнесу.
   - Да ты же настоящий варвар!
   - Скорее - безнадежный романтик.
   - Как ты думаешь, во мне достаточно  варварства?  Искусственные  ресницы,
театральный грим, похищенные драгоценности, новая прическа и взятая напрокат
шуба - достаточно всего этого для твоего представления о фальшивомонетчиках?
   Я рассмеялся. Она ведь не  знала  о  моем  фальшивом  имени  и  фальшивом
паспорте и принимала все это за шутку.
   - Хорст прочел  мне  целую  лекцию,  которая  еще  больше  расширила  мое
представление о женщинах и политиках. Здесь, оказывается,  встречаются  даже
фальшивые бюсты, зубы, волосы и зады.
   - И у политиков тоже?
   - У политиков есть еще и фальшивые убеждения, а под роскошной манишкой  -
цыплячья грудь, по которой катятся крокодиловы слезы. И это  далеко  не  все
[396]
   Подожди, пока дойдет очередь до расплаты фальшивыми деньгами!
   - Разве мы не делаем это всегда?
   Я взял ее за руку.
   - Может быть. Но интересы дела превыше всего: в старину,  например,  ложь
не считалась чем-то порочным, она отождествлялась с умом.  Вспомни  лукавого
Одиссея. Как прекрасно сидеть  здесь  с  тобой  под  гирляндами  фонарей,  в
окружении плоскостопых официантов и наблюдать за тем, как ты уписываешь этот
бифштекс. Я  тебя  обожаю  по  многим  причинам,  Наташа,  и  прежде  всего,
наверное, потому что ты ешь  с  таким  аппетитом  в  наш  век,  когда  диета
является основой основ на этом гигантском сытом острове, возвышающемся между
двумя океанами на фоне голодающей планеты. Здешние женщины испытывают  страх
перед лишним листком салата, они питаются только травой, как кролики,  в  то
время как целые континенты страдают от  голода.  Ты  же  с  таким  мужеством
разделываешься с этим куском говядины! Мне доставляет удовольствие наблюдать
за тем, как  ты  ешь.  На  других  женщин  выбрасывают  кучу  денег,  а  они
поковыряют в тарелке  и  оставляют  почти  все  нетронутым.  Так  и  хочется
придушить их в каком-нибудь темном углу. Ты же...
   - Это о каких других женщинах идет речь? - перебила меня Наташа.
   - Все равно о каких. Посмотри вокруг. Их полно в этом чудесном ресторане,
они едят салат и пьют кофе и устраивают  мужьям  сцены  только  потому,  что
бесятся от голода. Это единственный вид гнева, на который они способны. А  в
постели они бревно бревном от истощения, в то время как ты...
   Она рассмеялась.
   - Ну, довольно!
   - Я не собирался углубляться в детали, Наташа. Я хотел лишь воздать хвалу
твоему великолепному аппетиту.
   - Я знаю, Роберт, хотя я этого и не ожидала. Но мне отлично известно, что
ты охотно начинаешь произносить оды и петь гимны,  когда  думаешь  о  чем-то
другом. [397]
   - Что? - спросил я пораженный.
   - Да, - сказала она. - Ты фальшивомонетчик, двурушник и  обманщик!  Я  не
спрашиваю, что тебя раздражает и что ты хочешь забыть, но я  знаю,  что  это
так. - Она нежно погладила меня по руке. - Мы живем в безумное время, не так
ли?  Поэтому,  чтобы  выжить,  нам  надо  что-то  преувеличивать,  а  что-то
преуменьшать. Тебе не кажется, что я права?
   - Может быть, - осторожно сказал я. -  Но  нам  ведь  не  приходится  это
делать самим, проклятое время решает это за нас.
   Она рассмеялась.
   - Не кажется ли тебе, что мы идем на это, чтобы сохранить хотя бы  жалкие
остатки индивидуальности, а иначе нас всех нивелирует время?
   - Ты  внушаешь  мне  тревогу!  Где  мы  вдруг  очутились?  Ты  неожиданно
превратилась в сфинкса и говорящего попугая с  берегов  Амазонки.  Если  еще
добавить к этому твои сверкающие драгоценности и размалеванное, как у воина,
лицо, ты прямо дельфийский оракул в девственном лесу Суматры. Ох, Наташа!
