енькие  итальянские  кресла  и  небольшой  роскошный  желтый  комод
венецианской работы. На обитых  штофом  стенах  висели  картины  французских
импрессионистов.
   Купер сорвал бумагу с полотна Дега и поставил его на стул.
   - Это ведь было мошенничество с картиной, не так  ли?  -  спросил  он.  -
Силверс утверждал, будто  подарил  ее  жене  и  та  устроит  скандал,  если,
вернувшись домой, вдруг не обнаружит ее. Какой блеф!
   - Вы поэтому и купили ее? - спросил я.
   - Конечно, нет. Я купил ее потому, что мне хотелось ее иметь. Вы  знаете,
сколько Силверс содрал с меня за это полотно?
   - Нет, не знаю.
   - Тридцать тысяч долларов.
   Купер испытующе посмотрел на меня. Я сразу понял, что он лжет, устраивает
мне проверку. [165]
   - Ну? - сказал он. - Немалая сумма, верно?
   - Для меня целое состояние.
   - А сколько бы вы за нее заплатили?
   Я рассмеялся.
   - Ни гроша!
   - Почему? - быстро спросил Купер.
   - Очень просто: у меня нет на это  денег.  В  данный  момент  от  полного
безденежья меня отделяют тридцать пять долларов.
   - А сколько бы вы заплатили, если бы у вас были  деньги?  -  не  унимался
Купер.
   Я решил, что отработал свою чашечку кофе и расспросов с меня довольно.
   - Столько, сколько имел бы. Если вы оцените ваши картины,  то  убедитесь,
что увлечение искусством довольно прибыльное дело. Выгодней и не придумаешь.
Мне кажется, Силверс охотно купил бы некоторые ваши картины и  при  этом  не
прогадал бы.
   - Мошенник! Чтобы через неделю  снова  предложить  их  мне  -  только  на
пятьдесят процентов дороже!
   Купер откулдыкал, точно индюк после кормежки, и на этом успокоился.
   - Итак, где будем вешать танцовщицу?
   Мы прошли по квартире. В это время Купера позвали к телефону.
   - Осмотритесь не спеша, - сказал он мне. -  Может,  найдете  какое-нибудь
подходящее местечко.
   Квартира была обставлена с тонким вкусом. Должно  быть,  Купер  либо  сам
знал толк в этом деле, либо имел прекрасных советчиков,  а  может,  и  то  и
другое вместе. Я послушно шел за горничной.
   - Это спальня мистера Купера, - сказала она, - здесь,  пожалуй,  найдется
место.
   Над широкой кроватью в стиле модерн висела картина в позолоченной раме  -
лесной пейзаж с трубящим оленем, несколькими косулями и ручьем  на  переднем
плане.
   Я безмолвно рассматривал эту низкопробную мазню.
   - Мистер Купер написал это сам? - поинтересовался  я.  -  Или  получил  в
наследство от родителей? [166]
   - Не знаю. Картина у него висит все время,  пока  я  здесь.  Чудесно,  а?
Совсем как в жизни!
   - Вот именно. Даже пар перед мордой оленя - и тот не забыли. Что,  мистер
Купер охотник?
   - Не знаю.
   Я огляделся и  увидел  венецианский  пейзаж  Цима.  У  меня  прямо  слезы
навернулись на глаза от умиления:
   я разгадал тайну Купера. Здесь, в собственной спальне, ему  незачем  было
притворяться. Тут было то, что ему действительно нравилось. Все прочее  было
показухой, бизнесом, возможно, даже увлечением - кто мог  это  знать,  да  и
кому это было интересно? Но трубящий олень - это  уже  была  страсть,  а  от
сентиментального венецианского пейзажа веяло дешевой романтикой.
   - Пойдем дальше, - сказал я девушке. - Картины здесь  так  хорошо  висят,
что мы только все испортим. Наверху тоже есть комнаты?
   - Там терраса и маленькая гостиная.
   Она повела меня вверх по лестнице.
   Слышно  было,  как  в  кабинете  Купер  грубо,  лающим  голосом   отдавал
приказания по телефону. Интересно, похожа ли обстановка кабинета на спальню:
второй трубящий олень был бы там как раз к месту.
