вышла  из  машины  и,  не  дожидаясь  меня,
направилась к подъезду. Разозленный, я последовал за
   ней.
   - Как ни жаль, но мне придется ехать обратно, - сказал я. - Вы,  конечно,
понимаете, что иначе нельзя.
   - Можно, - сказала она. - Но в этом вы  опять-таки  ничего  не  смыслите.
Спокойной ночи. Джон, отвези господина... Извините, забыла вашу фамилию.
   Я оторопело взглянул на нее.
   - Мартин, - сказал я без запинки.
   Миссис Уимпер и бровью не повела.
   - Господина Мартина, - повторила она.
   Секунду я размышлял, не лучше ли мне отказаться. Потом сел в машину.
   - Довезите меня до ближайшей стоянки такси, - сказал я шоферу.
   Машина тронулась. Мы проехали две улицы, и я сказал:
   - Остановитесь! Вон - такси.
   Шофер повернулся ко мне:
   - Почему вы хотите выйти? Для меня сущий пустяк довезти вас до места.
   - А для меня не пустяк.
   Он усмехнулся.
   - Боже мой! Мне бы ваши заботы.
   Мы остановились. Я протянул ему чаевые. Он покачал головой, но деньги все
же взял. Я поехал на такси  к  Силверсу.  И  вдруг  сам  покачал  головой  и
подумал: "Какой я идиот!"
   - Отвезите  меня,  пожалуйста,  не  на  Шестьдесят  вторую  улицу,  а  на
Пятьдесят седьмую, угол Второй авеню.
   - Как угодно. Хорошая ночь, правда?
   - Чересчур теплая. [252]
   Я вышел у магазина братьев  Штерн.  Магазин  был  еще  открыт.  Несколько
гомосексуалистов с плотоядной улыбкой выбирали холодные закуски на  ужин.  Я
позвонил Наташе. Она ждала меня не раньше чем через два-три часа, поэтому  я
не решился подняться к ней без звонка. День был и так богат неожиданностями,
и я хотел избежать новых. Наташа была дома.
   - Ты где? - спросила она. - У своих коллекционеров? Краткая передышка?
   - Я не у коллекционеров и не у миссис Уимпер. Я в магазине братьев Штерн.
Среди сыров и салями.
   - Купи полфунта салями и серого хлеба.
   - Масла тоже?
   - Масло у нас есть. А вот против эдамского сыра я не возражаю.
   Я вдруг почувствовал себя очень счастливым.
   К тому времени, когда  я  вышел  из  телефонной  будки,  в  магазине  уже
резвились три пуделя. Я узнал Рене, а потом и его  хозяина,  рыжего  Яспера.
Яспер поздоровался со мной - он был какой-то развинченный,  как  большинство
педерастов.
   - Что поделываешь, незнакомец? Давно не виделись.
   Я получил свои покупки: салями, сыр и шоколадный крем в  тонкой  жестяной
формочке.
   - Вот как? - заметил Яспер. - Продукты для позднего ужина.
   Я молча смерил его взглядом. На его счастье, он не  спросил,  буду  ли  я
ужинать с приятельницей. Иначе я увенчал бы его рыжую шевелюру  формочкой  с
кремом - чем не корона!
   Но он ничего не сказал, молча последовал за мной на улицу.
   - Может, прогуляемся немного? - предложил он, стараясь шагать со  мной  в
ногу.
   Я огляделся.  На  Второй  авеню  царило  оживление.  Был,  очевидно,  час
вечернего променада. Улица буквально кишела гомосексуалистами с  пуделями  и
без оных. А также с карликовыми таксами, причем многих владельцы  несли  под
мышкой.  Атмосфера  была  празднич[253]  ная.  Молодые   люди   здоровались,
перебрасывались шутками, останавливались, когда собаки справляли свою  нужду
у  края  тротуара,  рассматривали  друг  друга,  обменивались  взглядами.  Я
заметил, что вызываю всеобщее внимание.  Яспер  шел  рядом  со  мной,  кивая
знакомым с такой гордостью, словно я был  его  новым  приобретением.  И  все
обсуждали мою скромную особу. Потеряв терпение, я круто повернул назад.
