ины Моне,
тогда как у  Джонсонов  целых  две.  Это  так  же,  как  с  "кадиллаками"  и
"линкольнами". - Силверс  рассмеялся  своим  добродушным  гортанным  смехом,
отчего у него забулькало в груди. - Бедные картины! Ими торгуют, как рабами.
   - Продали бы вы картину какому-нибудь бедняку за часть  стоимости  только
потому, что картина для него  милее  жизни,  но  у  него  нет  денег,  чтобы
заплатить за нее? - спросил я.
   Силверс погладил подбородок.
   - Тут легко солгать и ответить: да. И все же я этого не сделал бы. Бедняк
может каждый день бесплатно ходить  в  музей  Метрополитен  и  сколько  душе
угодно любоваться полотнами  Рембрандта,  Сезанна,  Дега,  Энгра  и  другими
произведениями искусства за пять столетий.
   - Ну, а если ему этого мало? - не унимался я. - Может, ему хочется  иметь
у себя какую-нибудь картину,  чтобы  всегда,  в  любое  время,  даже  ночью,
молиться на нее?
   - Тогда пусть покупает себе репродукции пастелей и рисунков, -  без  тени
смущения  ответил  Силверс.  -  Они  теперь  настолько  хороши,   что   даже
коллекционеры попадаются на удочку, принимая их за оригиналы.
   Его не так-то просто было сбить с толку. Да я к этому и не  стремился.  Я
невольно все время мысленно возвращался  к  похоронам.  Когда  я  уходил  от
Бетти, Кармен вдруг воскликнула: "Бедный господин Моллер! Теперь его сжигают
в крематории!" Какое идиотство - до сих пор называть его "господином"!  Меня
это разозлило и вместе с тем рассмешило. От всего  этого  утра,  как  зубная
боль, осталась только мысль о крематории. И это был не просто образ.  Я  это
видел в действительности. Я знаю, что происходит, когда мертвец вздымается в
огне, будто от невыносимой боли, когда лицо его, озаренное пламенем  горящих
волос, искажается душераздирающей гримасой. Я знал и как выглядят в  пламени
глаза.
   - У старого Оппенгеймера, - спокойно продолжал Силверс, - была прекрасная
коллекция, но он с ней  [155]  порядком  намучился.  Дважды  у  него  что-то
похищали. Один раз ему, правда, вернули картину, после чего он был  вынужден
застраховать коллекцию на большую сумму, чтобы  чувствовать  себя  спокойно.
Тогда она стала для него слишком  дорогой.  Но  он  действительно  настолько
любил картины, что если бы потерял их, никакая страховка не была бы для него
достаточной компенсацией. Поэтому, опасаясь новых  ограблений,  он  перестал
выходить из дому. И наконец пришел к решению продать  всю  коллекцию  одному
музею в Нью-Йорке. После этого он сразу обрел свободу,  получил  возможность
ездить куда и когда хотел - у него появилось достаточно денег для  всех  его
прихотей. А если он желал видеть свои картины,  то  шел  в  музей,  где  уже
другим людям приходилось беспокоиться о страховке и ограблениях. Теперь он с
презрением взирает на коллекционеров: в самом  деле,  ведь  трудно  сказать,
картины ли являются их узниками или они сами являются узниками своих картин.
- И Силверс опять залился своим булькающим смехом. - Кстати, совсем неплохая
острота!
   Я смотрел на него и  сгорал  от  зависти.  Какая  налаженная,  устроенная
жизнь! Он, правда, был немного циник,  ироничный  и  холодный  бизнесмен,  и
пламя, в котором агонизировало искусство, было  для  него  лишь  пламенем  в
уютном камине. Люди такого склада могли готовить себе  пищу  и  жарить  филе
миньон на раскаленной лаве чужих страстей. Если бы можно  было  всему  этому
научиться! Хотел ли я этого на самом деле? Трудно сказать, но сегодня хотел.
