ная ошибка.  Он  не  знал,  что  это  не  продажная  цена,  и
предложил вам рисунки за ту цену, какую я сам уплатил год назад. Если  бы  я
захотел сейчас купить эти рисунки Дега, мне пришлось бы выложить минимум  на
пятьдесят процентов больше.
   - Хотите аннулировать сделку? - спросил Холт. Силверс махнул рукой.
   - Что продано, то продано. Просто я хотел вас  поздравить.  Вы  совершили
потрясающе выгодную  покупку.  Силверс  немного  оттаял  и  заказал  кофе  с
коньяком.
   - Хочу сделать вам одно предложение, - начал он. - Я покупаю  у  вас  оба
рисунка  с  двадцатипроцентной  надбавкой,  если  вы,   конечно,   согласны.
Немедлен[317] но. - И он сунул руку в  карман  своего  спортивного  пиджака,
словно собираясь вытащить чековую книжку.
   Я с любопытством ждал, как Холт отнесется к этому жульническому трюку. Он
отнесся правильно. Сказал, что купил рисунки  только  потому,  что  они  ему
понравились. И хотел бы их сохранить. И даже наоборот:
   решил воспользоваться преимущественным правом, которое я  дал  ему  вчера
вечером, и купить еще два рисунка Пикассо.
   Я в изумлении воззрился на него: ни о каком преимущественном праве у  нас
и речи не было, но мне показалось, что в глазах Холта появился алчный  блеск
- ему тоже хотелось сделать бизнес. Этот малый соображал быстро.
   -  Преимущественное  право?  -  спросил  меня  Силверс.  -  Вы  его  дали
кому-нибудь?
   Я тоже соображал быстро. Нет, об оптации речи  не  было.  Очевидно,  Холт
смошенничал. Но он наверняка не запомнил цены, о которой говорилось вчера.
   - Правильно, - сказал я. - Преимущественное право покупки до сегодняшнего
вечера.
   - А цена?
   - Шесть тысяч долларов.
   - За один рисунок? - спросил Силверс.
   - За два, - опередил меня Холт.
   - Правильно? - спросил Силверс резко.
   Я опустил голову. Названная цена была  на  две  тысячи  выше  той,  какую
назначил за оба рисунка Силверс.
   - Правильно, - сказал я.
   - Вы меня разоряете, господин Росс, - сказал Силверс неожиданно мягко.
   - Мы очень много выпили, - оправдывался я. - Я не привык столько пить.
   Холт рассмеялся.
   - Как-то раз, выпив, я проиграл двенадцать тысяч долларов в  триктрак,  -
сказал Холт. - Для меня это был хороший урок.
   При словах "двенадцать тысяч долларов" в глазах Силверса промелькнул  тот
же блеск, что прежде в глазах Холта. [318]
   - Пусть это и для вас будет уроком, Росс, - сказал он. - Вы -  кабинетный
ученый, а уж никак не деловой человек. Ваша сфера - музеи.
   При этих словах я вздрогнул.
   - Возможно, - сказал я и повернулся к окну.
   Вечерело, в синих  сумерках  носились  взад  и  вперед  белые  фигурки  -
последние игроки  в  теннис.  Бассейн  для  плавания  опустел,  зато  вокруг
маленьких столиков сидело много народа - постояльцы пили освежающие напитки;
из бара рядом доносилась приглушенная музыка. И тут вдруг во  мне  поднялась
такая всепоглощающая тоска - тоска по Наташе, по  моему  детству,  по  давно
забытым юношеским грезам, мне стало так жаль моей загубленной жизни,  что  я
подумал: этого я не вынесу. С отчаянием я понял, что никогда не избавлюсь от
прошлого и, повинуясь мрачным законам бессмыслицы, буду тупо губить  остаток
своей жизни. Спасения не было, я это чувствовал, ничто  уже  не  ждало  меня
впереди, мне оставалось лишь цепляться за этот внезапно  появившийся  оазис,
миг затишья в мире, который, как оползень, неудержимо  сползал  в  пропасть.