   - Почему вы так торопитесь? - спросил Яспер.
   - Каждое утро я хожу в церковь и причащаюсь.  Мне  надо  подготовиться  к
этому. До свидания.
   На секунду Яспер потерял дар речи. Потом за моей спиной раздался  громкий
смех. Этот  смех  неожиданно  напомнил  мне  прощание  с  миссис  Уимпер.  Я
остановился у газетного киоска и купил "Джорнэл" и "Ньюс".
   - Сегодня вечером они, по-моему, в полном сборе, - заметил Ник и сплюнул.
   - Здесь всегда так?
   - Каждый вечер. Парад звезд.  Если  это  будет  продолжаться,  в  Америке
снизится рождаемость
   Я поднялся на лифте в квартиру Раташи С тех пор как она здесь жила,  наши
отношении вступили в новую фазу. Раньше мы встречались от случая  к  случаю,
теперь я проводил у нее все вечера.
   - Я должен принять ванну. У меня такое чувство, будто я испачкался с  ног
до головы.
   - Давай! Грех удерживать человека от мытья.  Хочешь  ароматическую  соль?
Гвоздику фирмы "Мэри Чесс"?
   - Лучше не надо! - Я подумал о Яспере и  о  том,  что  произойдет,  если,
встретившись с ним, я буду благоухать гвоздикой.
   - Каким образом ты так скоро вернулся?
   - Я отвез миссис Уимпер домой. Силверс пригласил ее без моего ведома.
   - И она так быстро отпустила тебя? Браво!
   Я слегка приподнялся в теплой воде.
   - Она не хотела меня отпускать. Но откуда ты знаешь, что вырваться от нее
нелегко?
   Наташа рассмеялась.
   - Это известно каждому. [254]
   - Каждому? Кому именно?
   - Каждому, кто с  ней  сталкивается.  Она  чувствует  себя  одинокой,  не
интересуется мужчинами  своего  возраста,  поглощает  в  большом  количестве
коктейли "Мартини" и вполне безобидна. Бедный Роберт! А ты испугался?
   Я схватил Наташу за  подол  пестрого,  разрисованного  вручную  платья  и
попытался втащить ее в воду. Но она закричала:
   - Пусти! Платье не мое! Это модель!
   Я отпустил ее.
   - А что в таком случае наше? Квартира  -  не  наша,  платья  -  не  наши,
драгоценности - не наши...
   - Вот и прекрасно. Никакой ответственности! Это ведь то, о чем ты мечтал.
Правда?
   - Сегодня у меня плохой день, - сказал я. - Сжалься надо мной!
   Наташа встала.
   - И ты еще собираешься  осуждать  меня  за  Элизу  Уимпер.  Ты  со  своим
пресловутым пактом.
   - Каким пактом?
   - О том, что мы не должны причинять друг другу боль.  И  о  том,  что  мы
сошлись лишь для того, чтобы забыть старые романы. О Боже! Как  ты  мне  все
это преподнес! И мы, дрожа как овцы после урагана, укрылись под  сенью  этой
ни к чему не обязывающей любвишки, укрылись, чтобы  зализать  раны,  которые
нам нанесли другие.
   Она заметалась по ванной. А я с удивлением смотрел  на  нее.  Почему  она
вдруг вспомнила все эти наполовину забытые  дурацкие  разговоры,  с  которых
всегда начинается сближение? Я был уверен, что не говорил всего этого  -  не
такой уж я дурак! Скорее она сама так думала... И, наверное,  именно  потому
она прибилась ко мне. В голове у меня промелькнуло множество мыслей;  да,  я
понимал, что отчасти она права, хотя и не  хотел  в  этом  признаться.  Меня
удивляло только, что она все так ясно сознавала.