Мне было жутко опять возвращаться в свой темный гостиничный номер.
   Заворачивая за угол, я увидел стоявший перед гостиницей  "роллс-ройс".  Я
прибавил  шагу,  чтобы  застать  Наташу  Петрову.  Когда  чего-нибудь  очень
хочется, оно ускользает от тебя в последний момент -  мне  не  раз,  и  даже
довольно часто, приходилось это испытывать.
   - Вот он! - воскликнула Наташа, когда я вошел в плюшевый холл. - Сразу же
дадим ему водки. Или сейчас слишком жарко?
   - Надо научиться делать "Русскую тройку", - сказал я. - Летом в Нью-Йорке
- как в огромной пекарне. В Париже совсем другое дело. [156]
   - Сегодня я опять выступаю в  роли  авантюристки,  -  сказала  Наташа.  -
"Роллс-ройс" с шофером в моем  распоряжении  до  одиннадцати  часов.  Хотите
рискнуть и еще раз поехать со мною?
   Она бросила на меня вызывающий взгляд. А я подумал о том,  что  растратил
уже все деньги.
   - Куда? - спросил я.
   Она засмеялась.
   - Не в "Лоншан", конечно. Поехали в Сентрал-парк, съедим по котлетке.
   - С кока-колой?
   - С пивом, чтобы пощадить ваши европейские чувства.
   - Хорошо.
   - Она и меня хотела утащить с тобой, - добавил Меликов, - но я  приглашен
к Раулю.
   - На панихиду или на торжество? - спросила Наташа.
   - На деловое свидание! Рауль собирается съезжать  отсюда  -  хочет  снять
квартиру. И устроиться с Джоном по-семейному. Я  должен  отговорить  его  от
этого шага. Таков приказ шефа.
   - Какого шефа? - спросил я.
   - Человек, который владеет гостиницей.
   - Кто же этот таинственный шеф? Я уже видел его?
   - Нет, - коротко ответил Меликов.
   - Гангстер, - ввернула Наташа.
   Меликов оглянулся.
   - Вы не должны так говорить, Наташа, не надо. Это нехорошо.
   - Я его знаю, я ведь жила  здесь.  Он  толстый,  обрюзгший,  носит  узкие
костюмы и хотел спать со мной.
   - Наташа! - резко сказал Меликов.
   - Хорошо, Владимир, будь по-вашему. Поговорим о чем-нибудь другом. Но  он
хотел со мной спать.
   - Кто же этого не хочет, Наташа? - Меликов снова улыбнулся.
   - Всегда не тот, кто надо, Владимир. Горькая участь! Налейте-ка  мне  еще
немного водки. [157]
   Она повернулась ко мне.
   - Водка здесь такая  вкусная  потому,  что  босс,  кроме  всего  прочего,
является совладельцем водочного завода. Поэтому она обходится здесь дешевле,
чем всюду. А мне она обходится дешевле еще  и  потому,  что  шеф  не  совсем
оставил надежду лечь со мной в постель. У него  исключительное  терпение.  В
этом его сила.
   - Наташа! - воскликнул Меликов.
   - Хорошо, мы уходим. Или вам хочется еще немного  гангстерской  водки?  -
спросила она меня. Я покачал головой.
   - Он предпочитает водку в "роллс-ройсе", - съязвил Меликов.
   - Выпейте лучше  здесь,  -  сказала  Наташа.  -  В  машине  по  какому-то
трагическому   стечению   обстоятельств   есть   только   бутылка   датского
шерри-бренди. Должно быть, хозяин  автомобиля  ездил  вчера  на  прогулку  с
дамой.
   Мы вышли на улицу. У машины стоял шофер и курил.
   - Не хотите сесть за руль, сэр? - спросил он меня.
   - В "роллс-ройсе"? Нет, не рискну. Я плохо вожу. Кроме того, у  меня  нет
прав.
