е ее не пьют.
   - Правильно, - сказал я. - В Германии пьют пиво и шнапс, но я забыл  свое
отечество и не пью ни пива, ни шнапса.  Насчет  водки  я,  правда,  тоже  не
большой мастак.
   - Что же вы пьете?
   Какой идиотский разговор, подумал я.
   - Пью все, что придется. Во Франции пил вино, если было на что.
   - Франция... - сказала Наташа Петрова. - Боже, что с ней сделали немцы!
   - Я здесь ни при чем. В это время  я  сидел  во  французском  лагере  для
интернированных. [47]
   - Разумеется! Как враг.
   - До этого я сидел в немецком концлагере. Тоже как враг.
   - Не понимаю.
   - Я тоже, - ответил я со злостью. И подумал:
   сегодня какой-то злосчастный день. Я попал в заколдованный круг  и  никак
не вырвусь из него. - Хотите еще рюмку? - спросил я. Решительно,  нам  не  о
чем было разговаривать.
   - Спасибо. Пожалуй, больше не надо. Я уже до этого довольно много выпила.
   Я молчал. И чувствовал  себя  ужасно.  Вокруг  люди  -  один  я  какой-то
неприкаянный.
   - Вы здесь живете? - спросила Наташа Петрова.
   - Да. Временно.
   - Здесь все живут временно. Но многие застревают на всю жизнь.
   - Может быть. Вы тоже здесь жили?
   - Да. Но потом переехала. И иногда думаю, лучше бы я никогда  не  уезжала
отсюда. И лучше бы я никогда не приезжала в Нью-Йорк.
   Я так устал, что у меня больше не было сил  задавать  ей  вопросы.  Кроме
того, я знал  слишком  много  судеб,  выдающихся  и  банальных.  Любопытство
притупилось. И меня совершенно не интересовал  человек,  который  сокрушался
из-за того, что приехал в Нью-Йорк. Этот человек принадлежал к  иному  миру,
миру теней.
   - Мне пора, - сказала Наташа Петрова, вставая. На секунду  меня  охватило
нечто вроде паники.
   - Разве вы не подождете Меликова? Он должен прийти с минуты на минуту.
   - Сомневаюсь. Пришел Феликс, который его заменяет.
   Теперь и я увидел маленького лысого человечка. Он стоял у дверей и курил.
   - Спасибо за водку, - сказала Наташа. Она взглянула на меня своими серыми
прозрачными глазами. Странно, иногда нужна  самая  малость,  чтобы  человеку
помогло. Достаточно поговорить с первым встречным - и все в порядке. [48]
   Наташа кивнула мне и двинулась прочь. Она была еще  выше  ростом,  чем  я
предполагал. Каблуки ее стучали о деревянный пол громко и энергично,  словно
затаптывали что-то. Звук  ее  торопливых  шагов  странно  не  соответствовал
гибкой и тонкой фигуре, слегка покачивавшейся на ходу.
   Я закупорил бутылку и подошел к стоявшему у дверей  Феликсу  -  напарнику
Меликова.
   - Как живете, Феликс? - спросил я.
   - Помаленьку, - ответил он не очень дружелюбно и взглянул на улицу. - Как
мне еще жить?
   Я вдруг почувствовал, что ужасно  завидую  ему.  Стоит  себе  и  спокойно
покуривает. Огонек его сигареты стал для меня символом уюта и благополучия.
   - Спокойной ночи, Феликс, - сказал я.
   - Спокойной ночи. Может, вам что-нибудь нужно? Воды? Сигарет?
   - Не надо. Спасибо, Феликс.
   Я открыл свой номер, и на меня, подобно огромному валу, накатило прошлое.
Казалось, оно поджидало моего прихода за дверью. Я  бросился  на  кровать  и
вперил  взгляд  в  серый  четырехугольник  окна.  Теперь  я  был  совершенно
беспомощен. Я видел множество лиц и не видел иных знакомых лиц. Я  беззвучно
взывал о мести, понимая, что все тщетно; хотел кого-то задушить, но не  знал
кого. Мне оставалось только ждать. А потом я заметил, что ладони мои намокли
от слез.