   - Дай мне рюмку водки, - сказал я осторожно, решив перейти в наступление.
Когда у человека совесть не чиста, это самое верное средство. [255]
   - Здорово мы друг друга обманули! Не так ли?
   - По-моему, это обычная история, - сказал я,  радуясь  тому,  что  увидел
какой-то просвет.
   - Не знаю. Я потом каждый раз все забываю.
   - Каждый раз? С тобой это часто случается?
   - Тоже не знаю. Я ведь не счетная машина. Может, ты - счетная машина, а я
- нет.
   - Я  лежу  в  ванне,  Наташа.  Исключительно  невыгодная  позиция.  Давай
заключим мир.
   - Мир! - повторила она язвительно. - Кому нужен мир?
   Схватив купальное полотенце, я встал. Если бы  я  мог  предположить,  чем
кончится этот разговор, я бежал бы от ванны, как от холеры.
   Наташа начала обличать меня не то  всерьез,  не  то  в  шутку,  но  потом
взвинтила себя и пришла в воинственное настроение -  я  заметил  это  по  ее
глазам, по движениям и по  голосу,  который  вдруг  стал  звонче.  Мне  надо
смотреть в оба! И прежде всего потому, что она была права. Вначале  я  решил
сам наступать,  используя  миссис  Уимпер.  Но  неожиданно  все  повернулось
по-другому.
   - Прелестное платье, - сказал я. - А ведь я хотел выкупать тебя в нем!
   - Почему же не выкупал?
   - Вода была слишком горячая, а ванна слишком тесная для двоих.
   - Зачем ты одеваешься? - спросила Наташа.
   - Мне холодно.
   - Можно выключить кондиционер.
   - Не стоит. Тогда будет жарко.
   Она подозрительно взглянула на меня.
   - Хочешь удрать? Трус! - сказала она.
   - Что ты! Разве я могу покинуть салями и эдамский сыр?
   Неожиданно она пришла в ярость.
   - Иди к черту! - закричала она. - Убирайся в свою  вонючую  гостиницу.  В
свою дыру! Там твое место!
   Она дрожала от злости. Я поднял руку, чтобы поймать на лету пепельницу, в
случае если Наташа швыр[256] нет ее в меня: я не сомневался, что  пепельница
попадет в цель. Наташа была просто великолепна. Гнев  не  искажал  ее  черт,
наоборот, он красил ее. Она трепетала не только от злобы, но  и  от  полноты
жизни.
   Я хотел овладеть ею, но внутренний  голос  предостерег  меня:  "Не  делай
этого!" На меня вдруг нашло прозрение: я  понял,  что  сиюминутная  близость
ничего не даст. Мы просто уйдем от проблем,  так  и  не  разрешив  их.  И  в
будущем я уже не сумею использовать этот столь важный  эмоциональный  довод!
Самым разумным в моем положении было спастись бегством. И именно сейчас,  ни
минутой позже.
   - Как знаешь! - сказал  я,  быстро  пересек  комнату  и  хлопнул  дверью.
Поджидая лифт, я прислушался. До меня не донеслось ни звука. Может быть, она
считала, что я вернусь.
   В антикварной лавке братьев Лоу электрические лампы освещали  французские
латунные канделябры начала девятнадцатого века с белыми фарфоровыми цветами.
Я остановился и начал разглядывать витрину.  Потом  я  прошел  мимо  светлых
безотрадных и полупустых закусочных, где у длинной стойки люди  ели  котлеты
или сосиски, запивая их кока-колой и апельсиновым соком, - к этому сочетанию
я до сих пор не мог привыкнуть.
   В гостинице, к счастью, в тот вечер дежурил Меликов.
   - Cafard?(1) - спросил он.Я кивнул:
   - Разве по мне это заметно?
   - За километр. Хочешь выпить?
   Я покачал головой.
   - Пока еще на первой стадии, а при этом алкоголь только вредит.
   - Что значит - на первой стадии?
