ему не нового, а старого, уже давно известного  клиента".  Я  взял
три полотна Ренуара и отнес в запасник.
   - "Роллс-ройс"! -  воскликнул  я,  завернув  за  угол.  Машина  стояла  у
тротуара, за рулем сидел шофер. Я был счастлив. Я как раз раздумывал о  том,
куда бы сводить Наташу сегодня вечером, и ничего  не  мог  придумать.  Везде
было слишком душно. Решение подсказал  "роллс-ройс".  -  Авантюры,  кажется,
следуют за мной, как тень, - сказал я. - Машина у тебя на весь  вечер  -  до
закрытия театров?
   - Дольше, - сказала Наташа. - До полуночи. В полночь  она  должна  стоять
перед рестораном "Эль Марокко".
   - Ты тоже?
   - Мы оба.
   - У миссис Уимпер - "кадиллак", - сказал я. - Может быть, у  нее  есть  и
"роллс-ройс". А у тебя что - появился еще один клиент для Силверса?
   - Там видно будет. Как закончилось дело с миссис Уимпер?
   - Очень мило. Она купила довольно хорошего Ренуара  -  картина  вполне  в
стиле ее кукольного дома.
   - Кукольный дом, - повторила Наташа и рассмеялась. - Эта  кукла,  которая
кажется такой беспомощной и глупой, будто может  только  хлопать  глазами  и
улыбаться, на самом деле является президентом двух компаний. И  там  она  не
хлопает глазами, а делом занимается.
   - Неужели?
   - Ты еще насмотришься чудес, общаясь с американками.
   - Зачем мне американки? Ты сама - чудо, Наташа.
   К моему удивлению, она покраснела до корней волос.
   - Я сама - чудо? - пробормотала она. - Наверное, мне надо почаще посылать
тебя к таким женщинам, как миссис Уимпер. Ты возвращаешься  с  удивительными
результатами.
   Я ухмыльнулся. [187]
   - Поедем на Гудзон, - предложила Наташа. - Сначала на пирс, где океанские
пароходы, а потом вдоль Гудзона, пока не наткнемся  на  какую-нибудь  уютную
харчевню. Меня сегодня тянет в какой-нибудь маленький ресторанчик, к лунному
свету и речным пароходам. Собственно, я  предпочла  бы  поехать  с  тобой  в
Фонтенбло. Разумеется, когда кончится война. Но там меня,  как  возлюбленную
немца, остригли бы наголо, а тебя без лишних слов поставили бы к стенке. Так
что останемся при своем: с  котлетами  и  кока-колой,  в  этой  удивительной
стране.
   Она прижалась ко мне. Я  почувствовал  на  своем  лице  ее  волосы  и  ее
прохладную кожу. Казалось, ей никогда не было жарко, даже в такие дни.
   - Ты был хорошим журналистом? - спросила она.
   - Нет, второсортным.
   - А теперь больше не можешь писать?
   - Для кого? Я недостаточно хорошо владею английским.  К  тому  же  я  уже
давно не могу писать.
   - Значит, ты как пианист без рояля?
   -  Можно  и  так  сказать.  Твой  неизвестный  покровитель  оставил  тебе
что-нибудь выпить?
   - Сейчас посмотрим. Ты не любишь говорить о себе?
   - Не очень.
   - Понимаю. И о твоем теперешнем занятии тоже?
   - Агент по продаже произведений искусства и мальчик на побегушках.
   Наташа открыла бар.
   - Вот видишь, мы как тени, -  сказала  она.  -  Странные  тени  прошлого.
Станет ли когда-нибудь по-другому? О, да тут польская  водка!  Что  это  ему
взбрело в голову? Польши ведь уже не существует.
   - Да, - подтвердил я с горечью. - Польши как самостоятельного государства
больше не существует.  Но  польская  водка  выжила.  Прикажешь  плакать  или
смеяться по этому поводу?