 
 
 
   V
 
   Адвокат заставил меня просидеть в приемной битый час. Я  решил,  что  это
нарочно:  видно,  так  он  обрабатывал  клиентов,  чтобы  сделать  их  более
податливыми. Но моя податливость была  ему  ни  к  чему.  Я  коротал  время,
наблюдая за двумя посетителями, сидевшими, как и я, в приемной. Один из  них
жевал резинку, другой пытался пригласить секретаршу адвоката на чашку кофе в
обеденный перерыв. Секретарша только посмеивалась.  И  правильно  делала!  У
этого  типа  была  вставная  челюсть,  а  на  коротком  толстом  мизинце   с
обгрызанным  [49]  ногтем  сверкало  бриллиантовое  кольцо.  Напротив  стола
секретарши между двумя цветными гравюрами, изображавшими  уличные  сценки  в
Нью-Йорке, висела окантованная табличка с одним словом -  "Think!"(1).  Этот
лапидарный призыв мыслить  я  замечал  уже  не  раз.  В  коридоре  гостиницы
"Ройбен" он красовался в весьма неподходящем месте - перед туалетом.
   Самое яркое проявление  пруссачества,  какое  мне  до  сих  пор  довелось
увидеть в Америке!
   Адвокат был широкоплечий мужчина с широким, плоским лицом. Он носил  очки
в золотой оправе. Голос у  него  был  неожиданно  высоким.  Он  это  знал  и
старался говорить на более низких нотах и чуть ли не шепотом.
   - Вы эмигрант? - прошептал он, не отрывая  взгляда  от  рекомендательного
письма, написанного, видимо, Бетти.
   - Да.
   - Еврей, конечно.
   Я молчал. Он поднял глаза.
   - Нет, - сказал я удивленно. - А что?
   - С немцами, которые хотят жить в Америке, я дела не имею.
   - Почему, собственно?
   - Неужели я должен вам это объяснять?
   - Можете не объяснять. Объясните лучше, почему вы заставили меня прождать
целый час?
   - Госпожа Штейн неправильно меня информировала.
   - Я хочу задать вам встречный вопрос: а вы кто?
   - Я - американец, - сказал адвокат громче, чем  раньше,  и  потому  более
высоким голосом. - И не собираюсь хлопотать за нациста.
   Я расхохотался.
   - Для вас каждый немец обязательно нацист?
   Его голос снова стал громче и выше:
   - Во всяком случае, в каждом немце сидит потенциальный нацист.
   Я снова расхохотался.
   -        Что?        -         спросил         адвокат         фальцетом.
-----------------------------------------(1) Думай! (англ.) [50]
   Я показал на табличку со словом  "Think!".  Такая  табличка  висела  и  в
кабинете адвоката, только буквы были золотые.
   - Скажем лучше так: в каждом немце и в каждом велосипедисте, - добавил я.
- Вспомним старый анекдот,  который  рассказывали  в  девятнадцатом  году  в
Германии. Когда  кто-нибудь  утверждал,  будто  евреи  повинны  в  том,  что
Германия проиграла войну, собеседник говорил: "И велосипедисты тоже". А если
его спрашивали: "Почему велосипедисты?" - он отвечал вопросом на вопрос:  "А
почему евреи?" Но это было в девятнадцатом. Тогда в Германии еще разрешалось
думать, хотя это уже грозило неприятностями.
   Я ждал, что адвокат выгонит меня,  но  на  его  лице  расплылась  широкая
улыбка, и оно стало еще шире.
   - Недурственно, -- сказал он довольно низким голосом. - Я не слышал этого
анекдота.
   - Анекдот с бородой, - сказал я. - Сейчас в  Германии  больше  не  шутят,
сейчас там только стреляют. Адвокат снова стал серьезным.
   - У меня слабость к анекдотам, - сказал он. - Тем  не  менее  я  стою  на
своем.
   - И я тоже.
   - Чем вы докажете свою правоту?
   Я  встал.  Дурацкое  жонглирование  словами  мне  надоело.   Нет   ничего
утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум.
В особенности, если ума нет.
   Но тут адвокат с широким лицом сказал:
   - Найдется у вас тысяча долларов?
   - Нет, - ответил я резко. - У меня не найдется и сотни.
   Он дал мне дойти почти до самой двери и только тогда спросил:
   - Чем же вы собираетесь платить?
   - Мне хотят помочь  друзья,  но  я  готов  снова  попасть  в  лагерь  для
интернированных, лишь бы не просить у них такой суммы.
   - Вы уже сидели в лагере? [51]
   - Да, - сказал я сердито. - И в Германии  тоже,  но  там  они  называются
иначе.
   Я уже ждал разъяснений этого горе-умника  насчет  того,  что  в  немецких
концлагерях сидят-де и уголовники, и профессиональные преступники. Что было,
кстати, верно. Вот когда я перестал бы сдерживаться. Но  на  сей  раз  я  не
угадал. За спиной адвоката что-то  тихонько  скрипнуло,  а  потом  раздалось
грустное "ку-ку, ку-ку". Кукушка прокуковала двенадцать раз. Это  были  часы
из Шварцвальда. Таких я не слышал с детства.