   У двери, ведущей на террасу, я остановился. Подо мной, насколько  хватало
глаз, лежал Нью-Йорк в душном летнем зное - он показался мне в  этот  момент
африканским городом с небоскребами. На горизонте угадывался океан.  Это  был
город из камня  и  стали,  производивший  как  раз  то  впечатление,  какого
добивались его строители: возникший бурно  и  целенаправленно,  без  вековых
традиций,  воздвигнутый  решительно  и  смело  трезвыми,   не   отягощенными
предрассудками людьми,  высшим  законом  для  которых  была  не  красота,  а
целесообразность, - он являл собою пример новой, дерзкой, антиромантической,
антиклассической, современной красоты. Я подумал, что на Нью-Йорк, наверное,
надо смотреть сверху, а не снизу, задрав голову к  небоскребам.  Сверху  они
производили   более   спокойное   впечатление,   будто   являлись   извечной
органической составной частью окружающего - жирафы в стаде зебр,  газелей  и
гигантских черепах. [167]
   Я слышал, как, тяжело дыша и шаркая ногами, по лестнице поднимался Купер.
   - Ну, нашли место?
   - Здесь, - ответил я и показал на террасу. - Хотя  солнце  скоро  погубит
картину. Но танцовщица над городом -  согласитесь,  в  этом  что-то  есть...
Может, поместить ее рядом, в  гостиной,  на  той  стене,  куда  не  попадает
солнце?
   Мы вошли в гостиную. Она была очень светлая, с белыми стенами и  мебелью,
обитой пестрым английским ситцем. На одном из столов я заметил три китайские
бронзовые статуэтки и двух танцовщиц.  Я  взглянул  на  Купера.  Что  же  он
все-таки такое? Не лучше ли было бы ему  вместо  бронзовых  статуэток  эпохи
Чжоу приобрести, скажем, три старинных бокала, а вместо фигурок танцовщиц из
терракоты - фарфоровых гномиков или слонов?
   - Там, у стены, за бронзовыми статуэтками, - сказал я.  -  Зелено-голубой
цвет бронзы почти того же оттенка, что и танцовщица.
   Купер все еще поглядывал на меня с опаской и сопел. Я приложил картину  к
стене.
   - В таком случае придется дырявить стену, - сказал он наконец. -  А  если
потом понадобится снять картину, останется дырка.
   - Тогда на ее место можно будет повесить другую картину, - сказал я  и  с
удивлением взглянул на  Купера.  -  Кроме  того,  отверстие  можно  залепить
гипсом, так что его почти  не  будет  видно.  -  Ну  и  крохобор!  Вот  так,
наверное, он и скопил свои миллионы. Удивительно только,  что  это  меня  не
раздражало: трубящий олень в спальне примирил меня с ним.  Все  остальное  в
квартире было враждебно Куперу, хотя он и не отдавал себе в этом отчета.  Он
понимал, что на такого  рода  покупки  требуется  много  денег,  но  сколько
платить и за что - не знал и потому так старался все у меня  выспросить.  Он
толком не понимал, в каком соотношении находятся деньги  и  искусство,  и  в
этом смысле походил на истинного любителя.
   Наконец Купер решился. [168]
   - Ну, пробейте небольшое отверстие. Самое маленькое, какое только  можно.
Видите вот этот патентованный крюк - для него нужен лишь тонкий  гвоздик,  а
висеть на нем может большая картина.
   Я быстро вбил крючок под недоверчивым взглядом Купера. А  потом  позволил
себе поглазеть на китайские фигурки из бронзы и даже подержать их в руках. Я
сразу же почувствовал нежную теплоту и в то же время  прохладу  патины.  Это
была чудесная бронза, и у меня возникло странное чувство, будто  я  вернулся
домой,  к  своему  погасшему  очагу.  Фигурки   отличались   безукоризненным
совершенством. Это было неописуемое чувство, возникавшее от  сознания  того,
что кому-то, много веков назад, посчастливилось  овладеть  материализованной
"иллюзией вечности".
   - Вы разбираетесь в бронзе? - спросил Купер.
   - Немного.
   - Сколько они стоят? - сразу же спросил он, и мне захотелось его  обнять,
до того он был искренен и неподделен в эту минуту.
   - Им нет цены.
   - Что? Как это? В них надежнее вкладывать капитал, чем в картины?
   - Этого я не сказал, - ответил я, проявив мгновенную осторожность,  чтобы
не нанести Силверсу удар с фланга, - но они превосходны. Лучших нет  даже  в
музее Метрополитен.
   - Неужели? Гляди-ка! Их всучил мне однажды какой-то мошенник.
   - Вам просто повезло.
   - Думаете?  -  Он  закулдыкал,  как  шесть  индюков,  и  пренебрежительно
взглянул на меня. Казалось, он прикидывал, дать мне на чай или нет, но так и
не решился. - Хотите еще кофе?
   - Благодарю.
   Я вернулся к Силверсу и все ему рассказал.
