е давно пройденный этап, - сказала Наташа. - Эти  модели
мы снимали в июне. Я всегда живу на одно время года вперед. Завтра мы  будем
снимать меха. Может быть, поэтому мне и кажется, что  жизнь  летит  чересчур
быстро. Все люди еще радуются лету, а у меня в крови уже осень.
   Я остановился и поцеловал ее.
   - Просто удивительно, о чем мы с тобой говорим! - воскликнул я. -  Совсем
как персонажи Тургенева или Флобера. Девятнадцатый  век!  Теперь  у  тебя  в
крови уже зима: вьюги, меха и камины. Ты - провозвестница времен года. [274]
   - А что у тебя в крови?
   -  У  меня?  Сам  не  знаю.  Наверное,  воспоминания  о   бесчинствах   и
разрушениях. С осенью и зимой в Штатах я вовсе не знаком. Эту страну я видел
лишь весной и летом. Понятия не имею, на что  похожи  небоскребы  в  снежный
день.
   Мы дошли до Сорок второй улицы и вернулись к себе по Второй авеню.
   - Ну так как же, останешься сегодня ночью со мной? - спросила Наташа.
   - А это можно?
   - Конечно, ведь у тебя есть зубная щетка и белье. Пижама не  обязательна.
А бритву я тебе дам. Сегодня ночью мне не хотелось  бы  спать  одной.  Будет
ветрено. И если ветер меня разбудит, ты окажешься рядом  и  успокоишь  меня.
Мне хочется дать себе волю и расчувствоваться, хочется, чтобы ты меня утешал
и чтобы мы заснули, ощущая приближение осени, хочется забыть о ней  и  снова
вспомнить.
   - Я остаюсь.
   - Хорошо. Мы ляжем в постель и прижмемся друг к другу. Увидим наши лица в
зеркале напротив и прислушаемся к вою ветра. Когда ветер усилится, в  глазах
у нас промелькнет испуг, и они потемнеют. Ты обнимешь меня крепче и  начнешь
рассказывать о Флоренции, Париже в Венеции, обо всех  тех  городах,  где  мы
никогда не будем вместе.
   - Я не был ни в Венеции, ни во Флоренции.
   - Все равно, можешь  рассказывать  о  них  так,  будто  ты  там  был.  Я,
наверное, разревусь и буду ужасно выглядеть. Когда  я  плачу,  я  далеко  не
красавица. Но ты меня простишь за это и за мою чувствительность тоже.
   - Да.
   - Тогда иди ко мне и скажи, что ты будешь любить  меня  вечно  и  что  мы
никогда не состаримся.
 
 
 
   XXII
 
   - У меня для вас интересная новость, - сказал Силверс. - Скоро мы с  вами
отправимся в путь и завоюем Голливуд. Что вы на это скажете? [275]
   - Завоюем своими актерскими талантами?
   - Нет, картинами. Я получил оттуда много приглашений  и  решил  прочесать
этот район как специалист.
   - Вместе со мной?
   - Вместе с вами, - великодушно подтвердил Силверс. - Вы неплохо  вошли  в
курс дела и будете мне полезны.
   - Когда мы поедем?
   - Приблизительно недели через две. Для  сборов,  стало  быть,  достаточно
времени.
   - Надолго? - спросил я.
   - Пока что на две недели. Но, может, мы пробудем и  дольше,  Лос-Анджелес
для торговца картинами - нетронутая целина. К тому же вымощенная золотом.
   - Золотом?
   - Да, тысячедолларовыми кредитками. Не  задавайте  мне  глупых  вопросов.
Другой человек на вашем месте плясал бы от радости. Или, может, вы не хотите
ехать? В таком случае мне придется подыскать себе нового помощника.
   - А меня вы уволите?
   Силверс разозлился не на шутку.
