нно пребывала в  состоянии
транса. При этом скорбь ее по Берлину  находилась  в  явном  противоречии  с
ненавистью к нацистскому режиму, который уничтожил многих членов ее семьи. В
довершение Бетти боялась  открыто  скорбеть:  она  тщательно  скрывала  свои
чувства от друзей, как нечто неприличное. И так уже  ее  нередко  ругали  за
тоску по Курфюрстендамму и говорили, что она готова лобызать ноги убийцам.
   Ведь  нервы  всех  изгнанников,  раздираемых  противоречивыми  чувствами:
надеждой, отвращением и страхом, были и так взвинчены до предела, ибо каждая
бомба, упавшая на покинутую им  родину,  разрушала  и  их  былое  достояние;
бомбежки восторженно приветствовали и в то же время  проклинали;  надежда  и
ужас причудливо смешались в душах эмигрантов, и  человеку  [263]  надо  было
самому решать, какую ему занять позицию: проще всего оказалось тем,  у  кого
ненависть была столь велика, что она  заглушала  все  другие,  более  слабые
движения  сердца:  сострадание   к   невинным,   врожденное   милосердие   и
человечность. Однако, несмотря на пережитое, в среде эмигрантов было  немало
людей, которые считали невозможным предать  анафеме  целый  народ.  Для  них
вопрос не исчерпывался тезисом о том, что немцы, дескать, сами накликали  на
себя беду своими ужасными злодеяниями или по меньшей мере равнодушием к ним,
слепой верой в свою непогрешимость и чудовищным упрямством -  словом,  всеми
качествами немецкого  характера,  которые  идут  рука  об  руку  с  верой  в
равнозначность приказа и права и в  то,  что  приказ  освобождает  якобы  от
всякой ответственности.
   Конечно, умение понять противника было  одним  из  самых  привлекательных
свойств эмиграции, хотя свойство  это  не  раз  ввергало  меня  в  ярость  и
отчаяние. Там,  где  можно  было  ждать  лишь  ненависти,  и  там,  где  она
действительно существовала, спустя  короткое  время  появлялось  пресловутое
понимание. А вслед за  пониманием  -  первые  робкие  попытки  оправдать;  у
палачей с окровавленной пастью сразу же находились свидетели защиты. То было
племя защитников, а не прокуроров. Племя страдальцев, а не мстителей!
   Бетти Штейн - натура пылкая и  сентиментальная  -  металась  среди  этого
хаоса,  чувствуя  себя  несчастной.  Она  оправдывалась,   обвиняла,   опять
оправдывалась, а потом вдруг перед ней  вставал  самый  бесплотный  из  всех
призраков - страх смерти.
   - Как вам теперь живется, Росс? - спросила Бетти.
   - Хорошо, Бетти. Очень хорошо.
   - Рада слышать!
   Я заметил, что от моих слов в ней вновь вспыхнула  надежда.  Раз  другому
хорошо живется, стало быть, можно надеяться, что и ей будет хорошо.
   - Это меня радует,  -  повторила  она.  -  Вы,  кажется,  сказали  "очень
хорошо"?
   - Да, очень хорошо, Бетти.
   Она с удовлетворением кивнула. [264]
   - Они разбомбили Оливаерплац в Берлине, - прошептала она. - Слышали?
   - Они разбомбили весь Берлин, а не одну эту площадь.
   - Знаю. Но ведь это Оливаерплац. Мы там жили. - Она робко  оглянулась  по
сторонам. - Все на меня сердятся, когда я об этом говорю. Наш старый  добрый
Берлин!
   - Это был довольно-таки мерзкий город,  -  осторожно  возразил  я.  -  По
сравнению с Парижем или с Римом, например. Я имею в виду архитектуру, Бетти.
   - Как вы думаете, я доживу до того времени, когда можно  будет  вернуться
домой?
   - Конечно. Почему нет?