   - Когда считаешь, что вел себя скверно и глупо и потерял чувство юмора.
   - Я думал, ты уже прошел через это.
   - По-видимому, нет. -----------------------------------------(1)  Хандра?
(франц.) [257]
   - А когда наступает вторая стадия?
   - Когда я решаю, что все кончено. По моей вине.
   - Может, выпьешь хотя бы кружку пива? Садись  в  это  плюшевое  кресло  и
кончай психовать.
   - Хорошо.
   Я предался фантасмагорическим мечтаниям, а Меликов тем временем  разносил
по номерам бутылки минеральной воды, а потом и виски.
   - Добрый вечер, - произнес чей-то голос за моей спиной.
   Лахман! Первым моим побуждением было встать и быстро улизнуть.
   - Только тебя мне не хватало, - сказал я.
   Но Лахман с умоляющим видом снова усадил меня в кресло.
   - Сегодня я не буду плакаться тебе в  жилетку,  -  прошептал  он.  -  Мои
несчастья кончились. Я ликую!
   - Подцепил ее все-таки? Жалкий гробокопатель!
   - Кого?
   Я поднял голову:
   - Кого? Своими причитаниями ты надоел всей гостинице, лампы  тряслись  от
твоего воя, а теперь у тебя хватает нахальства спрашивать "кого"?
   - Это уже дело прошлое, - сказал Лахман, - я быстро забываю.
   Я взглянул на него с интересом.
   - Вот как? Ты быстро забиваешь? И потому хныкал месяцами?
   - Конечно. Быстро забываешь только после того, как полностью очистишься!
   - От чего? От нечистот?
   - Дело не в словах. Я ничего не добился. Меня обманывали -  мексиканец  и
эта донья из Пуэрто-Рико.
   - Никто тебя не обманывал. Просто ты не добился того, чего хотел. Большая
разница.
   - Сейчас уже десять вечера, а в такую поздноту я не воспринимаю нюансов.
   - Ты что-то очень развеселился, - сказал я не  без  зависти.  -  У  тебя,
видимо, в самом деле все быстро проходит. [258]
   - Я нашел перл, - прошептал Лахман. - Пока еще не хочу  ничего  говорить.
Но это - перл. И без мексиканца.
   Меликов жестом подозвал меня к своей конторке.
   - К телефону, Роберт.
   - Кто?
   - Наташа.
   Я взял трубку.
   - Где ты обретаешься? - спросила Наташа.
   - На приеме у Силверса.
   - Ерунда! Пьешь водку с Меликовым.
   - Распростерся ниц перед плюшевым креслом, молюсь  па  тебя  и  проклинаю
свою судьбу. Я совершенно уничтожен.
   Наташа рассмеялась.
   - Возвращайся, Роберт.
   - Вооруженный?
   - Безоружный, дурень. Ты не должен оставлять меня одну. Вот и все.
   Я вышел на улицу. Она поблескивала при свете ночных  фонарей  -  войны  и
тайфуны были от нее за тридевять земель; затаив дыхание, она  прислушивалась
к тихому ветру и к собственным мечтам. Улица эта  никогда  не  казалась  мне
красивой, но сейчас вдруг я почувствовал ее прелесть.
   - Сегодня ночью я остаюсь  здесь,  -  сказал  я  Наташе.  -  Не  пойду  в
гостиницу. Хочу спать и проснуться с тобой  рядом.  А  потом  я  притащу  от
братьев Штерн хлеб, молоко и яйца. В первый раз мы проснемся с тобой вместе.
По-моему, у всех наших недоразумений одна причина: мы с тобой  слишком  мало
бываем вдвоем. И каждый раз нам приходится снова привыкать друг к другу.
   Наташа потянулась.
   - Я всегда думала, что жизнь ужасно длинная и поэтому не стоит  быть  все
время вместе. Соскучишься. Я невольно рассмеялся.