   - Старый разбойник! - воскликнул Силверс.  -  Он  каждый  раз  устраивает
дознание,  когда  я  кого-нибудь  посылаю  к  нему.  Прирожденный  случайный
покупатель. А начинал-то ведь с тачки железного лома! Это [169] уж потом  он
продавал целые поезда с ломом. А накануне войны, в самый подходящий  момент,
занялся военным бизнесом. Кстати, он поставлял оружие и железный лом Японии.
А когда эта возможность отпала, переключился на Соединенные Штаты. За каждое
приобретенное им полотно Дега заплатили жизнью сотни, если не тысячи,  ни  в
чем не повинных людей.
   Я еще никогда не видел Силверса таким рассерженным.  То,  что  он  сказал
насчет Дега, было, разумеется, абсолютной выдумкой,  но  слова  его  все  же
отложились  в  моем  сознании.  Фальшь  и   лицемерие   производят   большее
впечатление, чем истина.
   - Почему же тогда вы ведете с ним дела? - поинтересовался я. - Ведь таким
образом вы становитесь его соучастником?
   Силверс хоть и рассмеялся, но все еще кипел от негодования.
   - Почему? Потому что я ему что-то продаю! Не могу же  я,  в  самом  деле,
быть квакером в бизнесе! Соучастник? В чем? В войне? Это просто смешно!
   Мне стоило известных усилий  успокоить  его  и  объяснить,  что  все  мои
вопросы вытекают из моего пристрастия к  логическому  мышлению.  Это  всегда
приводит к недоразумениям.
   -  Не  выношу  этих  торгашей  смертью,  -   изрек,   наконец,   Силверс,
успокоившись. - И тем не менее! Я выудил из него на пять тысяч  больше,  чем
была оценена картина. Надо было содрать с него еще тысяч пять.
   Он принес себе виски с содовой.
   - Хотите?
   - Спасибо. Я уже напился кофе.
   Надо наказать Купера, подумал я, звонкой монетой. Зато в случае  удачи  я
сумею выбраться из трясины прошлого.
   - Вы вполне сможете наверстать свое, - сказал я.  -  Вероятно,  он  скоро
опять придет. Я ему  дал  понять,  что  другое  полотно  Дега  составило  бы
великолепную пару с тем, которое он  купил,  и  что,  на  мой  вкус,  вторая
картина в художественном отношении куда ценнее.
   Силверс задумчиво посмотрел на меня. [170]
   - Вы делаете успехи! Заключаем пари: если в течение месяца  Купер  явится
за второй картиной Дега, вы получаете сто долларов!
   Перед отелем "Плаза" я  вдруг  увидел  Наташу.  Она  пересекала  площадь,
засаженную разросшимися деревьями, направляясь к  Пятьдесят  девятой  улице.
Впервые после долгого  перерыва  я  увидел  ее  днем..  Она  шла  быстрым  и
размашистым шагом, чуть наклонившись вперед. Меня она не видела.
   - Наташа! - окликнул я, когда она поравнялась со мной. - Думаешь  о  том,
какую диадему взять сегодня вечером напрокат у "Ван Клеефа и Арпельса"?
   Она на какой-то момент опешила.
   - А ты? - бросила  она.  -  Стащил  у  Силверса  картину  Ренуара,  чтобы
оплатить счет в ресторане "Эль Марокко"?
   - Я человек скромный, - вздохнул я. - Я думаю всего лишь о прокате, а  ты
сразу о грабеже. Ты далеко пойдешь.
   - Зато проживу, наверное, меньше. Не хочешь ли со мной пообедать?
   - Где?
   - Я тебя приглашаю, - сказала она, смеясь.
   - Так не годится. Для сутенера я слишком стар. К тому же  я  недостаточно
обаятелен.
   - Ты совсем не обаятелен, но не в этом дело. Пойдем, и  не  терзайся.  Мы
все постоянно обедаем здесь по талонам. Оплата в конце месяца.  Так  что  за
свое достоинство можешь не беспокоиться. Кроме того, мне бы хотелось,  чтобы
ты встретился с одной старой  дамой.  Очень  богатой,  которая  интересуется
картинами. Я рассказывала ей о тебе.
   - Но, Наташа! Я ведь не торгую картинами!
   - Не ты, так Силверс. А если ты приведешь к нему клиента, он должен будет
заплатить тебе комиссионные.
   - Что?
   - Комиссионные. Так принято. Ты что, не знаешь разве, что добрая половина
людей живет за счет комиссионных? [171]
   - Нет.
   - Тогда тебе пора это усвоить. А теперь пошли. Я голодна. Или ты боишься?
   Она вызывающе посмотрела на меня.
   - Ты очень красивая, - сказал я.
   - Браво!