   - Это было бы ужасно... Я так долго ждала.
   - Да. Но там все будет по-другому, а  не  так,  как  нам  запомнилось,  -
сказал я.
   Бетти некоторое время обдумывала мои слева.
   - Кое-что останется по-старому. И не все немцы - нацисты.
   - Да, - сказал я, вставая. Подобного рода разговоры я не выносил.  -  Это
мы успеем обсудить когда-нибудь потом, Бетти.
   Я вышел в другую комнату. Там сидел Танненбаум  и,  держа  в  руках  лист
бумаги, читал вслух. Я увидел также Грефенгейма и Равика. И как  раз  в  эту
минуту вошел Кан.
   - Кровавый список! - объявил Танненбаум.
   - Что это такое?
   - Я составил список тех людей в Германии,  которых  надо  расстрелять,  -
сказал Танненбаум, перекладывая к себе на тарелку кусок яблочного пирога.
   Кан пробежал глазами список.
   - Прекрасно! - сказал он.
   - Разумеется, он будет еще расширен, - заверил его Танменбаум.
   - Вдвойне прекрасно! - сказал Кан.
   - Кто же его будет расширять?
   - Каждый может добавить свои кандидатуры.
   - А кто приведет приговор в исполнение? [265]
   - Комитет. Надо его образовать. Это очень просто.
   - Вы согласны стать во главе комитета?
   Танненбаум глотнул.
   - Я предоставлю себя в ваше распоряжение.
   -  Можно  поступить  еще  проще,  -  сказал  Кан.  -   Давайте   заключим
нижеследующий пакт:  вы  расстреляете  первого  в  этом  списке,  а  я  всех
остальных. Согласны?
   Танненбаум снова глотнул. Грефенгейм и Равик посмотрели на него.
   - При этом я имею в виду, - продолжал Кан резко, -  что  вы  расстреляете
первого в этом списке  собственноручно.  И  не  будете  прятаться  за  спину
комитета. Согласны?
   Танненбаум не отвечал.
   - Ваше счастье, что вы молчите, - бросил Кан,  -  если  бы  вы  ответили:
"Согласен", я влепил бы вам  пощечину.  Вы  не  представляете  себе,  как  я
ненавижу эту кровожадную салонную болтовню. Занимайтесь лучше своим делом  -
играйте в кино. Из всех ваших прожектов ничего не выйдет.
   И Кан отправился в спальню к Бетти.
   - Повадки, как у нациста, - пробормотал Танненбаум ему вслед.
   Мы вышли от Бетти вместе с Грефенгеймом. Он переехал в Нью-Йорк,  работал
ассистентом в больнице. Там и  жил,  что  не  позволяло  ему  иметь  частную
практику; получал  он  шестьдесят  долларов  в  месяц,  жилье  и  бесплатное
питание.
   - Зайдемте ко мне на минутку, - предложил он.
   Я пошел с ним. Вечер был теплый, но не такой душный, как обычно.
   - Что с Бетти? - спросил я. - Или вы не хотите говорить?
   - Спросите Равика.
   - Он посоветует мне спросить вас.
   Грефенгейм молчал в нерешительности.
   - Ее вскрыли, а потом зашили опять. Это правда? - спросил я. [266]
   Грефенгейм не отвечал.
   - Ей уже делали операцию раньше?
   - Да, - сказал он.
   Я не стал больше спрашивать.
   - Бедная Бетти, - сказал я. - Сколько времени это может продлиться?
   - Этого  никто  не  знает.  Иногда  болезнь  развивается  быстро,  иногда
медленно.
   Мы пришли в больницу. Грефенгейм повел меня к себе. Комната у  него  была
маленькая,  бедно  обставленная,  если  не  считать  большого  аквариума   с
подогретой водой.