   - Что с вами? Конечно, уволю. А как же иначе? Но почему бы вам не поехать
со мной? - Силверс с любопытством оглядел меня. - Или вы  считаете,  что  вы
недостаточно хорошо экипированы? Могу дать аванс.
   - Для закупки, так сказать, спецодежды, которую я буду носить в служебное
время? И эту одежду я должен оплачивать  из  собственных  денежек?  Довольно
невыгодное предприятие, господин Силверс.
   Силверс рассмеялся. Наконец-то он опять был в своей стихии.
   - Вы так считаете?
   Я кивнул. Мне хотелось выиграть время. К отъезду из Нью-Йорка  я  не  мог
отнестись равнодушно. В Калифорнии у меня не было ни одной знакомой души,  и
перспектива скучать вдвоем с Силверсом мне не улыбалась.  Я  уже  достаточно
изучил его. Это оказалось нетрудно, он  не  был  примечателен  ничем,  кроме
хитрости. И потом, этот человек беспрестанно рисовался - [276] наблюдать  за
ним было скучнейшим занятием. Это  можно  было  вытерпеть  недолго.  И  я  с
содроганием представил себе нескончаемые вечера в холле  гостиницы,  где  мы
сидим вдвоем с Силверсом. И мне решительно некуда деться.
   - Где мы остановимся? - спросил я.
   - Я остановлюсь в "Беверли-Хиллз". А вы в "Садах Аллаха".
   Я с интересом воззрился на него.
   - Красивое название. Напоминает о  Рудольфе  Валентине.  Мы,  значит,  не
будем жить вместе?
   - Слишком дорого. Я слышал, что "Сады Аллаха" - очень хорошая  гостиница.
И она в двух шагах от "Беверли-Хиллз".
   - А как мы будем рассчитываться? Как будет с расходами на гостиницу? И на
питание?
   - Вы будете записывать все, что потратите.
   - По-вашему, я должен питаться только в гостинице?
   Силверс махнул рукой.
   - С вами очень трудно разговаривать. Можете делать все, что  вам  угодно.
Еще замечания есть?
   - Есть, - сказал я. - Вы должны прибавить мне жалованье,  чтобы  я  купил
себе новый костюм.
   - Сколько?
   - Сто долларов в месяц.
   Силверс подскочил.
   - Исключено! Вы собираетесь, как видно, заказать себе костюм у  Книце?  В
Америке носят готовые вещи. И  чем  вам  не  нравится  этот  костюм?  Вполне
хороший.
   - Недостаточно хороший для человека, который служит у  вас.  Может  быть,
мне понадобится даже смокинг.
   - Мы едем в Голливуд не для того, чтобы танцевать и бегать по балам.
   - Кто знает! По-моему, это не такая уж плохая идея. Кроме того, нигде так
не размягчаются сердца миллионеров, как в ночных кабаре.  Мы  ведь  намерены
ловить их с помощью испытанного трюка - внушать, что, купив у  нас  картины,
они станут светскими людьми.
   Силверс сердито посмотрел на меня.
   - Это - производственная тайна! О ней не говорят вслух. И, поверьте  мне,
голливудские миллионеры черт [277] знает что о себе воображают. Они  считают
себя культурнейшими людьми... Так и быть, прибавлю вам двадцать долларов.
   - Сто! - не сдавался я.
   - Не забудьте, что вы работаете нелегально. Из-за вас я многим рискую.
   - Теперь уже нет!
   Я взглянул на картину Моне, которая висела как раз напротив. На ней  была
изображена поляна с цветущими маками, по  которой  прогуливалась  женщина  в
белом; картину эту относили к 1889 году, но, судя по покою,  исходившему  от
нее, она была написана в куда более отдаленные времена.
   - Я получил разрешение на жительство в Штатах. Пока  на  три  месяца,  но
потом его автоматически продлят.
   Силверс прикусил губу.
   - Ну и что? - спросил он.
   - Теперь я имею право работать, -  ответил  я.  Я  солгал,  но  в  данной
ситуации это был не такой уж грех.