Мне  оставалось  лишь  до  боли  радоваться,  наслаждаться  этим   нечаянным
подарком, этой тишиной, ибо по злой иронии судьбы тишина кончится  для  меня
как раз в ту минуту, когда мир вздохнет  свободнее  и  начнет  готовиться  к
пиршеству освобождения. Именно тогда, один-одинешенек, я двинусь в поход  на
своих врагов, двинусь в  поход,  который  приведет  меня  к  гибели,  но  от
которого нельзя отказаться.
   - Хорошо, господин Холт, - сказал  Силверс,  небрежно  опуская  в  карман
второй чек. - Разрешите еще раз поздравить вас! Совсем неплохое  начало  для
прекрасного собрания картин. Четыре рисунка  двух  больших  художников!  При
случае я покажу вам еще несколько пастелей Пикассо. Сейчас у меня, увы,  нет
времени. Приглашен на ужин. Слух о моем приезде  уже  пронесся.  А  если  мы
здесь не встретимся, отложим наши дела до Нью-Йорка.
   Я мысленно зааплодировал ему, хотя и не шевельнул рукой. Я-то  знал,  что
Силверса никто никуда не [319] приглашал. Но я знал также, чего ожидал Холт:
он ожидал, что Силверс тут  же  попытается  всучить  ему  картину  подороже.
Однако Силверс разгадал мысли Холта и повел себя иначе. А это в свою очередь
убедило Холта в том, что он совершил выгодную сделку. По выражению Силверса,
он теперь окончательно "созрел".
   - Не вешайте носа, Роберт, - утешал меня Джо. - Рисунки я  заберу  завтра
вечером.
   - Хорошо, Джо.
 
 
 
   XXV
 
   Через неделю ко мне зашел Танненбаум.
   - Мы проверили консультанта, приглашенного для нашего фильма, Роберт.  На
него нельзя положиться. Он не очень сведущий, и Холт ему больше не доверяет.
Он теперь и сценаристу перестал доверять: тот никогда  не  был  в  Германии.
Дело - дрянь. И все из-за вас, - распалившись, бросил Танненбаум. -  Это  вы
заварили всю эту кашу! Вылезли насчет фуражки шарфюрера СС. Без вас у  Холта
не возникло бы никаких подозрений!
   - Хорошо. Забудьте, что я сказал.
   - Как? Нашего консультанта ведь уже выкинули!
   - Наймите другого.
   - Вот за этим я к вам и  пришел!  Меня  послал  Холт.  Он  хочет  с  вами
поговорить.
   - Чепуха! Я не гожусь в консультанты, даже по антинацистским фильмам.
   - Кто же, если не вы? Разве здесь найдешь кого-то еще,  кто  сидел  бы  в
концентрационном лагере?
   Я поднял голову.
   - То есть как?
   - Не только здесь, но и в Нью-Йорке, в нашем кругу каждому это  известно.
Роберт, Холту требуется помощь. Он хотел бы, чтобы вы были консультантом.
   Я рассмеялся.
   - Да вы рехнулись, Танненбаум!
   - Он платит прилично. А кроме того, он делает аитинацистский  фильм.  Так
что вам это не должно быть безразлично. [320]
   Я увидел, что пока я подробно не расскажу  о  себе,  Танненбаум  меня  не
поймет. Но на этот раз я не испытывал ни малейшего  желания  рассказывать  о
себе. Танненбаум все равно бы ничего не понял. Он иначе мыслил,  чем  я.  Он
ждал наступления мира, чтобы снова спокойно жить в Германии или в Америке. А
я ждал мира, чтобы отомстить.
   - Не хочу я заниматься фильмами о нацистах, - грубо ответил  я.  -  Я  не
считаю, что об этих людях надо писать сценарии. Я  считаю,  что  этих  людей
надо уничтожать. А теперь оставьте меня в покое. Вы уже видели Кармен?