   - Какая прелесть! - воскликнул я иронически.
   - Подарок жене, - сказал адвокат слегка смущенно. - Свадебный подарок.
   Я с трудом удержался, чтобы  не  спросить,  не  сидит  ли  в  этих  часах
потенциальный  нацист.  Мне  показалось,  что  в  кукушке  я   вдруг   обрел
неожиданного союзника. Адвокат почти ласково сказал:
   - Я сделаю для вас все, что смогу. Позвоните мне послезавтра утром.
   - А как же с гонораром?
   - Насчет этого я переговорю с госпожой Штейн.
   - Я предпочел бы знать заранее.
   - Пятьсот долларов, - сказал он. - В рассрочку, если хотите.
   - Думаете, вам удастся мне помочь?
   - Продлить  визу  мы  во  всяком  случае  сумеем.  Потом  придется  опять
ходатайствовать.
   - Спасибо, - сказал я. - Позвоню вам послезавтра... Ну и фокусник!  -  не
удержался я, спускаясь в тесном лифте этого узкогрудого дома. Моя  попутчица
бросила на меня испепеляющий взгляд: она была в шляпке в  виде  ласточкиного
гнезда, и когда кабина остановилась, со щек у нее посыпалась пудра. Я стоял,
не глядя на даму, изобразив на лице полнейшее равнодушие. Мне уже  говорили,
что женщины в Америке чуть что зовут полицейского. "Think!" - было  написано
в  лифте  на  дощечке   красного   дерева;   дощечка   висела   над   гневно
покачивавшимися желтыми кудряшками дамы и над неподвижным гнездом с выводком
ласточек.
   В кабинах лифта я всегда начинаю нервничать. В них нет запасного  выхода,
и убежать из кабины трудно. [52]
   В молодости  я  любил  одиночество.  Но  годы  преследований  и  скитаний
приучили меня бояться его. И не только потому, что оно ведет к  размышлениям
и тем самым нагоняет тоску. Одиночество опасно! Человек,  который  постоянно
скрывается, предпочитает быть на людях.  Толпа  делает  его  безымянным.  Он
перестает привлекать к себе внимание.
   Я вышел на улицу. И мне показалось, что тысячи безымянных друзей  приняли
меня в свой круг. Улица была распахнута настежь, и на каждом шагу я различал
входы и выходы, закоулки и проулки.  А  главное,  на  улице  была  толпа,  в
которой можно было затеряться.
   - Сами того  не  желая,  мы  волей-неволей  переняли  мышление  и  логику
преступников, - сказал я, обедая с Каном в дешевом кафе. - Вы,  может  быть,
меньше, чем другие. Ведь вы наступали, отвечали ударом на удар. А мы  только
и делали, что подставляли спину. Как вы считаете, это пройдет?
   - Страх перед полицией - навряд ли. Он вполне закономерен. Все порядочные
люди боятся полиции. Страх этот коренится в недостатках нашего общественного
строя. А другие страхи... Это зависит от нас самих. И скорее  всего,  страхи
пройдут именно здесь. Америка создана эмигрантами. И каждый год тысячи людей
получают здесь гражданство. -  Кан  засмеялся.  -  Ну  и  нравы  в  Америке!
Достаточно ответить утвердительно на два  вопроса,  чтобы  прослыть  хорошим
парнем... "Любите ли вы Америку?" - "Да, это самая замечательная  страна  на
свете". - "Хотите ли вы стать американцем?" - "Да, конечно, хочу!" И вот вас
уже хлопают по плечу и объявляют своим в доску.
   Я вспомнил адвоката, от которого только что вернулся.
   - Не скажите. И в Америке бывают свои кукушки!
   - Что? - удивился Кан.
   Я рассказал ему о заключительном эпизоде моей встречи с адвокатом.
   - Этот тип обращался со мной как с прокаженным, - сказал я. [53]
   Кан не на шутку развеселился.
   - Ай да кукушка! - смеялся он. - Но ведь адвокат потребовал с  вас  всего
пятьсот долларов. Таким  способом  он  принес  свои  извинения!  А  как  вам
нравится пицца?
   - Очень нравится. Не хуже, чем в Италии.
   - Лучше, чем в Италии, Нью-Йорк  -  итальянский  город.  Кроме  того,  он
испанский  город,  еврейский,  венгерский,  китайский,  африканский  и  исто
немецкий.
   - Немецкий?