   - Вы собираетесь искать себе другое место?
   - Конечно, нет. Зачем? У Вильденштейна мне пришлось  бы,  наверное,  весь
день торчать в салоне возле картин. У вас мне нравится больше.
   Я посмотрел  на  Силверса  -  он  быстро  что-то  подсчитывал.  Наверное,
прикидывал, сколько стоит то, что я о нем знаю, и какую цену это  имеет  для
него и для  Вильденштейна.  Вероятно,  в  эту  минуту  он  раскаивался,  что
посвятил меня в свои многочисленные трюки.
   - Примите во внимание также,  что  в  последние  месяцы  вы  ради  своего
бизнеса заставили меня поступиться моими нравственными правилами.  Не  далее
как позавчера, во время вашей беседы с миллионером из Техаса, я  выдал  себя
за эксперта из  Лувра.  И,  наконец,  мои  знания  иностранных  языков  тоже
кое-чего стоят.
   Мы сторговались на семидесяти пяти долларах, хотя я и не мечтал  получить
больше тридцати. Теперь я не упоминал  больше  о  смокинге.  Конечно,  я  не
собирался покупать его сейчас. В Калифорнии можно будет еще раз использовать
смокинг для нажима на  Силвер[278]  са:  авось  удастся  выцарапать  у  него
единовременную ссуду, особенно если он опять захочет выдать меня за эксперта
из Лувра, который сопровождает его.
   Я отправился к Фрислендеру, чтобы отдать ему первые сто долларов  в  счет
моего долга, который пошел на оплату юриста.
   - Присаживайтесь, - сказал Фрислендер и небрежно сунул  деньги  в  черный
бумажник крокодиловой кожи. - Вы ужинали?
   - Нет, - ответил я не задумываясь: у Фрислендеров отлично кормили.
   - Тогда оставайтесь, - сказал он решительно. - К ужину придет еще человек
пять-шесть. Правда, не знаю кто. Спросите у жены. Не желаете ли виски?
   С того дня как Фрислендер получил американское  гражданство,  он  не  пил
ничего, кроме виски. Правда, с моей точки зрения, он  должен  был  поступить
как раз наоборот: сперва  пить  исключительно  виски,  чтобы  показать  свое
искреннее желание стать стопроцентным янки, а потом снова вернуться к бараку
и кюммелю. Но Фрислендер был человеком своеобразным. До своей  натурализации
он, запинаясь на каждом слове,  с  немыслимым  венгерским  акцентом  говорил
только по-английски, более того, заставлял изъясняться на английском  и  всю
свою семью; злые  языки  утверждали  даже,  что  он  болтал  по-английски  в
постели... Но уже через несколько дней после того, как он стал  американским
гражданином, в его доме снова началось вавилонское столпотворение и все  его
домочадцы       перешли       на       свой       обычный       язык       -
немецко-английско-еврейско-венгерский.
   - Барак спрятан у жены, - пояснил мне Фрислендер. - Мы  его  приберегаем.
Здесь его ни за  какие  деньги  не  достанешь.  Вот  и  приходится  запирать
последние бутылки. Не то их моментально выдует прислуга. В  этом  выражается
ее тоска по родине. Вы тоже тоскуете по родине?
   - По какой?
   - По Германии.
   - Нет. Я ведь не еврей. [279]
   Фрислендер рассмеялся.
   - В ваших словах есть доля правды.
   - Чистая правда, - сказал я, вспомнив Бетти  Штейн.  -  Самыми  слюнявыми
немецкими патриотами были евреи.
   - Знаете почему? Потому, что  до  тридцать  третьего  года  им  жилось  в
Германии хорошо. Последний кайзер жаловал им дворянство. Их  даже  принимали
при дворе. У кайзера были друзья евреи, кронпринц любил еврейку.
   - Во времена его величества вы, быть может, стали бы бароном, - сказал я.
   Фрислендер провел рукой по волосам.