   - Кармен? Вы имеете в виду приятельницу Кана?
   - Я имею в виду Кармен.
   - Какое мне дело до Кармен?! Меня беспокоит наш  фильм!  Может  быть,  вы
соблаговолите хотя бы встретиться с Холтом?
   - Нет, - ответил я.
   Вечером я получил письмо от Кана.
   "Дорогой Роберт, - писал он. - Сначала неприятное:  Грефенгейм  умер.  Он
принял очень большую дозу снотворного, узнав, что его жена погибла в Берлине
во время налета американской авиации. Это известие сломило его. То, что  это
были американские бомбардировщики, он воспринял не как роковую  случайность,
а лишь как убийственную иронию судьбы, и тихо и покорно ушел из  жизни.  Вы,
наверное, помните наш последний разговор о добровольной  смерти.  Грефенгейм
утверждал, что ни одному животному, кроме человека, неведомо отчаяние. Кроме
того, он утверждал, что добровольная смерть -  величайший  дар  судьбы,  ибо
позволяет избавиться от адских мук, терзающих нашу душу.  И  он  покончил  с
собой. Больше говорить тут не о чем. Его уже ничто не  волнует.  А  мы  пока
живем, дышим, и у нас еще все впереди: старость, смерть или  самоубийство  -
безразлично, как это называется.
   От Кармен ни слуху ни духу. Писать письма ей лень. Посылаю Вам ее  адрес.
Объясните ей, что лучше всего ей было бы вернуться. [321]
   До свидания, Роберт. Возвращайтесь поскорее. Трудные времена  у  нас  еще
впереди! Они наступят потом, когда рухнут даже иллюзии мести и  нам  суждено
будет заглянуть в небытие. Готовьте себя к этому постепенно, чтобы  удар  не
был слишком сильным. Мы теперь уже не так неуязвимы. Особенно для  внезапных
ударов. Не только счастье имеет свою меру, смерть - тоже. Иногда я вспоминаю
о Танненбауме, группенфюрере на экране. Вероятно, этот осел -  самый  мудрый
из всех нас. Привет, Роберт!"
   Я поехал по адресу, который мне дал Кан. Это оказалось  жалкое  маленькое
бунгало в Вествуде. Перед дверью росло несколько  апельсиновых  деревьев,  в
саду за домом кудахтали куры. Кармен спала в шезлонге. На ней был  купальный
костюм в обтяжку, и я усомнился в  правоте  Кана,  говорившего,  что  ей  не
суждено добиться успеха в Голливуде. Это была самая красивая девушка,  какую
я когда-либо знал. Не пошлая блондинка, а трагическое видение,  от  которого
захватывает дух.
   - Смотрите-ка, Роберт! - воскликнула она без тени удивления, когда  я  ее
осторожно разбудил. - Что вы здесь делаете?
   - Продаю картины. А вы?
   - Один идиот заключил со мной контракт. Я ничего не делаю. Очень удобно.
   Я предложил ей пообедать со мной. Она отказалась:
   сказала, что ее хозяйка  хорошо  готовит.  Я  с  сомнением  посмотрел  на
рыжеволосую, не слишком  опрятную  хозяйку.  Она  была  похожа  на  бифштекс
по-гамбургски и венскую сосиску одновременно.
   - Яйца свежие, - сказала Кармен и показала на кур. - Чудесные омлеты.
   Мне удалось уговорить ее пойти со мной в ресторан "Браун Дерби".
   - Говорят, там кинозвезды так и кишат, - сказал я, чтобы подзадорить ее.
   - Они тоже не могут съесть больше одного обеда за раз!
   Я ждал, пока Кармен оденется. Походка у нее была  такая,  будто  она  всю
жизнь носила на голове корзины - [322] библейская и величавая. Я не  понимал
Кана, я не понимал, почему он давно не женился на ней и не отправился с  ней
вместе к эскимосам в качестве агента по продаже приемников. Я  полагал,  что
эскимосам должен нравиться другой тип женщин и что они ему не соперники.