   - Ох, Роберт! До чего же ты многословен! Я не верю тому, что ты говоришь,
но охотно тебя слушаю. Ты даже не  знаешь,  насколько  все  это  бесполезно.
Женщины любят беспомощных мужчин. Это их сокровенная тайна.
   - Не тайна, а ловушка, в которую попадаются мужчины.
   Она промолчала. Удивительно, какой чужой она мне казалась, когда  пускала
в ход свои несколько однообразные уловки, которые я уже знал наизусть.
   "Как легко быть обманутым и как легко всему верить", - думал я, глядя  на
нее и всей душой желая, чтобы мы остались, наконец, одни.
   - Потому-то я много и говорю, что нисколько не разбираюсь в  женщинах,  -
сказал я. - Но я счастлив с тобой. Не исключено, что  я  что-то  скрываю,  и
вполне возможно, что из всего  этого  убожества,  которого,  правда,  нельзя
избежать и которое отдается в моей душе лишь призрачным  эхом,  я  хотел  бы
сохранить для себя [398] кусочек счастья, только для себя. Ведь я ничего  ни
у кого не беру, ни в кого не стреляю и никого  не  обкрадываю,  не  так  ли,
Наташа? Тем не менее мои чувства не имеют ничего общего  с  окружающим,  ибо
они не вытекают из окружающего, а существуют сами по себе, подобно тому  как
драгоценные камни в твоих ушах уже утратили всякую связь с недрами земли, их
породившими. Я счастлив с тобой, и вот тебе долгое объяснение простой мысли:
ты должна мне простить это, ибо я ведь журналист в прошлом и слова для  меня
до сих пор много значат. Мне даже платили за это. Такое не скоро забывается.
   - А разве теперь ты другой?
   - Я стал  немым.  Английским  я  владею  настолько,  что  могу  говорить,
французским - настолько, что могу писать, но от немецких  газет  я  отлучен.
Разве удивительно поэтому, что фантазия рвется ввысь, как  сорная  трава,  и
расцветают романтические цветы? В обычной обстановке  я  не  стал  бы  таким
лжеромантиком - ведь это противоречит духу времени.
   - Ты так считаешь?
   - Нет, но в этом что-то есть.
   - Лжеромантиков не бывает, Роберт, - сказала Наташа.
   - Нет, бывает.  В  политике.  И  они  творят  страшное  зло.  Один  такой
лжеромантик в Берлине как раз отсиживается сейчас в бункере.
   Я отвез Наташу домой. "Роллс-ройса", к счастью,  уже  не  было,  она  его
отослала, хотя с нее вполне сталось бы не отпускать машину.
   - Тебя не удивляет, что он уехал? - спросила она.
   - Нет, - сказал я.
   - Ты это предполагал?
   - Тоже нет.
   - На что же ты рассчитывал?
   - Что ты вместе со мной поедешь в "Ройбен".
   Мы стояли в подъезде ее дома. Было темно и очень холодно.
   - Жаль, что нельзя больше воспользоваться квартирой, верно? [399]
   - Да, - сказал я и посмотрел в ее чужое лицо с искусственными ресницами.
   - Пойдем со мной наверх, - прошептала она. - Но нам придется любить  друг
друга молча.
   - Нет, - ответил я, - поехали ко мне  в  гостиницу.  Там  не  надо  будет
хранить молчание.
   - Почему ты не забрал меня с собой сразу из "Павильона"?
   - Не знаю.
   - Ты не хотел меня?
   - Не знаю. Иногда есть желание, а иногда нет.
   - Почему же в этот раз его не было?
   - Наверное, потому, что ты была такой далекой. Я не знаю. Теперь  у  меня
появилось желание, потому что ты так ужасающе далека.
   - Только поэтому?
   - Нет.
   - Поищи такси. Я подожду здесь.
   Я быстро пошел за угол. Было очень холодно.  Меня  переполняло  волнение,
оттого что Наташа ждала в темном подъезде.  Каждая  жилка  во  мне  дрожала.
Добежав до следующего угла, я нашел там такси  и  подъехал  к  дому.  Наташа
быстро вышла из подъезда. Мы не произнесли ни слова. Я почувствовал,  что  и
Наташу бьет дрожь. Мы крепко держались за  руки,  но  все  равно  продолжали
дрожать. Мы сами не помнили,  как  вышли  из  такси.  Нас  никто  не  видел.