   - Tempi passati(1).
   На секунду он задумался: вспомнил о старых  добрых  временах.  Мне  стало
стыдно за свое нахальное замечание. Но Фрислендер не понял иронии, ему вдруг
ударил в голову весь его консерватизм, спесь человека, у  которого  когда-то
был особняк на Тиргартенштрассе.
   - Вы в те годы были еще ребенком, - сказал он. -  Да,  дорогой  мой  юный
друг. А теперь идите к дамам.
   "Дамами" оказались Танненбаум  и,  к  моему  немалому  удивлению,  хирург
Равик.
   - Двойняшки уже ушли? - спросил я Танненбаума. - На этот раз вы  ущипнули
за задницу не ту сестру?
   - Глупости! Как вы думаете, они похожи не только внешне, но и...
   - Конечно.
   - Вы имеете в виду темперамент?
   - На этот счет существует две теории...
   - Идите к черту! А вы что скажете, доктор Равик?
   - Ничего.
   -  Для  такого  ответа  вовсе  не  обязательно  быть  врачом,  -   сказал
Танненбаум, явно задетый.
   - Именно, - спокойно парировал Равик.
   Вошла госпожа Фрислендер в платье эпохи  империи  с  поясом  под  грудью.
Эдакая дородная мадам де Сталь. На руке у нее позвякивал браслет с сапфирами
величиной с орех.  -----------------------------------------(1)  Прошли  эти
времена (итал.). [280]
   - Коктейли, господа! Кто желает?
   Мы с Равиком попросили водки; Танненбаум, несмотря  на  наше  возмущение,
предпочел желтый шартрез.
   - К селедке? - удивленно спросил Равик.
   - К сестрам-близнецам, - ответил Танненбаум, все еще уязвленный. - Кто не
знает одного, не имеет права говорить о другом.
   - Браво, Танненбаум! - воскликнул я. -  А  я  и  не  подозревал,  что  вы
сюрреалист.
   Фрислендер появился  вместе  с  двойняшками,  Кармен  и  еще  несколькими
гостями. Сестры были живые как ртуть, Кармен  оделась  во  все  черное,  что
подчеркивало ее трагическую красоту; в данный  момент  она,  правда,  грызла
шоколад с орехами. Я с любопытством подумал: неужели после  шоколада  Кармен
примется за селедку? Она так и сделала. Желудок у нее был такой же  луженый,
как и мозги.
   - В ближайшие  две  недели  я  уезжаю  в  Голливуд,  -  громко  возвестил
Танненбаум, в то время как гостей обносили гуляшом. Надувшись как индюк,  он
метал взоры в сторону сестер-близнецов.
   - В качестве кого? - спросил Фрислендер.
   - В качестве актера. А вы как думали?
   Я встрепенулся. Впрочем, я не верил Танненбауму. Слишком часто он говорил
о Голливуде. Правда, он уже раз побывал там - сыграл  маленькую  роль,  роль
беженца в антифашистском фильме.
   - Кого вы будете играть? - спросил я.
   - Буффало Билла.(1) - сказал кто-то.
   - Группенфюрера СС.
   - Несмотря на то, что вы еврей? - спросила госпожа Фрислендер.
   - А почему бы и нет?
   - С фамилией Танненбаум?
   - Мой артистический псевдоним Гордон Т. Кроу. Буква "Т" - от Танненбаума.
   Все взглянули на него с некоторым сомнением.  Правда,  эмигранты  нередко
исполняли  роли  нацистов:   гол-----------------------------------------(1)
Известный персонаж ковбойских фильмов. [281]  ливудские  боссы  до  сих  пор
валили в одну кучу всех европейцев,  считая,  что  кем  бы  они  ни  были  -
друзьями или врагами, - европейцы все  же  больше  походят  друг  на  друга,
нежели коренные американцы.
   - Группенфюрера СС? - переспросил Фрислендер. - По-моему, там у  них  это
соответствует генералу. Танненбаум кивнул.