   - Как чудесно! Нет ничего скучнее шофера-любителя, - сказала Наташа.
   Я посмотрел на нее. Казалось, она больше всего на свете боялась скуки.  Я
любил  Наташу.  Она  была  воплощенная  уверенность  в  себе.  Поэтому  она,
вероятно, и любила приключения, тогда как я ненавидел их - слишком долго они
были моим хлебом насущным. Черствым  хлебом.  Черствым  и  беспощадным,  как
кандалы.
   - Вы действительно хотите поехать в Сентрал-парк?
   - Почему бы и  нет?  Закусочная  там  еще  открыта.  Можно  посидеть  под
открытым небом и посмотреть, как играют морские львы. Тигры в это время  уже
спят. Зато голуби подлетают к столу. Даже белки подбегают к  самой  террасе.
Где еще можно быть ближе к раю?
   - Вы думаете, элегантный шофер "роллс-ройса" будет доволен, если на  обед
мы предложим ему котлету  с  минеральной  водой?  Спиртного  ему,  наверное,
нельзя? [158]
   - Много вы понимаете! Он хлещет, как лошадь. Впрочем, не сегодня,  потому
что ему еще надо будет заехать за своим повелителем в театр. А котлеты - это
его страсть. И моя тоже.
   Было очень тихо. Кроме  нас  на  террасе  сидело  несколько  человек.  На
деревьях повисли сумерки. Бурые медведи  готовились  ко  сну.  Только  белые
медведи беспрестанно плавали в  своих  маленьких  бассейнах.  Шофер  Джон  в
стороне уничтожал три большие котлеты с томатным соусом и солеными огурцами,
запивая все это кофе.
   - Жаль, что нельзя гулять ночью в  Сентрал-парке,  -  сказала  Наташа.  -
Через час это уже станет опасно. Четвероногие хищники засыпают,  а  двуногие
просыпаются. Где вы были сегодня? У своего хищника антиквара?
   - Да. Он объяснял мне на примере картины  Дега  смысл  жизни.  Своей.  Не
Дега, конечно.
   - Странно, как много мы получаем отовсюду советов.
   - И вы тоже получаете?
   - То и дело. Каждый хочет меня воспитывать.  И  каждый  знает  все  лучше
меня. Слушая эти советы, можно подумать, что счастья полно в каждом доме. Но
это не так. Человек - мастер давать советы другим.
   Я посмотрел на нее:
   - Думаю, вы не очень нуждаетесь в советах.
   - Мне их нужно бесконечно много. Но они для меня бесполезны. Я делаю  все
наоборот. Я не хочу быть несчастной и тем не менее я несчастна.  Я  не  хочу
быть одинокой и тем не менее я одинока. Теперь вы смеетесь. Думаете,  что  у
меня много знакомых. Это правда. Но и другое тоже правда.
   Она выглядела прелестно в  сгущавшихся  сумерках,  оглашаемых  последними
криками хищных зверей. Я слушал этот ее детский вздор с тем же  чувством,  с
каким слушал сегодня Силверса: жизнь Наташи казалась мне непонятной и  такой
далекой от моей собственной. Она  тоже  была  во  власти  простых  эмоций  и
бесхитростных горестей; тоже  никак  не  могла  понять,  что  счастье  -  не
стабильное состояние, а лишь зыбь на воде; но ни ее, ни таких, как  она,  не
мучил по ночам орестов  долг  [159]  мести,  сомнения  в  своей  невинности,
увязание  в  грехе,  хор  эриний,  осаждающих  нашу   память.   Можно   было
позавидовать счастью и успехам окружавших меня людей, их  усталому  цинизму,
красноречию и безобидным неудачам, пределом которых была  утрата  денег  или
любви. Они напоминали мне щебечущих райских птичек из другого столетия.  Как
бы я хотел стать такой птичкой, все забыть и щебетать вместе с ними!