   - Выпить ее, милый.
   Она достала две рюмки и налила. Водка  была  великолепная  и  даже  очень
холодная. Бар, оказывается, был одновременно и холодильником. [188]
   - Две тени в "роллс-ройсе", - заметил  я,  -  пьют  охлажденную  польскую
водку. За твое здоровье, Наташа!
   - Ты мог бы попасть в армию? - спросила она. - Если бы захотел?
   - Нет. Никому я не нужен.  Здесь  я  нежелательный  иностранец  и  должен
радоваться, что меня не  загнали  в  лагерь  для  интернированных.  Живу  на
птичьих правах, но так же было со  мной  и  в  Европе.  Здесь-то  рай.  Если
угодно, призрачный рай, отгороженный от  всего,  что  имеет  на  этом  свете
значение, особенно для меня. Если угодно, временный  рай,  в  котором  можно
перезимовать. Рай поневоле. Ах, Наташа! Поговорим о том, что у нас осталось!
О ночи, о звездах, об искре жизни, которая еще теплится в нас, но только  не
о прошлом. Полюбуемся луной! Пассажирские  пароходы  "люкс"  превратились  в
военные транспорты. А мы стоим за железными перилами, отделяющими  этот  рай
от всемирной истории, и вынуждены беспомощно, бесцельно ждать да  почитывать
в газетах сообщения о победах, потерях  и  разбомбленных  странах,  и  снова
ждать, и снова вставать каждое утро, и пить кофе, и беседовать с Силверсом и
миссис Уимпер, в то время как уровень океана пролитой в  мире  крови  каждый
день поднимается на сантиметр. Ты права, паша жизнь здесь - это жалкий парад
теней.
   Мы смотрели на причал. Он был почти пуст,  но  в  зеленом  свете  сумерек
отшвартовывалось несколько судов - серо-стальных, низко сидящих, без  огней.
Мы снова сели в машину.
   - Постепенно улетучиваются мои глупые, старомодные  грезы,  -  произнесла
Наташа. - И моя сентиментальность. Прости меня, я, наверное, тебе надоела.
   - Надоела? Что у тебя за странные мысли? Это ты должна простить  меня  за
пошлости, которые я тебе говорил. Уже по одному этому ясно, что я был плохим
журналистом! Смотри, какая прозрачная вода! И полнолуние!
   - Куда теперь поедем, мадам? - спросил шофер.
   - К  мосту  Джорджа  Вашингтона.  Только  медленно.  Некоторое  время  мы
молчали. Я упрекал себя за идиотское неумение  поддерживать  беседу.  Я  вел
себя [189] как тот человек в "Эль Марокко", который горько оплакивал  участь
Франции, и притом вполне искренне. Но он не понимал, что скорбь в отличие от
радости нельзя проявлять на людях, и потому производил смешное  впечатление.
Я тщетно пытался выбраться из тупика. Тут вдруг Наташа повернулась  ко  мне.
Глаза ее сияли.
   - Как это прекрасно. Река и маленькие буксиры, а там вдали - мост!
   Она давно забыла о нашем разговоре. Я уже не раз замечал это: она  быстро
на все откликается и быстро все забывает. Это было очень кстати  для  такого
слона, как я, -  человека,  который  помнил  невзгоды  и  совсем  не  помнил
радостей.
   - Я тебя обожаю! - воскликнул я. - И говорю это здесь, сейчас,  под  этой
луной, у этой реки, впадающей в море, в водах которой отражаются сотни тысяч
раздробленных лунных дисков. Я обожаю тебя и даже  готов  повторить  избитую
фразу о том, что мост Вашингтона, как диадема, венчает  беспокойный  Гудзон.
Только мне хотелось  бы,  чтобы  он  действительно  стал  диадемой,  а  я  -
Рокфеллером, или Наполеоном Четвертым, или на худой конец главою фирмы  "Ван
Клееф и Арпельс". По-твоему, это ребячество?