   - Вот  именно!  Попробуйте  сходить  на  Восемьдесят  шестую  улицу;  там
полным-полно  пивных  погребков  "Гейдельберг",   закусочных   "Гинденбург",
нацистов, немецко-американских клубов, гимнастических  обществ  и  певческих
ферейнов, исполняющих кантату "Ура герою в лавровом венце". И в каждом  кафе
есть столики для постоянных посетителей с черно-бело-красными  флажками.  Не
подумайте худого! Не с черно-красно-золотыми, а именно с черно-бело-красными
(1).
   - Без свастики?
   - Свастику на всеобщее обозрение не выставляют. В остальном  американские
немцы часто хуже тамошних. Живя  вдали  от  Германии,  они  видят  обожаемую
родину-мать сквозь сентиментальный розовый флер, хотя в свое время  покинули
ее, потому что она обернулась для них злой мачехой, - сказал Кан насмешливо.
- Советую вам послушать, как на этой улице разглагольствуют  о  патриотизме,
пиве, рейнских мелодиях и чувствительности фюрера.
   Я взглянул на него.
   - Что случилось? - спросил Кан.
   - Ничего, - с трудом произнес я. - И все это здесь существует?
   - Американцам на все наплевать. Они не  принимают  такие  штуки  всерьез.
Несмотря на войну.
   - Несмотря на войну, - повторил я.
   Слово "война" здесь просто не звучало. Эта страна была отделена от  своих
войн  океаном  и  половиной  зем-----------------------------------------(1)
Черно-бело-красный флаг - флаг кайзеровской Германии, а черно-красно-золотой
-  флаг  Веймарской  республики.  [54]  ного  шара.  Ее  границы  нигде   не
соприкасались с границами вражеских государств. Эту страну не бомбили. И  не
обстреливали.
   - Войны заключаются в том, что армии переходят через границы  и  вступают
на территории соседних стран, на территории врага. Где эти границы? В Японии
и в Германии? Война кажется здесь  ненастоящей.  Ты  видишь  солдат,  но  не
видишь раненых.  Наверное,  они  остаются  там.  Или,  может,  их  вообще  у
американцев не бывает?
   - Бывают. И убитые тоже.
   - Все равно это ненастоящая война.
   - Настоящая! Самая настоящая!
   Я посмотрел на улицу. Кан проследил за моим взглядом.
   - Ну, что скажете: город все тот же? Он не изменился после того,  как  вы
сильно продвинулись в английском?
   - Как сказать! В первые дни он был  для  меня  картиной  или  пантомимой.
Теперь обрел реальность: в нем  обозначились  выпуклости  и  впадины.  Город
заговорил, и кое-что я уже улавливаю. Но не так много.  Это  еще  усугубляет
ощущение  нереальности.  Раньше  каждый  таксист  казался  мне  сфинксом,  а
продавец газет - мировой загадкой. По сию пору я  вижу  в  каждом  официанте
маленького Эйнштейна. Правда, этого Эйнштейна я понимаю. Если,  конечно,  он
не  рассуждает  в  данный  момент  о  физике  и  математике.  Но  волшебство
сохраняется только до  тех  пор,  пока  тебе  ничего  не  надо.  Когда  тебе
что-нибудь  требуется,  сразу  возникают  трудности.  Очнувшись   от   своих
философских грез, я скатываюсь до  уровня  школьника,  отставшего  от  своих
сверстников.
   Кан заказал двойную порцию мороженого.
   - Pistachio and lime!(1) - крикнул он вдогонку официантке. Мороженое  Кан
заказывал  уже  во  второй  раз.  -  В  Америке  есть  семьдесят  два  сорта
мороженого,   -   сообщил   он   с   мечтательным   выражением    лица.    -
Ко-----------------------------------------(1)   фисташковое   и    лимонное
(англ.). [55] нечно, не в этой закусочной,  в  больших  кафе  Джонсона  и  в
аптеках. Приблизительно сорок сортов я уже перепробовал. Эта  страна  -  рай
для любителей мороженого! Между прочим, это  разумное  государство  посылает
своим солдатам, которые сражаются против японцев возле  каких-то  коралловых
рифов, корабли, набитые мороженым и бифштексами.
   Кан поглядел на официантку так, словно она несла  в  руках  чашу  Святого
Грааля.
   - Фисташкового мороженого у нас нет, - сказала официантка. -  Я  принесла
вам мятное и лимонное. О'кей?
   - О'кей.
   Официантка улыбнулась.
   - Какие здесь аппетитные женщины, - сказал Кан,  -  аппетитные,  как  все
семьдесят два сорта мороженого,  вместе  взятые.  Треть  своих  доходов  они
тратят на косметику. Кстати, иначе их не возьмут на  работу.  Пошлые  законы
человеческого естества  не  принимают  здесь  в  расчет.  Все  обязаны  быть
молодыми. А если молодость ушла, ее возвращают искусственным путем.  Внесите
это наблюдение в вашу главу о нереальном мире.