   - Может быть, штурмбаннфюрера? - спросил я.
   -  Группенфюрера.  Отчего   нет?   В   американской   армии   тоже   есть
генералы-евреи. Не исключено, впрочем, что моего персонажа повысят в чине, и
тогда он будет чем-то вроде обер-генерала.
   - А вы вообще разбираетесь в их субординации?
   - Чего там разбираться? У меня есть роль. Конечно,  этот  группенфюрер  -
чудовище. Симпатичного эсэсовца я бы, разумеется, не стал играть.
   - Группенфюрер, - протянула госпожа Фрислендер.  -  А  я-то  думала,  что
такую важную птицу должен играть сам Гарри Купер.
   - Американцы отказываются исполнять роли нацистов,  -  пояснил  маленький
Везель, соперник Танненбаума. - Это может испортить им репутацию. Они во что
бы то ни стало должны быть обаятельными. Роли нацистов они дают  эмигрантам.
И те их играют, чтобы не подохнуть с голоду.
   - Искусство это искусство, - высокомерно возразил Танненбаум. - Разве  вы
не согласились бы сыграть Распутина, или Чингисхана, или Ивана Грозного?
   - Эта роль - главная?
   - Конечно, нет, - вмешался Везель. - Да и как это может быть?  В  главной
роли  всегда  выступает  обаятельный  американец  в  паре  с  добродетельной
американкой. Таков закон!
   - Не спорьте, - увещевал гостей Фрислендер. - Лучше помогайте друг другу.
Что у нас сегодня на третье?
   - Сливовый пирог и торт с глазурью.
   И на этот раз, как обычно у  Фрислендеров,  гостям  приготовили  миски  с
едой.  Равик  отказался  от  своей  доли.  Танненбаум  и  Везель   попросили
добавочную пор[282] цию торта. Я тайком сунул фрислендеровской  кухарке  два
доллара, и она вынесла мне удобную луженую кастрюлю с ручками и раскрашенную
коробку для торта. Двойняшки получили по двойной порции. Кармен не  пожелала
взять ничего: ей было лень нести.
   Наконец мы попрощались с хозяевами. Бедные родственники!
   - Как мне разлучить этих близнецов? - тихо спросил  меня  группенфюрер  -
Танненбаум. - Они вместе едят, вместе живут, даже спят вместе!
   - По-моему, это не так уж сложно, - ответил я. - Вот  если  бы  они  были
сиамскими близнецами, тогда это была бы проблема.
   В тот вечер Наташа собиралась к фотографу. Она дала мне ключ от квартиры,
чтобы я мог дождаться ее. Я поднялся наверх с гуляшом и  тортом.  Потом  еще
раз спустился - купил пива.
   Когда я открыл дверь  своим  ключом  и  вошел  в  пустую  квартиру,  меня
охватило странное чувство. Я никак не мог вспомнить в своем прошлом  сходной
ситуации - мне казалось, что я всегда входил либо в гостиничный номер,  либо
в чужую квартиру как гость. А теперь вдруг я вернулся к  себе  домой.  В  ту
минуту, когда я отпирал дверь, мурашки поползли у меня по телу от  какого-то
тайного трепета. И мне почудилось, что издалека до меня донесся тихий призыв
- наверное, из отчего дома, о котором я уже давно не вспоминал.
   В квартире было прохладно, я услышал слабое гудение кондиционера у окна и
холодильника на кухне. Казалось, это бормотали добрые духи, охраняющие  нашу
квартиру. Я зажег свет, поставил пиво в холодильник,  а  гуляш  на  газ,  на
маленький огонь, чтобы он был горячий к приходу Наташи. Потом опять  погасил
свет и открыл окно. Горячий воздух неудержимо хлынул  с  улицы  и  мгновенно
заполнил комнату. Маленький синий венчик пламени на  газовой  плите  излучал
слабый таинственный свет.  Я  включил  приемник  и  настроился  на  станцию,
которая передавала классическую музыку,  без  рекламы.  Исполнялись  прелюды
Дебюсси. Я сел в кресло у окна и стал смотреть  на  город.  Впервые  я  ждал
[283]
   Наташу в этой квартире. На душе у меня был мир,  напряжение  спало,  и  я
наслаждался покоем. Я еще  не  сказал  Наташе,  что  мне  придется  ехать  с
Силверсом в Калифорнию.