   Когда такси остановилось перед "Браун Дерби", меня охватило раскаяние.  Я
заметил, что мужчины в чесучовых костюмах замирают при виде Кармен.
   - Минуточку, - сказал я ей. - Только взгляну, есть ли свободные места.
   Кармен осталась на  улице.  В  ресторане  еще  было  несколько  свободных
столиков, но там было и слишком много соблазнителей.
   - Все занято, - сказал я, выйдя на улицу. - Вы не будете против, если  мы
поищем ресторан поменьше?
   - Ничуть. Мне это даже по душе.
   Мы зашли в маленький, темный и пустой ресторан.
   - Как вам живется здесь, в Голливуде, Кармен?  -  спросил  я.  -  Тут  не
намного скучнее, чем в Нью-Йорке?
   Она подняла на меня свои волшебные глаза.
   - Я еще не задумывалась над этим.
   - А по-моему, здесь скучно и мерзко, - солгал я. - Я рад, что уезжаю.
   - Все дело в том, как себя чувствуешь. У меня нет никого в  Нью-Йорке,  с
кем бы я по-настоящему дружила. А здесь у  меня  есть  хозяйка.  Мы  отлично
понимаем друг друга, разговариваем обо всем на свете. А еще я люблю кур. Они
вовсе не такие глупые, как многие думают. В Нью-Йорке я  никогда  не  видела
живой курицы. Здесь я знаю их даже по именам, они приходят, когда я их зову.
А апельсины! Разве не чудесно, что их можно просто рвать с деревьев  и  есть
сколько хочешь?
   Мне стало вдруг ясно,  что  так  прельщало  Кана  в  этой  женщине.  Его,
человека утонченного интеллекта и огромной энергии - редчайшее сочетание  из
всех, какие я когда-либо встречал, - покоряли в Кармен не только  наивность,
но и первозданная глупость, ей одной только свойственные флюиды.
   Подсознательно же его, наверное, влекла  к  себе  первобытная  чистота  и
бездумный покой ее невинной души - [323] впрочем, едва ли такой уж невинной,
поскольку трудно было предположить невинную  душу  в  столь  обольстительном
теле. Конечно,  можно  представить  себе  идиллическую  лужайку  у  подножия
потухшего вулкана, поросшую примулами и маргаритками,  но  уж  никак  нельзя
заподозрить   в   стерильной   чистоте   помыслов   саксонцев,   распевающих
патриархальные гимны в деревне близ Рюгенвальда.
   - Кто дал вам мой адрес? - спросила Кармен, обгладывая куриную ножку.
   - Кан прислал мне письмо. А вам нет?
   - И мне, - проговорила она с набитым ртом.  -  Прямо  не  знаю,  что  ему
писать. Он такой сложный.
   - Напишите ему что-нибудь про ваших кур.
   - Ему этого не понять.
   -  А  я  бы  на  вашем  месте  все-таки  попробовал.  Напишите  ему  хоть
что-нибудь. Он несомненно обрадуется, если вы дадите о себе знать.
   Она покачала головой.
   - С моей хозяйкой мне гораздо проще. Кан - такой трудный человек.  Я  его
не понимаю.
   - Как идут дела в кино, Кармен?
   - Великолепно. Получаю деньги и ничего не делаю. Сто долларов  в  неделю!
Где еще столько получишь! У Фрислендера я получала шестьдесят и должна  была
работать весь день. Кроме того, этот  психопат  беспрерывно  орал  на  меня,
когда я что-нибудь забывала. Да и  фрау  Фрислендер  меня  ненавидела.  Нет,
здесь мне нравится больше.
   - А как же Кан? - спросил я после краткого раздумья, хотя  мне  было  уже
ясно, что весь наш разговор впустую.