   - В этом что-то есть, - сказал я.  -  Но  мне  пока  еще  не  приходилось
испытывать такое.  Сама  судьба  по[259]  стоянно  заботилась,  чтобы  я  не
соскучился... У меня такое чувство, - продолжал  я,  -  будто  мы  летим  на
воздушном шаре. Не на самолете, а на тихом шаре, на воздушном  шаре  братьев
Монгольфье в самом начале девятнадцатого века. Мы поднялись на такую высоту,
где уже ничего не слышно, но все еще видно: улицы, игрушечные  автомобили  и
гирлянды  городских  огней.  Да  благословит  Бог  незнакомого  благодетеля,
который поставил сюда эту  широкую  кровать  и  повесил  на  стене  напротив
зеркало; когда ты проходишь по комнате, вас становится двое - две одинаковые
женщины, из которых одна - немая.
   - С немой куда проще. Правда?
   - Нет.
   Наташа резко повернулась.
   - Правильный ответ.
   - Ты очень красивая, - сказал я. -  Обычно  я  сначала  смотрю,  какие  у
женщины ноги, потом какой у нее зад и уж под конец разглядываю  ее  лицо.  С
тобой все получилось наоборот. Вначале я разглядел твое лицо, потом ноги  и,
только влюбившись, обратил внимание на зад. Ты - стройная и сзади  могла  бы
быть плоской, как эти изголодавшиеся, костлявые манекенщицы. Меня это  очень
тревожило.
   - А когда ты заметил, что все в порядке?
   - Своевременно. Существует весьма простые способы, чтобы это  определить.
Но самое странное, что интерес к этому у меня не проходил очень долго.
   - Рассказывай дальше!
   Она лениво свернулась  клубочком  на  одеяле,  мурлыча,  словно  огромная
кошка. Маленькой кисточкой она покрывала лаком ногти на ногах.
   - Не смей меня сейчас насиловать, - сказала  она.  -  Это  должно  сперва
высохнуть, не то мы станем липкими. Продолжай рассказывать!
   - Я всегда считал, что не в силах  устоять  перед  загорелыми  женщинами,
которые летом весь день плещутся в воде и лежат на солнце. А ты такая белая,
будто вообще не видела солнца. У тебя что-то общее с луной... Глаза серые  и
прозрачные... Я не говорю, ко[260] нечно, о твоем необузданном нраве.  Ты  -
нимфа. Редко в ком я так ошибался, как в тебе. Там, где ты, в небо  взлетают
ракеты, вспыхивают фейерверки и рвутся снаряды; самое удивительное, что  все
это происходит беззвучно.
   - Рассказывай еще! Хочешь чего-нибудь выпить?
   Я покачал головой.
   - Часто я взирал на собственные чувства немного со стороны. Я воспринимал
их, так сказать, не в анфас, а в профиль. Они не заполняли меня  целиком,  а
скользили мимо. Сам не знаю  почему.  Может,  я  боялся,  а  может,  не  мог
избавиться от проклятых комплексов. С тобой все по-иному. С тобой я ни о чем
не размышляю. Все мои чувства нараспашку. Тебя хорошо любить и так же хорошо
быть с тобой после... Вот как сейчас. Со многими женщинами это исключено, да
и сам не захочешь. А с тобой  неизвестно,  что  лучше:  когда  тебя  любишь,
кажется, что это вершина всего, а потом, когда лежишь с тобой  в  постели  в
полном покое, кажется, что полюбил тебя еще больше.
   - Ногти у меня почти высохли. Но ты рассказывай дальше.
   Я взглянул в полутемную соседнюю комнату.
   - Хорошо ощущать твою близость и думать, что человек бессмертен, - сказал
я. - В какое-то мгновение вдруг начинаешь верить, что это и впрямь возможно.