   Голос Кана успокаивал. Беседа журчала как ручеек.
   - Вы, конечно, знаете "Apres-midi  d'un  Fawne"  (1),  -  сказал  Кан.  -
Переиначив Дебюсси, можно сказать, что здесь вкушают "послеполуденный отдых"
любители  мороженого.  Для  нас  такой  отдых  -  целительный  бальзам.   Он
излечивает больную душу. Правильно?
   -  В  антикварной  лавке  мне   приходится   переживать   нечто   другое:
"послеполуденный отдых" китайского мандарина  незадолго  до  того,  как  его
обезглавят.
   - Проводите лучше свои послеполуденные часы с какой-нибудь американочкой.
Вы поймете ровно половину того, что  она  будет  лепетать,  и,  не  напрягая
особенно воображения, вернетесь в золотые дни своей бестолковой юности. Все,
что человек не понимает, окутано для него  тайной.  Ваш  житейский  опыт  не
рассеет  этих  чар,  вас  спасет  недостаточное   знание   языка.   Глядишь,
-----------------------------------------(1) "Послеполуденный  отдых  фавна"
(франц.) - произведение французского композитора Дебюсси. [56] и вам удастся
претворить в жизнь  одну  из  человеческих  фантазий,  так  сказать,  малого
формата - еще раз пережить былое, уже обладая мудростью зрелого  человека  и
вновь возвращенной восторженностью юности. - Кан засмеялся. -  Не  упускайте
случая! Каждый день вы что-нибудь да теряете. Чем больше знакомых слов,  тем
меньше очарования. Еще сейчас любая здешняя женщина для вас заморское  диво,
экзотическое и загадочное. Но с каждым новым словом, которое вы  заучиваете,
диво приобретает все более зримые черты домохозяйки, ведьмы или красавицы  с
конфетной коробки. Храните, как лучший дар судьбы,  свой  нынешний  возраст,
оставайтесь  подольше  десятилетним  школьником.  К  сожалению,  вы   быстро
состаритесь - уже через год вам стукнет тридцать четыре. - Взглянув на часы,
Кан подозвал официантку в фартуке с голубыми полосками. - Последнюю  порцию!
Ванильного.
   - У нас есть еще миндальное.
   - Тогда и миндального. И один шарик малинового! - Кан посмотрел на  меня.
- Я тоже осуществляю мечту  своей  юности.  Только  еще  более  примитивную.
Заказываю столько мороженого, сколько душе угодно. Здесь я впервые  в  жизни
имею эту возможность. Для меня она - символ свободы и беззаботности. А  это,
как известно, понятия, в которые мы там, за океаном, уже перестали верить. В
какой форме мы здесь обрели и то и другое, это уже не важно.
   Прищурившись, я смотрел на пыльную улицу, на сплошной поток  автомобилей.
Рокот моторов и шуршание  шин  сливались  в  один  монотонный  гул,  который
усыплял меня.
   - А пока? Что бы вы хотели делать? - спросил Кан, помолчав немного.
   - Ни о чем не думать, - сказал я. - И как можно дольше.
   Лоу-старший спустился ко мне в подвал, который шел под улицей. Он  держал
в руках бронзовую скульптуру.
   - Как вы считаете - что это? [57]
   - А чем это должно быть?
   - Бронзой эпохи Чжоу. Или даже Тан. Патина выглядит неплохо. Правда?
   - Вы купили эту скульптуру?
   Лоу ухмыльнулся.
   - Без вас не стал бы. Мне ее принес  один  человек.  Он  ждет  наверху  в
лавке. Просит за нее сто  долларов.  Отдаст,  стало  быть,  за  восемьдесят.
По-моему, дешево.
   - Слишком дешево, - сказал я, рассматривая скульптуру. - Этот  человек  -
перекупщик?
   -  Не  похоже.  Молодой  парень,  уверяет,  что  получил   скульптуру   в
наследство, а теперь нуждается в деньгах. Она - настоящая?
   - Да, это китайская бронза. Но не эпохи Чжоу или Тан. Скорее, периода Тан
или еще более позднего - Сун или Мин.  Копия  эпохи  Мин,  подражание  более
древней скульптуре. Причем подражали не  так  уж  тщательно.  Маски  Дао-дзы
выполнены  не  точно,  да  и  спирали  сюда  не  подходят  -  они   получили
распространение лишь после династии Хань. И в то  же  время  декор  -  копия
декора эпохи Тан, сжатый, простой и  сильный.  Однако  если