   - Иногда человек теряет мужество, - сказала Наташа. - А иной раз кажется,
что к разочарованию можно привыкнуть. Но это не  так.  С  каждым  разом  они
причиняют все большую боль. Такую боль, что становится жутко. Кажется, будто
с каждым разом ожоги все  сильнее.  И  с  каждым  разом  боль  проходит  все
медленнее. - Она подперла голову рукой. - Не хочу больше обжигаться.
   - А как вы думаете избежать этого? - спросил я. - Уйти в монастырь?
   Она сделала нетерпеливый жест.
   - От самой себя не убежишь.
   - Нет, это можно. Но только раз в жизни. И пути назад уже нет, - сказал я
и подумал о Моллере, о том, как в душную ночь в Нью-Йорке он  одиноко  висел
на люстре в лучшем своем костюме и  чистой  сорочке,  но  без  галстука,  по
словам Липшюца. Он считал, что в галстуке смерть была бы более  мучительной.
Я этому не поверил. Какая разница? Ведь это все равно, как если бы  пассажир
в поезде решил, что скорее доберется  до  места,  бегая  взад  и  вперед  по
коридору. Это заинтересовало Рабиновича, и он принялся было распространяться
по этому поводу, исследуя проблему с холодным любопытством ученого. Тогда-то
я и ушел. - Несколько дней назад вы сказали мне, что несчастны, -  заговорил
я. - Потом сами же опровергли свои слова. У вас  все  так  быстро  меняется!
Значит, вы очень счастливый человек!
   - Ни то ни другое. Вы действительно так наивны? Или просто смеетесь  надо
мной?
   - Ни то ни другое? - повторил я. - Я уже научился ни над кем не смеяться.
И верить во все, что мне говорят. Это многое упрощает. [160]
   Наташа с сомнением взглянула на меня.
   - Какой вы странный, - сказала она. - Рассуждаете, как  старик.  Скажите,
вам никогда не хотелось стать пастором?
   Я рассмеялся.
   - Никогда!
   - А иногда вы производите именно такое  впечатление.  Почему  бы  вам  не
посмеяться над другими? Вы так серьезны. Вам явно не хватает  юмора!  Ох  уж
эти немцы...
   Я покачал головой.
   - Вы правы. Немцы не понимают юмора. Это, пожалуй, верно.
   - Что же вам заменяет юмор?
   - Злорадство.  Почти  то  же  самое,  что  вы  именуете  юмором:  желание
потешаться над другими.
   На какой-то миг она смутилась.
   - Прямо в цель, профессор! Как же вы глубокомысленны!
   - Как истинный немец, - рассмеялся я.
   - А я несчастна. И в душе у меня пусто! И я сентиментальна. И  все  время
обжигаюсь. Вам это непонятно?
   - Понятно.
   - Это случается и с немцами?
   - Случалось. Раньше.
   - И с вами тоже?
   К столу подошел официант.
   - Шофер спрашивает, может ли он заказать порцию мороженого, ванильного  и
шоколадного.
   - Две порции, - сказал я.
   - Все из вас надо вытягивать, - нетерпеливо произнесла  Наташа.  -  Можем
мы, наконец, поговорить разумно? Вы тоже несчастны?
   - Не знаю. Счастье - это такое расплывчатое понятие.
   Она озадаченно посмотрела  на  меня.  С  наступлением  темноты  ее  глаза
заметно посветлели.
   - Тогда, значит, с нами ничего не может произойти, - как-то робко сказала
она. - Мы оба на мели.
   - Ничего с нами не произойдет, - подтвердил я. - Мы оба обожглись, и  оба
стали чертовски осторожны. [161]
   Официант принес счет.
   - Кажется, уже закрывают, - сказала Наташа.
   На какой-то момент я ощутил  знакомое  мне  паническое  чувство.  Мне  не
хотелось быть одному, и я боялся,
   что Наташа сейчас уйдет.
