а.
   - Разве человек это знает? Разве ты знаешь?
   - Мне и не надо знать. Я живу отраженным светом. Ты - другое дело.
   - Ты живешь отраженным светом?
   - Не уклоняйся, отвечай. К чему ты стремишься? Во имя чего живешь?
   - В  твоих  словах  я  слышу  знакомые  мотивы  -  типично  обывательские
рассуждения. Кто это действи[285] тельно знает? И даже если ты вдруг поймешь
"что и зачем", это  сразу  станет  неправдой.  Я  не  хочу  обременять  себя
проклятыми вопросами. Вот и все - до поры до времени.
   - Ты просто не можешь на них ответить.
   - Не могу ответить, как ответил бы банкир или священник. Так я никогда не
смогу ответить. - Я поцеловал ее влажные плечи. - Да я и не привык  отвечать
на эти вопросы, Наташа. Долгое время моей единственной целью было выжить,  и
это оказалось так трудно, что на все остальное не  хватало  сил.  Теперь  ты
удовлетворена?
   - Все это не так, и ты это прекрасно знаешь. Но не  хочешь  мне  сказать.
Быть может, не хочешь сказать и себе самому. Я слышала, как ты кричал.
   - Что?
   Наташа кивнула.
   - Кричал во сне.
   - Что я кричал?
   - Это я уже не помню. Я спала и проснулась от твоего крика.
   Я вздохнул с облегчением.
   - Кошмары снятся всем людям.
   Наташа не ответила.
   - Собственно, я вообще ничего толком о тебе  не  знаю,  -  протянула  она
задумчиво.
   - Знаешь слишком много. И это мешает любви. - Я обнял ее и начал тихонько
выталкивать из ванной. - Давай лучше обследуем припасы, которые я принес.  У
тебя самые красивые колени на свете.
   - Не заговаривай зубы.
   - Зачем мне заговаривать зубы? Ведь мы же  заключили  с  тобой  пакт.  Ты
совсем недавно напомнила мне о нем.
   - Пакт! Это был всего лишь предлог. Оба мы хотели  о  чем-то  забыть.  Ты
забыл?
   Мне вдруг показалось, что сердце у меня зашлось от холода. Правда, не так
сильно, как я ожидал, - просто в груди стало  холодно,  будто  сердце  сжала
бесплотная рука. Боль продолжалась лишь миг, но  ощу[286]  щение  холода  не
проходило. Холод остался и отпускал очень медленно.
   - Мне нечего забывать, - сказал я. - Тогда я лгал.
   - Я не должна была задавать тебе такие дурацкие вопросы, - сказала она. -
Не знаю, что на меня нашло. Может, это случилось потому, что  я  весь  вечер
воображала себя Анной Карениной, и у меня до сих пор такое чувство, будто я,
вся  в  мехах,  лечу  на  тройке  по  снегу,  преисполненная   романтики   и
чувствительности той эпохи, которую нам не довелось узнать. А быть может, во
всем виновата осень; я ощущаю ее куда сильнее, чем ты. Осенью рвутся пакты и
все становится недействительным. И человек хочет... Да, чего же он хочет?
   - Любви, - сказал я, взглянув на нее.
   Она сидела на кровати  немного  растерянная,  полная  нежности  и  легкой
жалости к себе, не зная, как справиться с этими чувствами.
   - Да, любви, которая остается.
   Я кивнул.
   - Любви у горящего камина, при свете  лампы,  под  вой  ночного  ветра  и
шелест опадающих листьев, любви, при которой - ты уверена - тебе  не  грозят
никакие потери.
   Наташа потянулась.
   - Я опять голодная. Гуляш еще остался?
   - Хватит на целую роту.  Ты  и  впрямь  будешь  есть  после  торта  гуляш
по-сегедски?
   - Сегодня вечером я способна на все. Ты останешься ночевать?
   - Да.
   - Хорошо. Тогда я не буду  мучить  тебя  рассказами  о  моих  несбывшихся
осенних мечтах. К  тому  же  они  -  преждевременны...  По-моему,  у  нас  в
холодильнике больше нет пива. Правильно?
   - Нет, есть. Я сходил за пивом.
   - А можно ужинать в кровати?
   - Конечно. От гуляша пятен не будет.
   Наташа засмеялась.
   - Я буду осторожна. Что бы ты хотел сейчас делать, если бы мог выбирать?