   - Кан? Я ему не нужна.
   - А может, все-таки нужны?
   - Для чего? Чтобы есть мороженое и глазеть на улицу? Даже  не  знаешь,  о
чем с ним говорить.
   - И все же вы наверняка ему нужны, Кармен. Вы не хотели бы вернуться?
   Она посмотрела на меня своими трагическими глазами. [324]
   - Вернуться к Фрислендеру? У него уже есть новая секретарша, над  которой
он может издеваться. Нет, это было бы безумием! Нет, нет, я останусь  здесь,
пока этот глупый продюсер платит мне деньги ни за что.
   Я посмотрел на нее.
   - А кто ваш режиссер? - спросил я осторожно.
   - Режиссер? Сильвио Колеман. Я здесь только раз его и видела, всего  пять
минут. Смешно, правда?
   - Я слышал,  что  нечто  подобное  бывает  довольно  часто,  -  сказал  я
успокоившись.
   - Это даже стало правилом.
   Я размышлял о письме Кана. Оно меня  взволновало.  Я  плохо  спал,  боясь
одного из своих ужасных снов. Я ожидал увидеть его  еще  в  ту  ночь,  после
того, как увидел эсэсовцев из фильма, но, к своему удивлению, спал спокойно.
Наверное, это объяснялось  тем,  что  под  влиянием  смехотворной  бутафории
костюмов первоначальный шок довольно скоро прошел, остался лишь стыд за свою
истерическую реакцию. Я думал о словах Кана насчет удара, который  неизбежно
настигает каждого из нас. В эту ночь мне казалось, что  не  надо  так  бурно
реагировать - необходимо беречь силы, они еще пригодятся,  когда  надо  мной
грянет гром действительности. Наверное, здесь, в Голливуде, легче всего себя
к этому приучить. Настолько,  что  мелкие  удары  судьбы,  которые  мне  еще
предстоит вынести,  могут  лишь  потешить  меня,  потому  что  здесь  все  -
бутафория. Надо держать себя в руках, а не превращаться в комок нервов и  не
впадать в истерику при одном только  виде  нацистского  мундира.  Эта  мысль
пришла мне в голову ранним утром, когда, слушая шуршание пальм  под  высоким
чужим небом, я расхаживал в пижаме вокруг бассейна.  Странная,  неожиданная,
но, может быть, единственно верная мысль.
   Танненбаум явился в полдень.
   - Что вы чувствовали, когда впервые снимались в фильме,  где  действовали
нацисты? - спросил я.
   - Не мог спать по ночам. Но потом привык. Вот и все. [325]
   - Да, - сказал я. - То-то и оно.
   - Другое дело, если  бы  я  снимался  в  пронацистском  фильме.  Но  это,
разумеется, исключено. Я думаю, что такие фильмы  вообще  не  должны  больше
появляться после того, что стало известно  об  этих  свиньях.  -  Танненбаум
поправил платок с красной каймой в  вырезе  своего  спортивного  пиджака.  -
Сегодня утром Холт разговаривал с Силверсом, и тот  не  возражает,  если  по
утрам вы будете работать у нас консультантом. Он говорит, что вы  нужны  ему
главным образом после обеда и вечером.
   - Холт уже купил меня у него? - спросил  я.  -  Говорят,  нечто  подобное
происходит и со звездами в Голливуде.
   - Разумеется, нет. Он справлялся лишь потому, что вы  ему  срочно  нужны.
Кроме вас, у нас в Голливуде нет никого, кто  сидел  бы  в  концентрационном
лагере.
   Я вздрогнул.
   - Наверное, за  это  разрешение  Силверс  продал  ему  картину,  писанную
маслом?
   - Понятия не имею. Правда, Силверс показывал Холту картины. Они ему очень
понравились.
   Я увидел Холта в сиянии полуденного солнца  -  он  расхаживал  в  широких
зеленых брюках вокруг бассейна. На нем  была  пестрая  гавайская  рубашка  с
южным ландшафтом. Заметив меня, он еще издали замахал обеими лапами.