   - Машина в вашем распоряжении до закрытия театров? - спросил я.
   - Да. Хотите куда-нибудь прокатиться?
   - С большим удовольствием.
   Мы поднялись с мест. Терраса  и  парк  совсем  опустели.  Темнота  черным
полотном затянула кроны деревьев. Такое было впечатление,  точно  стоишь  на
деревенской площади: где-то в бассейне, тихонько плескаясь,  как  негритята,
купались морские львы, а чуть поодаль размещались стойла буйволов и зебу.
   - В это время в Сентрал-парке уже становится опасно?
   - Пока это час патрулей и извращенцев. Они околачиваются  возле  скамеек,
на которых целуются влюбленные. Час воров-карманников, насильников  и  убийц
наступает позже, когда совсем стемнеет. Тогда же появляются и бандиты.
   - И полиция ничего не может с этим поделать?
   - Она прочесывает аллеи и рассылает патрули, но парк велик и в  нем  есть
где спрятаться. А жаль. Хорошо, если бы летом все было по-другому. Но сейчас
бояться нечего, мы ведь не одни.
   Она взяла меня под руку. "Сейчас бояться нечего,  мы  ведь  не  одни",  -
думал я, ощущая ее близость. Темнота не таила в себе опасности; она защищала
нас, сохраняя скрытые в ней тайны. Я чувствовал обволакивающую  нежность,  у
которой еще не было имени, -  она  ни  к  кому  конкретно  не  относилась  и
свободно парила, как ветерок поздним летним вечером, и тем не менее уже была
сладостным обманом. Она  не  была  безоблачной,  а  слагалась  из  страха  и
опасения, что прошлое нагрянет вновь, из трусости и желания выстоять в  этот
таинственный и  опасный  промежуточный  период  беспомощности,  втиснувшийся
где-то между бегством и спасением; она, как слепец, хваталась  за  все,  что
пред[162] ставлялось ей надежной опорой. Мне было стыдно, но я легкомысленно
убеждал себя в том, что и Наташа не лучше  меня,  что  и  она  словно  лиана
цепляется за ближайшее  дерево,  не  терзая  себя  вопросами  и  угрызениями
совести.
   Ей, как и мне, не хотелось быть одной в трудные минуты  жизни.  Эта  едва
теплившаяся нежность витала вокруг нее и казалась такой  безопасной,  потому
что у нее еще не было имени и ее еще не успела закогтить боль.
   - Я обожаю тебя! - неожиданно, к собственному моему удивлению,  вырвалось
у меня, когда мы проходили под освещенной желтыми  фонарями  аркой,  которая
вела к Пятой авеню. Перед нами маячила широкая тень  шофера.  -  Я  не  знаю
тебя, но я обожаю тебя, Наташа, -  повторил  я,  поймав  себя  на  том,  что
впервые обратился к ней на "ты". Она повернулась ко мне.
   - Это неправда, - ответила она. - Ты  лжешь,  все  неправда,  хотя  такие
слова и приятно слышать.
   Я проснулся, но прошло некоторое время, прежде чем  я  уяснил  себе,  что
видел сон. Лишь постепенно я  снова  стал  различать  темные  контуры  своей
комнаты, более светлые очертания окна  и  красноватый  отблеск  нью-йоркской
ночи. Но это было тягучее,  медленное  пробуждение,  будто  мне  приходилось
выбираться из трясины, где я чуть не задохнулся.