Казалось, будто мы впервые были вместе.
 
 
 
   XXXI
 
   Бетти Штейн умерла в январе. Последнее наступление немецких войск  добило
ее. Она с жадностью следила  за  продвижением  союзников,  комната  ее  была
завалена газетами. Когда же неожиданно началось  немецкое  контрнаступление,
ее мужеству был нанесен страшный удар. Даже провал наступления не придал  ей
бодрости. Ее охватило чувство страшной безысходности при мысли  о  том,  что
теперь война затянется еще на несколько  лет.  Надежды  на  то,  что  немцам
удастся избавиться от нацистов, угасали. [400]
   - Немцы будут защищать  каждый  город,  -  устало  говорила  она,  -  это
продлится годы. Немцы заодно с нацистами. Они не бросят их в беде.
   Бетти таяла на глазах. И однажды утром Лиззи нашла ее в постели  мертвой.
Она вдруг стала маленькой и легкой, и тем,  кто  не  видел  Бетти  последнюю
неделю, трудно было узнать ее, так сильно она изменилась за это время.
   Она не пожелала, чтобы ее сжигали. Утверждала, что этот "чистый" уход  из
жизни стал для нее неприемлем с тех пор, как безостановочно  горели  печи  в
немецких крематориях, извергая, подобно огромному адскому заводу,  пламя  из
сотен труб. Бетти отказывалась принимать даже немецкие лекарства, оставшиеся
от старых запасов в Америке. И тем не менее в ней жило неистребимое  желание
снова увидеть Берлин. В ее памяти неизменно возникал Берлин, которого больше
не было, но отказаться от которого ее не могло заставить  ни  одно  газетное
сообщение, - давно ушедший в прошлое Берлин воспоминаний, который упрямо жил
только в сознании эмигрантов, оставаясь для них прежним, знакомым и близким.
   Похороны Бетти состоялись в один  из  дней,  когда  улицы  были  завалены
снегом. Накануне налетела снежная буря,  и  город  буквально  откапывали  из
белой массы. Сотни грузовиков сбрасывали снег в Гудзон и в  Ист-ривер.  Небо
было очень голубое, а солнце светило ледяным светом. Часовня при  похоронном
бюро не могла вместить всех пришедших. Бетти помогала  многим  людям,  давно
забывшим ее. Теперь, однако, они заполнили ряды этой псевдоцеркви, где стоял
орган - собственно, даже и не орган, а просто-напросто граммофон, на котором
проигрывались пластинки давно умерших певцов и  певиц,  как  отзвук  уже  не
существовавшей более Германии. Рихард Таубер - еврейский  певец,  обладатель
одного из самых сладких  голосов  мира,  выброшенный  варварами  за  пределы
родины и умерший от рака легких  в  Англии,  -  исполнял  немецкие  народные
песни. Он пел: "Нет, не могу покинуть  я,  всем  сердцем  так  люблю  тебя".
Вынести это было трудно, но [401] таково было желание Бетти. Она  не  хотела
уйти из жизни по-английски. Позади я услышал рыдания,  какое-то  сопение  и,
оглянувшись, увидел Танненбаума, небритого, с землистым лицом,  с  запавшими
глазами. По-видимому, он приехал из Калифорнии и  не  успел  поспать.  Своей
карьерой он был обязан неутомимой натуре Бетти.
   Мы еще раз собрались в квартире Бетти. Перед смертью она настаивала и  на
этом. Она завещала нам быть веселыми. На столе стояло несколько бутылок вина
- Лиззи и Везель позаботились о бокалах и пирожных из венгерской булочной.
   Веселья не было. Мы стояли вокруг стола,  и  нам  казалось,  что  теперь,
когда Бетти больше нет с нами, от нас ушел не один человек, а много.
   - Что будет с квартирой?  -  поинтересовался  Мейер-второй.  -  Кому  она
достанется?
   - Квартира завещана Лиззи, - сказал Равик.
   - Квартира и все, что находится в ней.
   Мейер-второй обратился к Лиззи:
   - Вам наверняка захочется от нее избавиться. Она ведь слишком велика  для
вас одной, а мы как раз ищем квартиру для троих.
   - Плата за нее внесена до конца месяца,  -  произнесла  Лиззи  и  вручила
Мейеру бокал. Тот выпил.