   Она пришла примерно через час. Я услышал, как ключ повернулся в замке.  И
вдруг подумал, что это нежданно нагрянул хозяин квартиры. Но  потом  услышал
Наташины шаги.
   - Ты здесь, Роберт? Почему ты сидишь в темноте?
   Она швырнула в комнату свой чемоданчик.
   - Я грязная и ужасно голодная. С чего мне начать?
   - С ванны. А пока ты будешь в ванне, я принесу тебе  тарелку  гуляша.  Он
уже горячий, стоит на плите. К гуляшу есть огурцы, а  на  десерт  -  торт  с
глазурью.
   - Ты опять был в гостях у этой несравненной поварихи?
   - Да, я был у Фрислендеров и притащил уйму корма, как  ворона  для  своих
птенцов. Два-три дня мы можем не покупать еды.
   Наташа уже сбрасывала с себя  платье.  От  ванны  шел  пар,  благоухавший
гвоздикой фирмы "Мэри Чесс".  Я  принес  гуляш.  И  на  мгновение  на  земле
воцарились мир и покой.
   - Сегодня ты опять была императрицей Евгенией - тебя снимали  с  диадемой
от "Ван  Клеефа  и  Арпельса"?  -  спросил  я  в  то  время,  как  Наташа  с
наслаждением вдыхала запах гуляша.
   - Нет. Сегодня я  была  Анной  Карениной.  Стояла  на  вокзале  не  то  в
Петербурге, не то в Москве, вся закутанная в меха, и  ждала  свою  судьбу  в
образе Вронского. И даже испугалась, когда, выйдя на  улицу,  не  обнаружила
снега.
   - Ты похожа на Анну Каренину.
   - Все еще?
   - Вообще похожа.
   Наташа засмеялась.
   - Каждый представляет себе Анну Каренину по-своему. Боюсь, что  она  была
гораздо толще, чем теперешние женщины. Нравы меняются. В девятнадцатом [284]
веке были  еще  рубенсовские  формы  и  носили  твердые  длинные  корсеты  с
пластинками из китового уса и платья до полу.  И  этот  век  почти  не  знал
ванн... А что ты без меня делал? Читал газеты?
   - Как раз наоборот. Старался  не  думать  ни  о  газетных  шапках,  ни  о
передовицах!
   - Почему?
   - Думай не думай, ничего не изменишь.
   - Изменить что-либо могут лишь единицы. Не считая солдат.
   - Вот именно, - сказал я. - Не считая солдат. Наташа протянула мне пустую
тарелку.
   - А ты хотел бы стать солдатом?
   - Нет. Ведь и это ничего бы не изменило.
   Некоторое время она молча смотрела на меня.
   - Ты очень тоскуешь, Роберт? - спросила она потом.
   - В этом я никогда не признаюсь. Да и что это вообще значит -  тосковать?
В особенности когда столько людей лишились жизни.
   Наташа покачала головой.
   - К чему ты, собственно, стремишься, Роберт?
   Я взглянул на нее с удивлением.
   - К чему я стремлюсь? - повторил я, чтобы выиграть время. -  Что  ты  под
этим подразумеваешь?
   - В будущем. К чему ты стремишься в будущем? Во имя чего ты живешь?
   - Выходи, - сказал я. - Этот разговор не для ванны. Вылезай из воды!
   Наташа встала.
   - Во имя чего ты действительно живешь? - спросила он