   - Почему ребячество? Ты что, всегда стремишься перестраховаться? Или ты в
самом деле не знаешь, как нравится женщинам такое ребячество?
   - Я прирожденный трус и каждый раз, прежде чем что-нибудь сказать, должен
собраться с духом, - ответил я, целуя ее. - Мне хотелось бы научиться водить
машину, - сказал я.
   - Можешь начинать хоть сегодня.
   - Я за  рулем  "роллс-ройса".  Тогда  мы  могли  бы  высадить  блюстителя
нравственности у ближайшей пивной, а так мне кажется,  точно  я  в  Мадриде:
вечно в сопровождении дуэньи.
   Она засмеялась.
   - Разве шофер нам мешает? Он же не знает немецкого и  по-французски  тоже
не понимает ни слова. Кроме "мадам", разумеется.
   - Значит, он нам не мешает? - переспросил я.
   Она на мгновение умолкла. [190]
   - Милый, это же беда большого города, - пробормотала она. -  Здесь  почти
никогда нельзя побыть вдвоем.
   - Откуда же тогда здесь берутся дети?
   - Одному Богу известно!
   Я постучал в стекло, отделявшее нас от шофера.
   - Вы не остановитесь вон там, у того садика? - переспросил я,  протягивая
шоферу пятидолларовую бумажку. - Сходите, пожалуйста, куда-нибудь поужинать.
А через час приезжайте за нами.
   - Да, конечно, сэр.
   - Вот видишь! - воскликнула Наташа. Мы вышли из машины и увидели, как она
исчезла в темноте. В тот же миг из открытого окна за сквером раздался грохот
музыкального автомата. На сквере валялись бутылки из-под  кока-колы,  пакеты
из-под пива и обертки мороженого.
   - Прелести большого города! - бросила Наташа. - А  шофер  приедет  только
через час!
   - Можем погулять вдоль берега.
   - Гулять? В этих туфлях?
   Я выскочил на середину улицы и замахал руками, как ветряная  мельница.  В
неярком уличном свете я узнал удлиненный радиатор "роллс-ройса": на  Гудзоне
таких было немного, должно быть, это наш шофер повернул назад.
   Так оно и оказалось, но теперь он был уже  не  третьим  лишним,  а  нашим
спасителем. Глаза у Наташи блестели от сдерживаемого смеха.
   - Куда дальше? - спросила она. - Где бы нам поесть?
   - Жарища везде невыносимая, - сказал шофер. - Разве что в  "Блю  Риббон"?
Прохладно. И тушеная говядина там - высший класс.
   - Тушеная говядина? - сказал я.
   - Тушеная говядина! - повторил он. - Высший класс!
   - Будь я проклят, если в Нью-Йорке стану есть тушеную говядину или кислую
капусту, - сказал я Наташе. - Это то же самое что кричать  "Хайль  Гитлер!".
Поехали на Третью авеню. Там много всяких ресторанов. [191]
   - В ресторан "Морской царь"? - спросил он. - Хороший ресторан,  и  воздух
там кондиционированный.
   - Кислая капуста - блюдо эльзасское, -  сказала  Наташа,  -  если  уж  мы
решили точно определить ее национальный статус!
   - Эльзас долгое время принадлежал Германии.
   - Мы без конца возвращаемся к политике. Хорошо, поедем на  Третью  авеню.
Морские цари пока еще нейтральны.
   Я перестал спорить: о, если бы все было так просто! В конце  концов  я  и
сам прибыл сюда с потушенными огнями, передвигаясь зигзагами, чтобы избежать
встречи с подводными лодками. Что уж тут говорить о нейтралитете,  если  сам
Бог перестал быть нейтральным и перед очередным боем перекочевывает с одного
алтаря на другой?
   В ресторане "Морской царь" мы  увидели  Кана.  Он  был  там  единственным
посетителем, одиноко и отрешенно  сидевшим  перед  блюдом,  полным  огромных
крабовых клешней.