 
 
 
[287] 
 
   XXIII
 
   Сон этот я увидел опять только через неделю с  лишним.  Я  ждал,  что  он
придет раньше, а потом подумал что он вообще уже никогда не придет.  Во  мне
даже  шевельнулась  робкая,  слабая  надежда  на  то,  что  с  ним  навсегда
покончено. Я делал все возможное, пытаясь избавиться от него, и когда  вдруг
наступили эти секунды острой нехватки воздуха и появилось чувство,  что  все
рушится, какое, наверное, появляется при землетрясении, - даже тогда я начал
поспешно и горячо убеждать себя, что это всего лишь воспоминания о кошмаре.
   Но я ошибся. Это был тот же самый липкий, неотвязный, темный сон,  что  и
раньше, - пожалуй, даже еще  более  страшный,  и  мне  было  так  же  трудно
избавиться от него, как всегда. Только очень медленно я начал сознавать, что
это не явь, а всего лишь сновидение.
   Сперва я оказался в Брюссельском музее, в подвале со спертым воздухом,  и
мне почудилось, что каменные плиты  с  боков  и  сверху  начали  сдвигаться,
вот-вот задавят. А потом, когда я стал мучительно ловить воздух и  с  криком
вскочил, так и не проснувшись, опять появилась та вязкая трясина, а вместе с
нею и ощущение, что меня преследуют, так как я осмелился перейти границу.  Я
оказался в Шварцвальде, и по пятам за мной гнались эсэсовцы с  собаками  под
предводительством человека, чье лицо я не мог вспоминать без содрогания.
   Да, они меня поймали, и я опять оказался в бункере, где  находились  печи
крематория, беззащитный, отданный во власть тем харям: я дышал  с  трудом  -
меня только что без сознания сняли  с  крюка,  вбитого  в  стену;  пока  они
подвешивали очередную жертву,  другие  жертвы  царапали  стены  -  руками  и
связанными ногами, а палачи заключали между  собой  пари,  кто  из  пытаемых
протянет дольше. Потом я снова услышал голос того весельчака,  благоухавшего
духами; он говорил, что когда-нибудь, очень не  скоро,  если  я  на  коленях
стану умолять его, он сожжет меня живьем, и принялся расска[288] зывать, что
произойдет при этом  с  моими  глазами...  А  под  конец  мне,  как  всегда,
приснилось, будто я закопал в саду человека и уже почти забыл об  этом,  как
вдруг полиция обнаружила труп в трясине, и я мучительно размышляю, почему  я
не спрятал его в другом, более надежном месте.
   Прошло очень много времени, прежде чем я понял, что нахожусь в Америке  и
что мне все это лишь приснилось.
   Я был настолько измучен, что довольно долго не мог подняться. Я  лежал  и
глядел на красноватый отблеск ночи. Наконец  я  встал  и  оделся,  не  желая
рисковать, боясь провалиться снова в небытие и оказаться во власти кошмаров.
Со мной это уже не раз случалось, и второй  сон  бывал  тогда  еще  страшнее
первого. Не только сновидение и явь, но и оба сна сливались воедино,  причем
первый казался не сном, а еще более страшной явью, и это  приводило  меня  в
полное отчаяние.
   Я спустился в холл, где горела лишь одна тусклая лампочка. В углу  храпел
человек, дежуривший три раза в неделю по ночам вместо Меликова. Во  сне  его
морщинистое, лишенное выражения лицо с открытым стонущим  ртом  походило  на
лицо пытаемого, которого только что сняли без сознания с крюка на стене.
   Я ведь тоже принадлежу к ним, подумал я, к  этой  шайке  убийц;  это  мой
народ - несмотря на все утешения, какие я придумываю  себе  при  свете  дня,
несмотря  на  то,  что  эти  разбойники  преследовали  меня,  гнали,  лишили
гражданства. Все равно я родился среди  них;  глупо  воображать,  будто  мой
верный, честный, ни в чем не повинный народ подчинили себе легионы с  Марса.
Легионы эти выросли в гуще самих немцев; они прошли  выучку  на  казарменных
плацах у своих изрыгавших команды начальников  и  на  митингах  у  неистовых
демагогов, и вот их охватила  давняя,  обожествляемая  всеми  гимназическими
учителями Furor teutonicus(1); она расцвела  на  почве,  унавоженной  рабами
послушания,   обожателями   военных   мундиров   и    носителями    скотских
-----------------------------------------(1) Тевтонская ярость (лат.). [289]
инстинктов, с той лишь оговоркой, что ни одна скотина не способна  на  такое
скотство. Нет, это не было единичным явлением. В еженедельной кинохронике мы
видели не забитый и негодующий  народ,  поневоле  повинующийся  приказам,  а
обезумевшие  морды  с  разинутыми  ртами;  мы  видели  варваров,  которые  с
ликованием сбросили с себя тонкий покров цивилизации  и  валялись  сейчас  в
собственных кровавых нечистотах. Furor teutonicus! Священные слова для моего
бородатого и очкастого гимназического учителя. Как он их смаковал! И как  их
смаковал сам Томас Манн в начале первой мировой войны, когда он  писал  свои
"Мысли о войне" и "Фридриха и большую коалицию"! Томас Манн - вождь и  оплот
эмигрантов! Какие  глубокие  корни  пустило  варварство,  если  его  не  мог
полностью искоренить в себе даже этот гуманный человек и гуманный художник!