   - Единственная роскошь, которую я себе позволил, -  сказал  он,  -  после
того как Кан отдал мне деньги. В Берлине вся приемная у меня была заставлена
аквариумами. Я разводил декоративных рыбок. - Он виновато посмотрел на  меня
близорукими глазами. - У каждого человека есть свое хобби.
   - Вы хотите вернуться в Берлин после окончания войны? - спросил я.
   - Да. Ведь там у меня жена.
   - Вы что-нибудь слышали о ней за это время?
   - Мы договорились,  что  не  будем  писать  друг  другу.  Всю  почту  они
перлюстрируют. Надеюсь, она выехала  из  Берлина.  Как  вы  думаете,  ее  не
арестовали?
   - Нет. Зачем ее арестовывать?
   - По-вашему, они задают себе такие вопросы?
   - Задают все  же.  Немцы  остаются  бюрократами,  даже  если  они  творят
заведомо неправое дело. Им кажется, что тем самым оно становится правым.
   - Трудно ждать  так  долго,  -  сказал  Грефенгейм.  Он  взял  стеклянную
трубочку, с помощью которой очищают дно аквариума от тины, не замутив  воду.
- Так  вы  считаете,  ее  выпустили  из  Берлина.  В  какой-нибудь  город  в
Центральной Германии?
   - Вполне возможно.
   Я вдруг осознал весь комизм положения: Грефенгейм обманывал  Бетти,  а  я
должен был обманывать Грефенгейма.
   - Ужас в том, что мы обречены на полное бездействие, - сказал Грефенгейм.
[267]
   - Да, мы всего лишь зрители, -  сказал  я.  -  Проклятые  Богом  зрители,
достойные, быть может, зависти, потому что нам не  разрешают  участвовать  в
самой  заварухе.  Но  именно  это  делает  наше  существование  здесь  таким
призрачным, пожалуй, даже непристойным. Люди сражаются, между прочим,  и  за
нас тоже, но не хотят, чтобы мы сражались с ними рядом. А если  некоторым  и
разрешают это, то очень неохотно, с тысячью предосторожностей  и  где-то  на
периферии.
   - Во Франции  можно  было  записаться  в  Иностранный  легион,  -  сказал
Грефенгейм, откладывая в сторону стеклянную трубочку.
   - Вы же не записались?
   - Нет.
   - Не хотели стрелять в немцев. Не так ли?
   - Я вообще ни в кого не хотел стрелять.
   Я пожал плечами.
   - Иногда у  человека  не  остается  выбора.  Он  чувствует  необходимость
стрелять в кого-то.
   - Только в себя самого.
   - Чушь! Многие из нас соглашались стрелять в немцев,  потому  что  знали:
те, в кого им хотелось бы выстрелить, далеко от фронта.  На  фронт  посылают
безобидных и послушных обывателей, пушечное мясо.
   Грефенгейм кивнул.
   - Нам не доверяют. Ни нашему возмущению, ни  нашей  ненависти.  Мы  вроде
Танненбаума:  он  хоть  и  составляет  списки,  но  никогда   не   стал   бы
расстреливать. Мы приблизительно такие же. Или нет?
   - Да. Приблизительно. Даже Кана они не  хотят  брать.  И,  возможно,  они
правы.
   Я пошел к выходу по белым коридорам, освещенным лампами в белых плафонах.
Я возвращался назад к своему призрачному существованию, и у меня было  такое
чувство, точно я живу в эпицентре урагана на заколдованном острове,  имеющем
всего лишь два измерения... В Штатах было все не  так,  как  в  Европе,  где
недостающее третье измерение заменяла  борьба  против  бюрократизма,  против
властей и жандармов, борьба за временные  визы,  за  работу,  борьба  против
таможенни[268] ков и полицейских - словом, борьба за  то,  чтобы  выжить!  А
здесь  нас  встретила  тишина,  мертвый  штиль!  Только  кричащие   газетные
заголовки и сводки по радио напоминали о том, что где-то далеко  за  океаном
бушует война; Америка знала лишь войну в эфире: ни один вражеский самолет не
бороздил американских небес, ни одна бомба не упала на  американскую  землю,
ни один пулемет не строчил по американским городам. В кармане у меня  лежало
извещение о том, что вид на жительство мне продлили на  три  месяца:  я  был
теперь Enemy Alien -  иностранец-враг,  правда,  не  такой  уж  враг,  чтобы
засадить меня в тюрьму. И сейчас я  шел  по  этому  городу,  открытому  всем
ветрам, - искра жизни, которая не хотела погаснуть, чужак.  Я  шел,  глубоко
дыша и тихонько насвистывая. Комок плоти, носивший чужое имя - Росс.