   - Человек со множеством  хобби,  -  заметил  я.  -  Он  превратил  мир  в
коллекцию разных хобби и благодаря этому неплохо живет.
   - Молодец.
   - После крабов будете есть еще мороженое? - спросил я Кана.
   - Я это проделал однажды. Не скажу, чтобы мне это пошло на пользу. Нельзя
следовать всем влечениям сразу.
   - Очень мудро.
   Мы тяжело опустились на стулья, будто проделали долгий путь. Я  решил  не
водить Наташу в ресторан "Эль Марокко": мне  почему-то  не  хотелось  больше
знакомиться с ее друзьями.
 
 
 
   XVI
 
   Днем я отправился к Кану. Он пригласил меня отобедать с ним  в  китайском
ресторане. Кан предпочитал китайскую кухню всем остальным. Началось это  его
ув[192] лечение еще в Париже. Но Парижу тут далеко до Нью-Йорка: в Нью-Йорке
есть целый китайский квартал.
   Мы доехали на автобусе до Мотт-стрит. Ресторан помещался в подвале,  куда
вели несколько ступенек.
   - Удивительное дело, - сказал Кан.  -  В  Нью-Йорке  почти  не  встретишь
китаянок.  Либо  они  сидят  по  домам,  либо  китайцы  разрешили   проблему
внеполового размножения. Китайчат на улице сколько угодно, а  женщин  совсем
не видно. А ведь китаянки самые прекрасные женщины на свете.
   - В романах?
   - Нет, в Китае, - сказал Кан.
   - Вы там были?
   - А как же. Поехал в тридцатом. И пробыл два года.
   - Но потом вернулись. Почему?
   Кан буквально затрясся от смеха.
   - Тоска по родине!
   Мы заказали креветки, зажаренные в масле.
   - Как поживает Кармен? - спросил я. - С  виду  она  нечто  среднее  между
полинезийкой и очень светлой китаянкой.  В  ней  есть  какая-то  трагическая
экзотика.
   - А между тем она родилась в Померании, в  Рюгенвальде.  Такие  парадоксы
иногда бывают. Хорошо, что она еврейка и не надо  доискиваться,  откуда  она
такая взялась.
   - Выглядит она так, словно ее родина Тимбукту, Гонконг или Папеэте.
   - Однако по своему интеллектуальному уровню она  -  местечковая  еврейка.
Очаровательная смесь! Я могу представить себе, как вы примерно  поступите  и
что подумаете в той или иной ситуации. Но когда дело касается  Кармен,  я  -
пас. Она для меня книга за семью печатями. Я никогда не знаю наперед, ни что
она подумает, ни как поступит. Вы ошибаетесь, она вовсе  не  дитя  Иокагамы,
Кантона или других экзотических городов  -  она  просто  с  другой  планеты.
Спустилась к  нам  с  лунных  кратеров,  поднялась  из  первозданных  глубин
глупости, чистой, святой простоты и  чудовищной  наивности,  о  которых  мы,
простые смертные, давно потеряли  [193]  представление.  Она  чиста,  как  в
первый день творения. Словом, законченный образец  женщины.  Ни  к  чему  не
прилагает усилий, не ведает сомнений. Она существует, и слава  Богу!  Может,
хотите заказать еще порцию креветок? Сказочная еда!
   - Хорошо.
   - Глупость - ценнейший дар, - продолжал Кан. - Но тот,  кто  ее  утратил,
никогда не приобретет вновь. Она спасает,  как  шапка-невидимка.  Опасности,
перед которыми  бессилен  любой  интеллект,  глупость  просто  не  замечает.