   Я вышел на улицу. Между стенами  домов  еще  покоилась  ночь.  В  поисках
яркого  света  я  побрел  к  Бродвею.  Несколько  забегаловок,   торговавших
сосисками и не закрывавшихся всю ночь, выплескивали на улицу  скудный  свет.
Кое-где в них на высоких табуретах томились  люди,  словно  души  грешников.
Свет на пустынной улице казался еще более призрачным, чем темнота, - он  был
бессмыслен, тогда как все в нашей жизни стремится к осмысленности; и это был
какой-то нездешний свет, словно он исходил от лунных  кратеров,  заполнивших
опустевшие здания.
   Я  остановился  перед   гастрономическим   магазином.   В   витрине   его
пригорюнились охотничьи сосиски и сыры всех сортов. Владельца магазина звали
Ирвин Вольф - видимо, он вовремя покинул Европу. Я не отрываясь  смотрел  на
это имя. А свое имя я даже не мог назвать себе в оправдание.  Между  мной  и
нацистами не было разницы. Даже чисто условной.  Я  не  мог  сказать:  "Я  -
еврей", не мог  сослаться  на  свою  национальность  и  громко  заявить:  "С
тевтонцами у меня нет ничего общего", не мог сразить  этих  расистов  их  же
собственным негодным оружием. Я принадлежал  к  ним,  я  был  с  ними  одной
породы, и если бы в этот сумрачный час из-под  земли  вдруг  вырос  господин
Ирвин Вольф и погнался [290] за мной  с  ножом,  называя  меня  убийцей  его
братьев, то это не ошеломило бы меня.
   Я двинулся дальше по темной Двадцатой  улице,  потом  поднялся  вверх  по
Бродвею, но скоро свернул направо на Третью авеню. Перешел на другую сторону
и вернулся обратно, и снова пошел по Бродвею вверх, - теперь его яркие  огни
казались поблекшими. Так я добрался до Пятой авеню, тихой и почти безлюдной.
Только светофоры на ней переключались, как всегда,  и  каждый  раз  вся  эта
длинная улица по чьей-то воле, бессмысленной  и  бездушной,  становилась  то
красной, то зеленой. Это напомнило мне, что целые народы вот  так  же  вдруг
беспричинно переключают с мирного зеленого  цвета  на  красный,  зажигая  на
тысячекилометровых дистанциях мрачные факелы войны... Но вот небо  над  этим
жутким и безмолвным ландшафтом начало медленно уходить в вышину. Да  и  дома
стали расти: они поднимали темный покров ночи все выше, от  этажа  к  этажу,
словно женщина, снимающая через голову платье; и вот уже  я  увидел  карнизы
зданий - бесформенная тьма с  почти  ощутимым  усилием  отделялась  от  них,
уплывала ввысь, а потом и вовсе таяла. А я все шел и шел,  ибо  единственным
спасением для меня было идти  и  дышать  полной  грудью.  Потом  я  невольно
остановился на  широкой  Пятой  авеню:  в  серой  дымке  зарождавшегося  дня
тускнели освещенные витрины, будто эти светлые,  отделенные  друг  от  друга
квадраты поразил рак.
   Я никак не мог расстаться с этой улицей  дешевой  цивилизации  и  дорогих
магазинов, бодрившей и даже утешавшей меня: я знал, что за каменными стенами
по обе стороны  Пятой  авеню,  улицы,  созданной  на  потребу  бессмысленным
человеческим прихотям, таился черный, вязкий хаос; правда, его  еще  держали
под землей, но он уже готов был вырваться из подземных  каналов  и  затопить
все вокруг.
   Ночь постепенно угасала, наступил  зыбкий  серый  предрассветный  час,  а
потом вдруг над городом поднялась по-девичьи нежная, серебристо-розовая заря
с целой свитой  облачков-барашков,  и  первые  лучи  солнца,  [291]  подобно
стрелам, коснулись  верхних  этажей  небоскребов,  окрасили  их  в  светлые,
пастельные тона, и те как бы воспарили над застывшей темной зыбью улиц.