   - Хэлло, Роберт!
   - Хэлло, мистер Холт.
   Он похлопал меня по плечу - жест, который я ненавидел.
   - Все еще сердитесь из-за рисунков? Ну, это мы уладим.
   Я молча слушал его болтовню. Наконец он перешел к делу. Он хотел, чтобы я
посмотрел, нет ли каких ошибок в сценарии, и, кроме того, чтобы я был у него
своего рода консультантом по костюмам и режиссуре, дабы исключить  возможные
неточности.
   - Это две разные задачи, - сказал я. - Что будет, если сценарий  окажется
негодным? [326]
   - Тогда мы его переделаем. Но сначала ознакомьтесь с ним. -  Холт  слегка
вспотел. - Только это надо сделать быстро. Уже завтра мы хотим приступить  к
съемке наиболее важных сцен. Могли бы вы сегодня бегло просмотреть сценарий?
   Я молчал. Холт достал из портфеля папку.
   - Сто тридцать страниц, - сказал он. - Работы часа на два, на три.
   Я нерешительно взглянул на желтую папку, потом взял себя в руки.
   - Пятьсот долларов, - сказал Холт. - За отзыв в несколько страниц.
   - Это очень неплохо, - подтвердил Танненбаум.
   - Две тысячи, - возразил я. Если уж продавать себя, по крайней мере  надо
покрыть за этот счет все долги и еще кое-что оставить на черный день.
   Холт чуть не расплакался.
   - Это исключено! - сказал он.
   - Отлично, - ответил я зло. - Меня это вполне устраивает. Терпеть не могу
вспоминать о том времени, можете мне поверить.
   - Тысячу, - сказал Холт. - Только для вас.
   - Две! Ну что это  за  сумма  для  человека,  коллекционирующего  картины
импрессионистов!
   - Это не по-джентльменски, - сказал Холт. - Плачу ведь не я, а студия.
   - Тем лучше.
   - Тысячу пятьсот, - скрипнув зубами, сказал Холт. - И триста  долларов  в
неделю за консультацию.
   - Идет, - согласился я. - И машину в мое распоряжение, пока я буду у  вас
консультантом. И еще одно условие: после обеда я должен быть свободен.
   - Вот это контракт! - воскликнул Танненбаум. - Как у кинозвезды.
   Холт пропустил это мимо  ушей.  Он  знал,  что  я  имею  представление  о
гонорарах кинозвезд.
   - Хорошо, Роберт, - сказал он решительно.  -  Я  оставляю  вам  рукопись.
Немедленно приступайте: время не терпит.
   - Я начну, как только у меня будет аванс в тысячу долларов, Джо, - сказал
я. [327]
   - Если вы будете у меня  работать  только  полдня,  я,  разумеется,  буду
вынужден сократить вам жалованье, - заявил Силверс.  -  Скажем,  наполовину.
Это справедливо, вы не находите?
   - Слово "справедливо" я уже слышал сегодня несколько раз, - ответил я.  -
И каждый раз оно не соответствовало действительности.
   Силверс вытянул ноги на светло-голубом диване.
   - Я считаю свое предложение не только справедливым, но и великодушным.  Я
даю вам возможность неплохо заработать в другой области. Вместо  того  чтобы
вас уволить, я соглашаюсь на то, чтобы вы работали у меня  только  время  от
времени. Вы должны быть мне благодарны.
   - К сожалению, это не так, - сказал я. - Лучше увольте меня совсем.  Если
хотите, мы можем заключить "скользящий" контракт на следующих условиях:
   более низкое жалованье, но зато - долевое участие в сделках.
   Силверс смотрел на меня, как на редкое насекомое.
   -  Много  вы  понимаете  в  бизнесе!  -  бросил  он  презрительно.  -  На
комиссионных не разживетесь.
   Он вся