Когда-то я пытался искусственно поглупеть. Практиковался в глупости  и  даже
преуспел. Иначе мои проделки во Франции могли бы  плохо  кончиться.  Но  все
это, конечно, жалкий эрзац  по  сравнению  с  истинной,  бьющей  через  край
глупостью, особенно если она сочетается с такой внешностью, какой  могла  бы
позавидовать сама Дузе... - Кан усмехнулся. -  Глупость  Кармен  -  это  уже
глупость Парсифаля, она почти священна.
   Я поперхнулся. Сравнение  Кармен  с  Парсифалем  или  с  Лоэнгрином  было
настолько  дико  -  оно   просто   обезоруживало.   Мне   нравилось   делать
несопоставимые сравнения. В Брюсселе я иногда коротал время, придумывая  их.
Они  и  сейчас  мгновенно  приводили  меня  в  хорошее  настроение,  подобно
священному толчку, который,  как  гласит  учение  "дзэн",  чувствуешь  перед
просветлением. Неожиданное сравнение всегда выходит за пределы  человеческой
логики.
   - А как вы вообще живете? - спросил я. - Как идут дела?
   - Умираю от скуки, - ответил Кан и оглянулся по сторонам.
   Кроме официантов,  в  ресторане  не  было  китайцев.  Здоровенные  потные
бизнесмены неумело орудовали палочками,  пиджаки,  снятые  по  случаю  жары,
висели на спинках стульев, словно призраки. Кан ел палочками с элегантностью
второразрядного мандарина.
   - Я умираю от скуки, -  повторил  Кан.  -  А  магазин  процветает.  Через
несколько лет я стану старшим продавцом, еще через несколько - совладельцем.
А по[194] гом, глядишь, пройдет еще какое-то время, и я смогу приобрести все
дело. Заманчивая перспектива. Не правда ли?
   - Во Франции она была бы заманчивей.
   - Но только перспективой. Безопасность  казалась  там  самой  невероятной
случайностью,  ибо  ее  не  существовало.  Однако   между   перспективой   и
действительностью  -  дистанция  огромного  размера.  Иногда  это  -  вообще
противоположные понятия. И когда человек  оказывается  в  безопасности,  она
поворачивается к нему своим истинным лицом - скукой. Знаете, что я думаю  на
этот счет? Многолетние цыганские скитания испортили нас, мы уже  не  годимся
для буржуазного образа жизни.
   - Не ручайтесь за всех, - рассмеялся я. - Большинство еще годится. Многие
скоро забудут свое цыганское житье. Представьте себе, что людей, торговавших
мукой и кормом для кур, заставили работать  на  трапеции...  Как  только  им
разрешат слезть с трапеции, они тут же вернутся к своей муке и кормам.
   Кан покачал головой.
   - Далеко не все. Эмигранты куда сильнее отравлены годами скитаний, чем вы
думаете.
   - Ну, что ж. Значит, они станут несколько отравленными торговцами.
   - А художники? Писатели? Актеры? Все те, кто не может найти  в  эмиграции
применение своим силам? За это время они стали на десять лет старше. Сколько
же им будет, когда они смогут вернуться и приступить к привычному делу?
   Я задумался над словами Кана. Что будет со мной?
   Миссис Уимпер приготовила к моему приходу "Мартини". На этот раз он был в
большом графине. Значит, Джону не придется  бегать  за  каждым  коктейлем  в
отдельности. Мне стало не по себе. По самым скромным  подсчетам,  в  графине
было от шести до восьми двойных порций "Мартини".
   Стремясь поскорее уйти, я заговорил бойко и деловито:
   - Куда мне повесить Ренуара? Я захватил все, что надо, - это не займет  и
двух минут. [195]
   - Сперва давайте подумаем. - Миссис Уимпер, облаченная  во  все  розовое,
показала на графин.  -  По  вашему  рецепту.  С  водкой.  Очень  вкусно.  Не
освежиться ли нам немного? Сегодня такой жаркий день.
   - "Мартини", по-моему, чересчур крепок для такой жарищи!.