   "Время кошмаров миновало", - подумал я, останавливаясь у магазина  Сакса,
где были выставлены куклы-манекены; казалось,  это  -  заколдованные  спящие
красавицы. Горжетки, палантины, накидки с норковыми воротниками - в витринах
замерла целая дюжина манекенов: Анны  Каренины,  только  что  вернувшиеся  с
охоты на вальдшнепов.
   Внезапно я почувствовал сильный голод и  ввалился  в  ближайшую  открытую
закусочную.
   Бетти Штейн была убеждена теперь, что  у  нее  рак.  Никто  ей  этого  не
говорил,  наоборот,  все  ее  успокаивали.  Тем  не  менее  с  настороженной
проницательностью, свойственной недоверчивым больным, по  крохам  собирая  и
усваивая истину, она постепенно составила верную картину  своей  болезни.  В
тот период она походила на генерала,  который  сводит  воедино  донесения  о
мелких боевых эпизодах и наносит их на большую карту. Ничто не ускользает от
его внимания, он сравнивает, проясняет неясности, регистрирует факты, и  вот
перед его глазами встает вся картина сражения; вокруг  него  люди  празднуют
победу и с оптимизмом смотрят в будущее, но генерал уже знает, что  сражение
проиграно, и, невзирая  на  победные  реляции  профанов,  он  собирает  свое
войско, чтобы повести его на последний штурм!
   Бетти  сопоставила  отдельные  жесты,  взгляды  и   случайно   оброненные
замечания с тем, что она вычитала в книгах, как это делают  люди,  борющиеся
за свою жизнь. И период относительного  спокойствия  уступил  место  периоду
недоверчивости, а потом и периоду  серьезных  сомнений.  Тогда,  призвав  на
помощь все свои силы и весь свой разум, она вдруг обрела уверенность в самом
худшем. Но вместо  того  чтобы  сдаться,  покориться  судьбе,  Бетти  начала
воистину героическую борьбу за каждый день жизни.  Она  не  хотела  умирать.
Неслыханным усилием воли она поборола смерть, которая, казалось, уже  стояла
у ее изголовья в период сомнений. Впрочем, [292] смерть, наверное, нисколько
не отодвинулась - просто Бетти не стала ее замечать. Она хотела жить, и  она
хотела вернуться назад в Берлин. Ей не хотелось  умирать  в  Нью-Йорке.  Она
стремилась на Оливарплац. Там был ее дом, и туда ей хотелось вернуться.
   В ту пору  Бетти  лихорадочно  набрасывалась  на  газеты,  скупала  карты
Германии и развешивала их у себя в спальне, чтобы  следить  за  продвижением
войск союзников. Каждое утро, проглядев военные сводки, она передвигала чуть
дальше разноцветные булавки. Ее смерть и смерть, косившая Германию,  мчались
наперегонки, не отставая друг от друга ни на шаг. Но Бетти была преисполнена
жизненной решимости победить в этом состязании.
   По натуре она была человеком добрейшей души: ее мягкое  сердце  буквально
таяло, как масло на солнце. Такой она и осталась для друзей. При виде  чужих
слез она была готова на все, лишь бы их унять. И все же Бетти  ожесточилась:
гибель Германии она воспринимала не как человеческую трагедию, а всего  лишь
как трагедию больших чисел. Бетти никак не могла  понять,  почему  немцы  не
капитулируют. Кан утверждал, что мало-помалу она начала относиться  к  этому
факту, как к личному оскорблению. Многие эмигранты разделяли чувства  Бетти,
особенно те, которые еще верили, что Германию кто-то совратил.  И  эти  люди
также  не  могли  уразуметь,  почему  немецкое  государство  не   прекращает
сопротивления.  Они  даже  согласны  были  признать  невиновность   простого
человека, зажатого в тисках послушания и долга. Никто  не  понимал,  однако,
почему сражался генералитет,  который  не  мог  не  сознавать  безнадежность
ситуации. Давно известно,  что  генералитет,  ведущий  заведомо  проигранную
войну, превращается из кучки сомнительных героев в шайку убийц;  вот  почему
эмигранты с  отвращением  и  возмущением  взирали  на  Германию,  где  из-за
трусости, страха и лжегероизма уже произошла эта метаморфоза.  Покушение  на
Гитлера  только  еще  больше  подчеркнуло   все   это:   горстке   храбрецов
противостояло подавляющее большинство себялюбивых и  кровожадных  генералов,
пытавшихся  спас[293]  гись  от  позора  повторением  нацистского   лозунга:
"Сражаться до последней капли крови", - лозунга, который им самим  ничем  не
грозил.