   - Вы, разумеется, отдадите ее, а? Друзьям Бетти, а не каким-нибудь  чужим
людям!
   - Господин Мейер, - раздраженно сказал Таннен-баум, - неужели обязательно
говорить об этом именно сейчас?
   - Почему бы и нет? Квартиру трудно найти, особенно старую и недорогую.  В
таком случае зевать нельзя. Мы уже давно ищем чего-нибудь подходящего!
   - Тогда обождите несколько дней.
   - Почему? - с недоумением спросил Мейер. - Завтра утром я опять уезжаю, а
вернусь в Нью-Йорк только на следующей неделе.
   - Тогда обождите до  следующей  недели.  Существует  такое  понятие,  как
уважение к памяти человека.
   - Об этом я как раз и говорю, -  сказал  Мейер.  -  Прежде  чем  квартиру
выхватит из-под носа какой-нибудь чужак, гораздо лучше  отдать  ее  знакомым
Бетти! [402]
   Танненбаум кипел  от  ярости.  Из-за  второй  двойняшки  он  считал  себя
покровителем и Лиззи тоже.
   - Эту квартиру вы, конечно, желаете получить бесплатно, не гак ли?
   - Бесплатно? Кто говорит, что бесплатно? Можно было бы, наверное, покрыть
кое-какие расходы на переезд или  купить  кое-что  из  мебели.  Вы  ведь  не
станете делать бизнес на столь печальном событии?
   - Почему бы и нет? - воскликнул красный от  злости  Танненбаум.  -  Лиззи
месяцами бесплатно ухаживала за Бетти, и та в знак благодарности оставила ей
квартиру, которую, конечно, она не подарит каким-нибудь бродягам, уж  можете
быть уверены!
   - Я вынужден настоятельно просить перед лицом смерти...
   - Уймитесь, господин Мейер, - сказал Равик.
   - Что?
   - Довольно. Изложите ваше предложение фрейлен Коллер в письменной  форме,
а теперь успокойтесь и ведите себя потише.
   - Предложение в письменной форме! Мы  что  -  нацисты?  Я  же  даю  слово
джентльмена...
   - Вот стервятник! - с горечью заметил Танненбаум. - Ни разу  не  навестил
Бетти, а у бедной Лиззи норовит отнять  квартиру  прежде,  чем  она  узнает,
сколько эта квартира стоит!
   - Вы остаетесь здесь? - спросил я. - Или у вас есть еще дела в Голливуде?
   - Я должен вернуться. У меня небольшая роль в  ковбойском  фильме.  Очень
интересная. А вы слышали, что Кармен вышла замуж?
   - Что?
   - Неделю назад. За фермера в  долине  Сан-Фернандо.  Разве  она  не  была
близка с Каном?
   - Я этого точно не знаю. Вам доподлинно известно, что она вышла замуж?
   - Я был на свадьбе. Свидетелем у Кармен. Ее  муж  грузный,  безобидный  и
вполне заурядный. Говорят, что раньше это был хороший игрок в  бейсбол.  Они
выращивают салат, цветы и разводят птицу. [403]
   - Ах, куры! - воскликнул я. - Тогда все понятно.
   - Ее муж - брат хозяйки, у которой она жила.
   Я удивился, что Кана не было на панихиде. Теперь мне стало  ясно,  почему
он отсутствовал. Хотел избежать идиотских вопросов. Я решил  зайти  к  нему.
Был обеденный час, и он в это время бывал свободен.
   Я застал его в обществе Хольцера и Франка. Хольцер раньше был актером,  а
Франк - известным в Германии писателем.
   - Как там похоронили Бетти? - спросил Кан. - Ненавижу похороны в Америке,
поэтому и не пошел. Розенбаум, наверное, произносил  свои  дежурные  речи  у
гроба.
   - Его трудно было остановить. По-немецки и  по-английски,  -  конечно,  с
саксонским акцентом. По-английски, к счастью,  совсем  коротко.  Не  хватало
слов.
   - Этот человек - настоящая эмигрантская Немезида, - сказал Кан, обращаясь
к Франку. - Он был в прошлом адвокатом, но здесь ему не разрешают заниматься
частной практикой, поэтому-то он и выступает везде, где только  представится
случай.  Охотнее  всего  на  собр