   - Не нахожу, - она засмеялась, - и вы, наверное, тоже. По лицу видно.
   Я начал озираться по сторонам.
   - Может быть, повесить картину здесь? На этой стене, над кушеткой - самое
подходящее место.
   - Здесь, собственно, уже достаточно картин. Когда вы были последний раз в
Париже?
   Я покорился своей судьбе. Но после второго бокала все же встал.
   - А теперь пора за работу. Надеюсь, вы уже приняли решение?
   - Нет, я еще ничего не решила. А как вы считаете?
   Я показал на простенок, где стояла кушетка.
   - Это место создано для натюрморта с цветами. Картина прекрасно  впишется
сюда, и освещение здесь очень хорошее.
   Миссис Уимпер встала и пошла впереди меня - миниатюрная, изящная женщина,
с голубовато-серебристыми волосами. Оглядевшись по сторонам, она направилась
в соседнюю комнату. Здесь висел портрет маслом,  пол-лица  занимал  тяжелый,
выдававшийся вперед подбородок.
   - Мой муж, - сообщила игрушечная миссис Уимпер, проходя мимо портрета.  -
Умер в тридцать пятом. Инфаркт  миокарда.  Слишком  много  работал.  У  него
никогда не было свободного времени, зато теперь времени у него в избытке.  -
Она мелодично засмеялась. - Американцы работают, чтобы умереть. В Европе это
иначе. Да?
   - В данное время - нет. Теперь там умирает  куда  больше  мужчин,  чем  в
Америке.
   Миссис Уимпер обернулась.
   - Вы имеете в виду войну? Не будем ее касаться. Мы прошли еще  через  две
комнаты,  затем  поднялись  по  лестнице.  На  лестнице   висело   несколько
рисун[196] ков Гиса. Я захватил с собой Ренуара  и  молоток.  И  прикидывал,
куда бы повесить картину.
   - Может быть, в моей спальне? - небрежно заметила миссис Уимпер  и  пошла
вперед.
   Ее кремовая с золотом спальня была сногсшибательна: широкая кровать эпохи
Людовика XVI, покрытая парчой, красивые кресла, стулья и черный лакированный
комодик эпохи Людовика XV. Комод стоял  на  бронзовых  ножках  и  был  щедро
украшен позолотой. На секунду я забыл обо всех своих мрачных предчувствиях и
воскликнул:
   - Здесь! Только здесь! Над этим комодиком!
   Миссис  Уимпер  молчала.  Она  глядела  на   меня   затуманенным,   почти
отсутствующим взглядом.
   - Вы тоже так считаете? - спросил я, приложив маленькую картину Ренуара к
стене над комодиком.
   Миссис Уимпер не отрываясь смотрела на меня, потом она улыбнулась.
   - Мне нужен стул, - сказал я.
   - Возьмите любой, - ответила она.
   - Стул эпохи Людовика Шестнадцатого?
   Она опять улыбнулась.
   - Отчего же нет?
   Я взял один из стульев. Он не был расшатан. Тогда  я  осторожно  влез  на
него и начал обмерять стену.  За  моей  спиной  не  слышалось  ни  звука.  Я
определил высоту, на какой должна  висеть  картина,  и  приставил  к  стенке
гвоздь. Но прежде чем ударить молотком, я оглянулся. Миссис Уимпер стояла  в
той же позе с сигаретой в руке и со странной улыбкой глядела  на  меня.  Мне
стало не по себе, и я постарался как  можно  быстрее  вбить  гвоздь.  Гвоздь
держался крепко. Я взял  картину,  которую  прежде  положил  на  комодик,  и
повесил ее. Потом слез со стула и отставил  его  в  сторону.  Миссис  Уимпер
продолжала неподвижно стоять. И все так же не сводила с меня глаз.
   - Нравится? - спросил я, собирая инструменты. Она кивнула и пошла впереди
меня к лестнице. Вздохнув с облегчением, я