   - Квартира! - воскликнул я. - Свет!  Мебель!  Кровать!  Любимая  женщина!
Электрическая плита для жарки  мяса!  Стакан  водки!  Во  всем  можно  найти
светлую сторону, она есть даже в той несчастной жизни, на какую  я  обречен.
При такой жизни ничто не входит в привычку. Отлично! Всем ты  наслаждаешься,
словно в первый раз. Все пробирает тебя до  костей.  Не  щекочет,  а  именно
пробирает до костей, до мозга костей, до серого вещества, которое  заключено
в твоей черепной коробке. Дай на тебя поглядеть, Наташа!  Я  боготворю  тебя
уже за то, что ты со мной. За то, что мы живем в одно время. А потом уже  за
все остальное. Я - Робинзон, который  всякий  раз  находит  своего  Пятницу!
Следы на песке! Отпечатки ног! Ты для меня - первый человек на этой земле. И
при каждой встрече я ощущаю это  снова.  Вот  в  чем  светлая  сторона  моей
треклятой жизни.
   - Ты много выпил? - спросила Наташа.
   - Ни капли. Ничего я не пил, кроме кофе и грусти.
   - Тебе грустно?
   - В моем положении грустишь  недолго.  Потом  рывками  переворачиваешься,
будто во сне. И тогда  грусть  становится  всего  лишь  фоном,  еще  сильнее
оттеняю[269] щим полноту жизни.  Грусть  идет  на  дно,  а  жизненный  тонус
поднимается вверх, словно вода в сосуде, куда  бросили  камень.  То,  что  я
говорю, далеко не истина. Я только хочу, чтобы это было истиной.  И  все  же
доля истины в этом есть. Иначе будешь жить на износ, как бархатный лоскут  в
коробке с лезвиями.
   - Хорошо, что ты не  грустишь,  -  сказала  Наташа.  -  Причины  меня  не
интересуют. Все, на что находятся причины, уже само по себе подозрительно.
   - А то, что я тебя боготворю, тоже подозрительно?
   Наташа рассмеялась:
   - Это опасно. Человек, который склонен к возвышенным чувствам, обманывает
обычно и себя и других. Я озадаченно посмотрел на нее.
   - Почему ты это говоришь?
   - Просто так.
   - Ты на самом деле это думаешь?
   - А отчего бы и нет? Разве ты не Робинзон? Робинзон,  который  без  конца
убеждает себя, что видел следы на песке?
   Я не отвечал. Ее слова задели меня сильнее, чем я ожидал. А  я-то  думал,
что обрел твердую почву под ногами, - оказывается,  это  была  всего-навсего
осыпь, которая при первом  же  шаге  может  обрушиться.  Неужели  я  нарочно
преувеличивал прочность наших отношений? Хотел утешить себя?
   - Не знаю, Наташа, - ответил я, пытаясь избавиться от неприятных  мыслей.
- Знаю только одно: до сих пор мне были заказаны  любые  привычки.  Говорят,
что пережитые несчастья воспринимаются как приключения. Я в этом не  уверен.
В чем, собственно, можно быть уверенным?
   - Да, в чем можно быть уверенным? - переспросила она.