   - Если что-нибудь получится с комиссионными, я приглашу тебя  на  обед  с
икрой и шампанским.
   - Браво. D'accord (1). Ты перестанешь в таком случае терзаться?
   - Несомненно. Теперь у меня осталась только боязнь пространства.
   - Не так уж сильно ты отличаешься от других, - сказала Наташа,
   Ресторан был почти полон. У меня было такое ощущение,  будто  я  попал  в
элегантную клетку, где находились вместе бабочки, галки и попугаи.  По  залу
порхали официанты. Как всегда, Наташа встретила здесь много знакомых.
   - Ты знаешь, наверное, половину Нью-Йорка, - сказал я.
   - Чепуха. Я знаю лишь бездельников и людей, имеющих отношение к моде. Как
и я. Чтобы тебя опять не мучила боязнь пространства, посмотрим летнее меню.
   - Странное название - летнее меню.
   Она рассмеялась.
   - Это просто одна из диет. Вся Америка питается по какой-нибудь диете.
   - Почему? У всех здесь довольно здоровый вид.
   - Чтобы не толстеть. Америка помешана на том, чтобы сохранить молодость и
фигуру. Каждый хочет быть юным и  стройным.  Старость  здесь  не  в  почете.
Почтенный старец, пользовавшийся таким уважением в Древней Греции, в Америке
попал бы в дом для престарелых. - Наташа закурила сигарету и подмигнула мне.
- Не будем сейчас говорить о том,  что  большая  часть  мира  голодает.  Ты,
наверное, это имел в виду?
   - Я не такой дурак,  как  ты  полагаешь.  Я  совсем  не  об  этом  думал.
-----------------------------------------(1) Согласна (франц.). [172]
   - Ну, допустим!
   - Я думал о Европе. Там не так уж голодают, но,  конечно,  продуктов  там
значительно меньше.
   Она взглянула на меня из-под полуопущенных век.
   - Не кажется ли тебе, что  было  бы  куда  полезней  поменьше  думать  об
Европе? - спросила она. Меня поразило ее замечание.
   - Я пытаюсь не думать об этом.
   Она рассмеялась.
   - Вот идет эта богатая старуха.
   Я ожидал увидеть расфуфыренную выдру, этакое  подобие  Купера,  а  к  нам
подошла изящная женщина с серебристыми локонами и румяными  щечками  -  она,
несомненно, всю жизнь была такая холеная и ухоженная, точно  и  не  покидала
стен детской. Ей было около семидесяти,  но  можно  было  спокойно  дать  ей
пятьдесят. Выдавали ее только шея и руки, поэтому на ней  было  ожерелье  из
четырех рядов жемчуга, уложенных друг на друга, которое закрывало всю шею  и
в то же время придавало даме сходство с портретом эпохи Империи.
   Ее  интересовал  Париж,  и  она  принялась  меня  расспрашивать.   Я   же
поостерегся рассказывать ей о своей жизни там и преподносил все  так,  будто
никакой войны там нет и в помине. Я смотрел на Наташу и рассказывал о  Сене,
об острове Св. Людовика, набережной Великих Августинов, о летних  вечерах  в
Люксембургском саду, на Елисейских полях и в Булонском лесу.  Я  видел,  как
теплели Наташины глаза, и мне легче было говорить обо всем этом.
   Нас  быстро  обслужили,  и  менее  чем  через  час  миссис  Уимпер  стала
прощаться.
   - Вы не заедете за мной завтра в пять часов? - спросила она  меня.  -  Мы
поехали бы к вашему Силверсу посмотреть его коллекцию.
   - Хорошо, - ответил я и хотел еще что-то  добавить,  но  Наташа  толкнула
меня под столом ногой, я я прикусил язык.
   Когда миссис Уимпер ушла, Наташа рассмеялась.
   - Ну как, роды прошли безболезненно? Ты, конечно, хотел ей объяснить, что
у Силверса только откры[173] ваешь ящики, ведь так! Ни к  чему  это.  Многие
здесь занимаются лишь тем, что  дают  советы  невежественным  толстосумам  и
сводят их со знакомыми антикварами.
   - Словом, агент по продаже, - резюмировал я.
   - Консультант,  -  возразила  Наташа.  -  То  есть  достойный,  уважаемый
человек,   который   защищает    бедных,    беспомощных    миллионеров    от
грабителей-антикваров. Пойдешь к ней?
   - Конечно, - ответил я.
   - Браво!
   - Из любви к тебе.
   - Еще раз браво!
   - Откровенно говоря, я и без того пошел бы к ней. Я  куда  меркантильнее,
чем ты думаешь.