   Я прислушался. По-видимому, я кричал. Я всегда кричал, когда  видел  этот
сон, и каждый раз мне требовалось много времени, чтобы прийти  в  себя.  Мне
снилось, что я кого-то убил и закопал  в  заросшем  саду  у  ручья;  что  по
прошествии  долгого  времени  труп  нашли,  это  навлекло  на  меня  большие
несчастья, и я был схвачен. Я никогда толком не  знал,  кого  же  я  убил  -
мужчину или женщину. Не знал также, почему я это сделал, и, кроме того,  мне
казалось, будто я уже забыл во сне, что я совершил. Тем ужаснее был для меня
страх и  глубокое  замешательство,  еще  долго  преследовавшие  .меня  после
пробуждения, будто сон все-таки был явью. [163]
   Ночь и внезапный испуг сокрушили все защитные барьеры, которые я  воздвиг
вокруг себя. Побеленное  известью  помещение  в  крематории  с  крюками,  на
которых подвешивали  людей,  и  пятнами  под  ними,  оставленными  головами,
дергавшимися от ударов и обивавшими известку, снова явилось мне в эту душную
ночь; потом я увидел скелетообразную руку на полу, которая еще шевелилась, и
услышал жирный голос, который повелевал: "Наступи  на  нее!  Грязная  тварь,
растопчешь ты ее, наконец, или нет? Быстрее, или я тебя уничтожу! Мы и тебя,
свинья, подвесим, но не торопясь, с наслаждением!"
   Мне вновь послышался этот голос, и я увидел холодные глумящиеся глаза,  и
в сотый раз повторил себе, что он уничтожит меня, как назойливую  муху,  как
десятки других узников, просто удовольствия ради,  если  я  не  выполню  его
приказа. Он только и ждал, что я откажусь. И все же я  чувствовал,  как  пот
ручьями лил у меня из-под мышек, и я стонал, беспомощный и мучимый тошнотой.
Этот жирный голос и эти садистские глаза должны быть уничтожены. Мэрц, думал
я. Эгон Мэрц. Потом он  меня  выпустил  при  очередном  послаблении  режима,
потому что я не был евреем, и тогда я бежал. До границы  с  Голландией  было
рукой подать - я хорошо знал эти места и воспользовался оказанной помощью, -
но и тогда уже понимал, что это лицо садиста еще  не  раз  возникнет  передо
мною прежде, чем я умру.
   В эту короткую летнюю ночь я сидел на кровати, подобрав  ноги,  оцепенев.
Сидел и размышлял обо всем, что хотелось похоронить и спрятать  глубоко  под
землей, и снова о том, что это невозможно и что мне  надо  вернуться  назад,
пока я не подох раньше срока от  ужаса  и  отчаяния,  как  это  случилось  с
Моллером. Я должен остаться в живых и спастись - спастись во что  бы  то  ни
стало. Я сознавал, что  ночью  все  кажется  более  драматичным,  умножаются
ценности, меняются понятия, и  тем  не  менее  я  продолжал  сидеть,  ощущая
распростертые надо мной крылья грусти, бессильной ярости и скорби.  Я  сидел
на кровати, ночная мгла рассеива[164] лась, и я разговаривал  сам  с  собой,
как с ребенком, я ждал дня, а когда он наступил, я  был  совершенно  разбит,
будто всю ночь бросался с ножом на бесконечную черную ватную стену  и  никак
не мог ее повредить.
 
 
 
   XIV
 
   Силверс послал меня к Куперу, тому самому,  который  приобрел  танцовщицу
Дега. Мне было ведено доставить ему картину и помочь ее повесить. Купер  жил
на четвертом этаже дома на Парк-авеню. Я думал, что дверь откроет  прислуга,
но навстречу мне вышел сам Купер. Он был без пиджака.
   - Входите, - сказал он.  -  Давайте  не  спеша  подыщем  место  для  этой
зелено-голубой дамы. Хотите виски? Или лучше кофе?
   - Спасибо, я с удовольствием выпью кофе.
   - А я виски. Самое разумное в такую жару.
   Я не стал возражать. Благодаря кондиционерам в квартире  было  прохладно,
как в склепе. Голова Купера напоминала созревший  помидор.  Это  впечатление
еще более оттеняла изысканная французская мебель  в  стиле  Людовика  XV,  а
также мал