   Я засмеялся:
   - В этой водке, что у меня в стакане, в куске мяса на плите и, надеюсь, в
нас обоих... Все равно я тебя боготворю, хоть ты  и  находишь  это  опасным.
Боготворить - радостно, и чем раньше этим займешься, тем лучше. [270]
   - Вот это правильно. И не нуждается в доказательствах.  Такие  вещи  надо
чувствовать.
   - Так и есть. И опять-таки, чем раньше начнешь чувствовать, тем лучше.
   - А с чего начнем мы?
   - Хоть с этой комнаты! С этих  ламп!  С  этой  кровати!  Хоть  они  и  не
принадлежат нам. Что в конечном счете принадлежит человеку? И на какой срок?
Все взято взаймы, украдено у жизни и без конца крадется вновь.
   Наташа обернулась.
   - И самих себя мы тоже обкрадываем?
   - Да. Себя тоже.
   - Почему же в таком случае человек не впадает в  отчаяние  и  не  пускает
себе пулю в лоб?
   - Это никогда не поздно. Кроме того, есть более легкие пути.
   - Догадываюсь, о чем ты говоришь.
   Наташа обошла вокруг стола.
   - По-моему, нам надо кое-что отпраздновать.
   - Что именно?
   - То, что тебе разрешили жить в Америке еще три лишних месяца.
   - Ты права.
   - А что бы ты делал, если бы разрешение тебе не продлили?
   - Пытался бы получить разрешение на въезд в Мексику.
   - Почему в Мексику?
   - Там более гуманное правительство. Оно  впустило  бы  даже  беженцев  из
Испании.
   - Коммунистов?
   - Просто людей. С легкой руки Гитлера,  слово  "коммунист"  употребляется
теперь к месту и не к месту. Каждый человек, выступающий против Гитлера, для
него коммунист. Любой  диктатор  начинает  свою  деятельность  с  того,  что
упрощает все понятия.
   - Хватит нам говорить о политике. Ты  смог  бы  вернуться  из  Мексики  в
Штаты?
   - Только с документами по всей  форме.  И  только  если  меня  не  вышлют
отсюда. Допрос на сегодня закончен? [271]
   - Нет еще. Почему тебя оставили здесь?
   Я рассмеялся.
   - Весьма запутанная история. Если бы Америка не была в состоянии войны  с
Германией, меня наверняка не впустили бы  сюда.  Выходит:  чем  хуже  -  тем
лучше. Трагичное всегда идет рядом со смешным. Иначе множество людей с  моей
биографией уже давно погибли бы.
   Наташа села рядом со мной.
   - Твою жизнь не так-то легко понять.
   - К сожалению.
   - Сдается мне, что ты этим гордишься. Я покачал головой.
   - Нет, Наташа. Я только делаю вид, что горжусь.
   - Очень лихо делаешь вид.
   - Как и Кан. Не правда ли? Существуют эмигранты активные и пассивные.  Мы
с Каном предпочитали быть активными. И соответственно вели себя во  Франции.
Положение обязывает! Вместо того чтобы оплакивать свою  долю,  мы,  по  мере
возможности, считали превратности судьбы приключениями. А приключения у  нас
были довольно-таки отчаянные.
   Поздно вечером мы решили еще раз выйти. До  этого  я  некоторое  время  в
задумчивости просидел у окна. Небо было очень звездное, и ветер гулял где-то
под нами, над невысокими крышами домов на Пятьдесят пятой и Пятьдесят шестой
улицах; казалось, он готовился взять штурмом небоскребы, которые  безмолвно,
подобно башням, возвышались среди зеленых и красных  вспышек  светофоров.  Я
открыл окно и высунул голову.
   - Посвежело, Наташа, в первый раз за долгие месяцы. И дышится легко!
   Наташа подошла ко мне.
   - Скоро осень, - сказала она.
   - Слава Богу.
   - Слава Богу? Не надо подгонять время!
   Я засмеялся.