   Для  Бетти  Штейн  все  это  стало  глубоко  личным  делом.  Теперь   она
рассматривала войну лишь с одной  точки  зрения  -  удастся  ли  ей  увидеть
Оливаерплац или нет. Мысль о пролитой крови заслоняли километры,  пройденные
союзниками. Бетти шагала с ними вместе. Просыпаясь, она прежде всего думала,
где в данный момент находятся американцы; германское государство уменьшилось
в ее сознании до предела - до границ Берлина.  После  долгих  поисков  Бетти
удалось обзавестись картой Берлина. И тут она снова увидела войну со всей ее
кровью и  ужасами.  Она  страдала,  отмечая  на  карте  районы,  разрушенные
бомбежками. И она плакала и возмущалась при мысли о том, что даже на детей в
Берлине напяливают солдатские шинели и бросают их  в  бой.  Своими  большими
испуганными глазами  -  глазами  печальной  совы  -  смотрела  она  на  мир,
отказываясь понимать, почему ее Берлин и ее берлинцы не  капитулируют  и  не
сбрасывают со своей шеи паразитов, которые сосут их кровь.
   - Вы надолго уезжаете, Росс? - спросила она меня.
   - Не знаю точно. Недели на две. А может, и больше.
   - Мне будет вас недоставать.
   - Мне вас также, Бетти. Вы мой ангел-хранитель.
   - Ангел-хранитель, у которого рак пожирает внутренности.
   - У вас нет рака, Бетти.
   - Я его чувствую, - сказала она, переходя на шепот. -  Чувствую,  как  он
жрет меня по ночам. Я его  слышу.  Он  точно  гусеница  шелкопряда,  которая
пожирает листву шелковицы. Я  ем  пять  раз  в  день.  По-моему,  я  немного
поправилась. Как я выгляжу?
   - Блестяще, Бетти. У вас здоровый вид.
   - Вы думаете, мне это удастся?
   - Что, Бетти? Вернуться в Германию? А почему нет?
   Бетти взглянула на меня,  ее  беспокойные  глаза  были  обведены  темными
кругами.
   - А они нас впустят? [294]
   - Немцы?
   Бетти кивнула.
   - Я думала об этом сегодня ночью. Вдруг они  схватят  нас  на  границе  и
посадят в концентрационные лагеря?
   - Исключено. Ведь они будут тогда побежденным народом  и  уже  не  смогут
приказывать и распоряжаться. Там начнут распоряжаться американцы,  англичане
и русские.
   Губы Бетти дрожали.
   - И вообще на вашем месте, Бетти, я не стал бы ломать себе голову  насчет
этого, - сказал я. - Подождите, пока война кончится. Тогда увидим, как будут
развиваться события. Может быть, совсем иначе, чем мы себе представляем.
   -  Что?  -  спросила  Бетти  испуганно.  -  Вы  считаете,   война   будет
продолжаться и после того, как возьмут Берлин? В Альпах? В Берхтесгадене?
   Войну она все время соотносила со  своей  собственной,  быстро  убывавшей
жизнью, - иначе она не могла о ней думать.  Но  тут  я  заметил,  что  Бетти
наблюдает за мной, и взял себя в  руки:  больные  люди  куда  проницательнее
здоровых.
   - Вы с Каном зря  на  меня  нападаете,  -  сказала  она  жалобно,  -  все
эмигранты, мол, интересуются победами  и  поражениями,  одна  я  интересуюсь
своей Оливаерплац.
   - А почему бы вам не интересоваться ею, Бетти?  Вы  достаточно  пережили.
Теперь можете спокойно обратить свои помыслы на Оливаерплац.
   - Знаю. Но...
   - Не слушайте никого, кто  вас  критикует.  Эмигрантам  здесь  не  грозит
опасность, вот многие из них и впали в своего рода тюремный психоз.  Как  ни
грубо это звучит, но  их  рассуждения  напоминают  рассуждения  завсегдатаев
пивных, так сказать, "пивных политиканов". Всё они знают лучше всех.  Будьте
такой, какая вы  есть,  Бетти.  Нам  хватит  "генерала"  Танненбаума  с  его
кровавым списком. Второго такого не требуется.
   Дождь барабанил в окна. В комнате стало  тихо.  Бетти  вдруг  захихикала.
[295]
   - Ох уж этот Танненбаум. Он говорит,  что  ес