   Она слегка ударила в ладоши.
   - Ты постепенно становишься почти очаровательным.
   - То есть становлюсь человеком? Если прибегнуть к твоей терминологии.
   - Еще не человеком. Скажем, статуей, делающей первые шаги.
   - Все уладилось удивительно быстро. А ведь миссис Уимпер ничего  обо  мне
не знает.
   - Ты рассказывал о том, что она любит: Париж, лето в Булонском лесу, Сена
осенью, набережные, лотки букинистов...
   - И ни слова о картинах...
   - Это ей особенно понравилось. Ты правильно сделал: ни слова о делах.
   Мы спокойно шли по Пятьдесят четвертой улице. На душе у меня было легко и
радостно. Мы остановились возле антикварного магазина, где  были  выставлены
египетские ожерелья. Они сияли в бирюзовом  свете,  а  рядом  с  ними  стоял
большой ибис. С аукциона в "Савое"  выходили  люди,  унося  с  собой  ковры.
Прекрасно было это ощущение жизни! И как далеко еще была ночь.
   - Сегодня вечером я тебя увижу? - спросил я.
   Она кивнула.
   - В гостинице?
   - Да. [174]
   Я пошел обратно. Солнце светило  сквозь  пелену  пыли.  Пахло  выхлопными
газами, воздух был  раскален.  Я  постоял  перед  "Савоем",  где  происходил
аукцион, и, наконец, вошел внутрь. Зал был наполовину пуст,  атмосфера  была
какая-то сонная. Аукционист выкрикивал цены. Распродажа ковров  закончилась;
теперь с молотка пошли фигурки святых. Их вынесли на сцену  и  расставили  в
ряд, точно  готовили  к  новому  мученичеству.  Некоторые  из  них  пришлось
распаковывать прямо на сцене. Цветные  фигурки  спросом  не  пользовались  и
стоили очень дешево. В военное время святые первыми  попадают  в  тюрьму.  Я
снова вышел на улицу и стал рассматривать витрину.  Среди  массивной  мебели
эпохи Ренессанса стояли две бронзовые китайские  фигурки;  одна  была  явной
копией фигурок эпохи Мин, а вот вторая вполне могла быть подлинной.  Патина,
правда, была плохая, может быть, даже подвергалась обработке,  и  все  же  в
этой бронзе было что-то, придававшее ей вид  подлинной.  Наверное,  какой-то
профан счел статуэтку копией и пытался ее подделать. Я вернулся в  сумрачное
помещение, где проходил аукцион,  и  попросил  дать  мне  каталог  очередной
распродажи. Бронзовые фигурки были перечислены без указания  эпохи  -  среди
оловянных  кувшинов,  всякой  медной  утвари   и   прочих   дешевых   вещей.
По-видимому, стоить они будут недорого, ибо трудно ожидать  участия  крупных
антикваров в столь обыденной распродаже.
   Я вышел из "Савоя" и направился вниз  по  Пятьдесят  четвертой  улице  ко
Второй авеню. Там я свернул направо и пошел дальше - к магазину братьев Лоу.
У меня появилась мысль купить бронзу, а потом перепродать ее Лоу-старшему. Я
был уверен, что он ее  не  заметил  среди  оловянных  кувшинов  и  массивной
мебели. Потом я подумал о Наташе и вспомнил тот  вечер,  когда  она  довезла
меня в "роллс-ройсе" до гостиницы. Я тогда наспех простился с ней, да и,  по
правде говоря, всю дорогу был очень молчалив - я думал лишь о  том,  как  бы
поскорее выбраться из этого  шикарного  автомобиля.  Причина  была  поистине
детская: мне срочно  требовалась  уборная.  Но  поскольку  в  Нью-Йорке  это
заведение куда труднее отыскать, чем в Париже, я тер[175] пел, в  результате
чего мне просто не  хватило  времени  для  прощания.  Наташа  с  возмущением
смотрела мне в след, и сам я, облегчившись, злился потом на себя за то,  что
опять все испортил по собственной глупости. Однако на  следующий  день  этот
эпизод представился мне  уже  в  совершенно  ином  свете,  даже  с  каким-то
романтическим оттенком, ибо вместо того, чтобы велеть шоферу остановиться  у
ближайшего отеля и попросить Наташу подождать в машине, я предпочел мучиться
и терпеть. Я счел это глупостью,  но  в  то  же  время  и  верным  признаком
сердечной склонности, и меня охватило неподдельное чувство нежности. С  этим
чувством я и подошел к магазину братьев Лоу. Лоу-младший стоял  между  двумя
белыми лакированными креслами в стиле Людовика XVI и  задумчиво  смот