   - Ты рассуждаешь, как восьмидесятилетняя старуха.
   - Нельзя подгонять время. А ты только и делаешь, что торопишь его. [272]
   - Больше не буду! - обещал я, заведомо зная, что это ложь.
   - Куда ты спешишь? Хочешь вернуться?
   - Послушай, Наташа, я еще не  поселился  здесь  как  следует.  Разве  мне
пристало думать о возвращении?
   - Ты только об этом и думаешь. Ни о чем другом. Я покачал головой.
   - Я не загадываю дальше завтрашнего дня... Настанет осень, потом  зима  и
потом лето и опять осень, а мы по-прежнему будем смеяться, по-прежнему будем
вместе.
   Наташа прижалась ко мне.
   - Не покидай меня! Я не способна быть одна. Я не героиня. Характер у меня
отнюдь не героический.
   - Я встречал среди тевтонцев миллионы женщин  с  героическим  характером.
Это их национальная особенность... Геройство  заменяет  этим  дамам  женскую
привлекательность. А часто также  секс.  От  них  тошнит.  А  теперь  хватит
хныкать, давай выйдем на улицу в этот первый вечер бабьего лета.
   - Хорошо.
   Мы спустились на лифте. В кабине никого, кроме нас, не было.  Час  парада
"звезд" давно миновал. Час пуделей тоже. Ветер,  как  гончая,  рыскал  возле
аптеки Эдвардса на углу.
   - Лето пролетело, - заметил Ник из своего киоска.
   - Слава Богу! - бросила Наташа.
   - Не радуйся раньше времени, - сказал я. - Оно еще вернется.
   - Ничего никогда не возвращается, - объявил Ник.  -  Возвращаются  только
беда и этот паршивый гад, пудель по кличке Репе, стоит мне зазеваться - и он
уже написал на обложки "Вога" и "Эсквайра". Хотите "Ньюс"?
   - Мы заберем ее на обратном пути.
   Бесхитростная болтовня с Ником каждый раз приводила меня в волнение.  Уже
само сознание, что не надо скрываться, волновало  меня.  Вечерняя  прогулка,
столь обычная для каждого  обывателя,  казалась  мне  авантюрой,  ибо  самой
большой авантюрой для  меня  была  безопасность.  Я  стал  почти  человеком;
правда, меня [273] всего лишь терпели, но уже не гнали. Мое американское "я"
успело вырасти примерно до двух третей европейского. Конечно, мой английский
язык был далек от совершенства и весьма беден, тем не менее я  уже  довольно
свободно  болтал.  Словарный  запас  был  у  меня,  как  у   подростка   лет
четырнадцати, но я им умело пользовался. Многие американцы обходились тем же
количеством слов, только они говорили без запинки.
   - Как ты относишься к тому, чтобы сделать большой круг? - спросил я.
   Наташа кивнула.
   - Я хочу света. Столько света,  сколько  может  быть  в  этом  полутемном
городе. Дни становятся короче.
   Мы пошли вверх, к Пятой авеню и,  миновав  гостиницу  "Шерри  Нэзерленд",
вышли к Сентрал-парку. Несмотря на уличный  шум,  из  зоологического  уголка
отчетливо доносился львиный  рык.  У  "Вьей  Рюси"  мы  остановились,  чтобы
поглядеть на иконы и пасхальные яйца из оникса  и  золота,  которые  Фаберже
изготовлял когда-то для  царской  фамилии.  Русские  эмигранты  до  сих  пор
продавали их здесь. И конца этому не предвиделось, точно так же, как донским
казакам, которые из года в год давали концерты и ничуть не  старели,  словно
герои детских комиксов.
   - Там уже начинается осень, - сказала Наташа, показывая на  Сентрал-парк.
- Пойдем назад, к "Ван Клеефу и Арпельсу"
   Мы медленно брели вдоль витрин, в которых были выставлены осенние моды.
   - Для меня это уж