И тогда и я и ты бормочем бессвязные слова, чтобы  чувствовать  еще  острее,
чтобы стать еще ближе; мы выкрикиваем грубые, непристойные, циничные  слова,
чтобы еще теснее слиться  друг  с  другом,  чтобы  преодолеть  то  крохотное
расстояние,  которое  еще  разделяет  нас,  -  слова  из  лексикона  шоферов
грузовиков или мясников на бойне, слова-бичи. И все ради  того,  чтобы  быть
еще ближе, любить еще ярче, еще сильнее.
   Наташа вытянула ногу и поглядела на нее. Потом она откинулась на подушку.
   - Да, мой дорогой, в белых перчатках нельзя любить.
   Я рассмеялся.
   - Никто не знает этого лучше нас, романтиков. Ах, эти  обманчивые  слова,
которые рассеиваются от легко[261] го дуновения ветра, как облачка  пуха.  С
тобой все иначе. Тебе не надо лгать.
   - Ты лжешь очень даже умело, - сказала Наташа сонным голосом. -  Надеюсь,
сегодня ночью ты не станешь удирать?
   - Если удеру, то только с тобой.
   - Ладно.
   Через несколько минут она уже спала. Она засыпала мгновенно. Я накрыл ее,
потом долго лежал без сна, прислушиваясь к  ее  дыханию  и  думая  о  разных
разностях.
 
 
 
   XXI
 
   Бетти Штейн вернулась из больницы.
   - Никто не говорит мне правду, - жаловалась она. - Ни друзья, ни враги.
   - У вас нет врагов, Бетти.
   - Вы - золото. Но почему мне не  говорят  правду?  Я  ее  перенесу.  Куда
ужаснее не знать, что с тобой на самом деле.
   Я обменялся взглядом с Грефенгеймом, который сидел за ее спиной.
   - Вам сказали правду, Бетти. Почему надо обязательно думать, что правда -
это самое худшее? Неужели вы не можете жить без драм?
   Бетти заулыбалась, как ребенок.
   - Я настрою себя иначе. А если все  действительно  в  порядке,  то  опять
распущусь. Я ведь себя знаю. Но если мне скажут: "Твоя жизнь в опасности", я
начну бороться. Я как безумная буду бороться за то время, которое у меня еще
осталось.  И,  борясь,  быть  может,  продлю  отпущенный  мне  срок.   Иначе
драгоценное время уйдет впустую. Неужели вы  этого  не  понимаете?  Вы  ведь
должны меня понять.
   - Я понимаю. Но раз доктор Грефенгейм  сказал,  что  все  в  порядке,  вы
обязаны ему верить. Зачем ему вас обманывать?
   - Так все делают. Ни один врач не говорит правду.
   - Даже если он старый друг?
   - Тогда тем более. [262]
   Бетти Штейн три дня назад вернулась из больницы и теперь  мучила  себя  и
своих друзей бесконечными вопросами. Ее большие, выразительные и беспокойные
глаза на добром, не по годам наивном лице, вопреки всему  сохранившем  черты
молоденькой девушки, перебегали  с  одного  собеседника  на  другого.  Порой
кому-нибудь из друзей удавалось на короткое время успокоить ее, и тогда  она
по-детски радовалась. Но уже через несколько часов  у  нее  опять  возникали
сомнения, и она снова начинала свои расспросы.
   Теперь Бетти часами  просиживала  в  вольтеровском  кресле,  которое  она
купила у братьев Лоу, потому что оно напоминало ей Европу, в окружении своих
гравюр с видами Берлина; она перевесила их из  коридора  в  спальню,  а  две
маленькие гравюры в кабинетных рамках всегда ставила возле себя,  таская  их
из комнаты в комнату.
   Сообщения о бомбежках Берлина, которые поступали теперь почти  ежедневно,
лишь на короткое время омрачали се  настроение.  Она  переживала  это  всего
несколько часов, но столь бурно,  что  в  больнице  Грефенгейму  приходилось
прятать  от  нее  газеты.  Впрочем,  это  не  помогало.  На  следующий  день
Грефенгейм заставал ее в слезах у радиоприемника.
   Бетти вообще была человеком крайностей и постоя