айте  просто  наслаждаться.  Мне
разрешили пить эту водку.
   - Но не мне.
   - Человек, которому принадлежит машина, знает, что я не стану  разъезжать
в его "роллс-ройсе" одна.
   Водка была замечательная. Все, что я пил до этого,  казалось  мне  теперь
слишком крепким и невкусным. [100]
   - Еще рюмку? - спросила Наташа.
   - Не возражаю. Видно, такова  уж  моя  судьба  -  примкнуть  к  тем,  кто
наживается на войне. Мне разрешили въезд в Штаты, потому что идет  война.  Я
получил работу, потому что идет война. Против воли я стал паразитом.
   Наташа Петрова подмигнула мне.
   - А почему бы вам не стать им по собственной воле? Это куда приятней.
   Мы ехали сейчас вверх по Пятой авеню вдоль парка.
   - Скоро начнутся ваши владения, - сказала Наташа Петрова.
   Через некоторое время мы свернули на Восемьдесят шестую улицу.  Это  была
широкая, типично американская улица, и  все-таки  она  сразу  напомнила  мне
маленькие  немецкие  городишки.  По  обе  стороны   мелькали   кондитерские,
пивнушки, сосисочные.
   - Здесь все еще говорят по-немецки? - спросил я.
   - Сколько угодно. Американцы не мелочны. Они никого не сажают. Не то  что
немцы. - Наташа Петрова  засмеялась.  -  Впрочем,  и  американцы  сажают.  К
примеру, японцев, которые здесь жили.
   - А также французов и немецких эмигрантов, которые жили в Европе.
   - По-моему, всюду сажают не тех, кого надо. Правда?
   - Возможно. Как бы то ни  было,  нацисты  с  этой  улицы  разгуливают  на
свободе. Нельзя ли нам поехать куда-нибудь еще?
   Секунду Наташа Петрова смотрела на меня молча, потом задумчиво сказала:
   - С другими я не такая. Что-то раздражает меня в вас.
   - Ценное признание. Со мной происходит то же самое.
   Она не обратила внимания на мои слова.
   - Раздражает. Нечто похожее на скрытое самодовольство, - сказала  она,  -
оно так далеко запрятано, что не доберешься. Но это злит. Вы меня понимаете?
   - Безусловно. В других это злит и меня. Но к чему такой разговор? [101]
   - Чтобы вас позлить, - ответила Наташа Петрова, - только поэтому.  А  что
вас раздражает во мне?
   - Ничего, - сказал я, рассмеявшись.
   Наташа вспыхнула. И я тут же раскаялся, но было уже поздно.
   - Чертов немец! - пробормотала она. Лицо у нее побледнело,  она  избегала
встречаться со мной взглядом.
   -  Возможно,  вам  будет  интересно  узнать,  что  Германия  лишила  меня
гражданства, - ответил я и разозлился на самого себя за эти слова.
   - Ничего удивительного. - Наташа Петрова постучала в стекло. - А теперь к
гостинице "Ройбен".
   - Извините, мадам, - сказал шофер, - на какой она улице?
   - Это та гостиница, у которой вы меня дожидались.
   - Очень хорошо.
   - Зачем подвозить меня к гостинице? - сказал  я.  -  Могу  выйти  сейчас.
Автобусов везде сколько угодно.
   - Ваша воля. Тем более, здесь - ваши родные места.
   - Остановите, пожалуйста! - сказал я, обращаясь  к  шоферу,  и  вышел  из
машины. - Большое спасибо, Наташа.
   Она не ответила. Я стоял  на  Восемьдесят  шестой  улице  в  Нью-Йорке  и
смотрел не отрываясь на кафе "Гинденбург", откуда доносились звуки  духового
оркестра. В кафе "Скрипач"  был  выставлен  домашний  крендель.  В  соседней
витрине висели кровяные колбасы. Вокруг меня слышалась  немецкая  речь.  Все
эти годы я не раз представлял себе, как было бы хорошо вернуться к своим. Но
не о таком возвращении я мечтал.
 
 
 
   IX
 
   У Силверса я поначалу должен был составлять  каталог  на  все  когда-либо
проданное им и отмечать на фотографиях картин имена их прежних владельцев.
   - Самое трудное, - говорил Силверс, - это установить  подлинность  старых
полотен. Никогда нельзя [102] быть уверенным в их подлинности. Картины - они
как аристократы. Их родословную надо прослеживать вплоть до  написавшего  их
художника. И линия эта должна быть непрерывной: от церкви Х к  кардиналу  А,
от коллекции князя Y к каучуковому  магнату  Рабиновичу  или  автомобильному
королю Форду. Пробелы здесь недопустимы.
   - Но речь ведь идет об известных картинах?
   - Ну и что? Фотография возникла лишь в конце девятнадцатого века. К  тому
же далеко не у всех старинных полотен есть копии, с которыми можно  было  бы
свериться. Нередко приходится  довольствоваться  одними  предположениями,  -
Силверс саркастически ухмыльнулся, - и заключениями искусствоведов.
   Я сгреб в кучу фотографии. Сверху лежали цветные снимки  картины  Мане  -
небольшого натюрморта: пионы в стакане воды. Цветы и вода были как живые. От
них исходило удивительное  спокойствие  и  внутренняя  энергия  -  настоящее
произведение искусства! Казалось, художник впервые сотворил эти цветы  и  до
него их не существовало на свете.
   - Нравится? - спросил Силверс.
   - Прелестно.
   - Лучше, чем розы Ренуара там на стене?
   - Это совсем другое, - сказал я. - В искусстве  вообще  вряд  ли  уместно
слово "лучше"!
   - Уместно, если ты - антиквар.
   - Эта картина Мане - миг творения,  тогда  как  Ренуар  -  само  цветение
жизни.
   Силверс покачал головой.
   - Недурно. Вы были писателем?
   - Всего лишь журналистом, да и то плохоньким.
   - Вам сам Бог велел писать о живописи.
   - Для этого я слишком слабо в ней  разбираюсь.  На  лице  Силверса  вновь
появилась саркастическая усмешка.
   - Думаете, люди, которые пишут о картинах, разбираются в них лучше? Скажу
вам по секрету: о картинах нельзя писать - как вообще об искусстве. Все, что
пишут об этом, служит лишь одной цели - просве[103] щению невежд. Писать  об
искусстве нельзя. Его можно только чувствовать.
   Я не возражал.
   - И продавать, - добавил Силверс. - Вы, наверное, это подумали?
   - Нет, - ответил я и не покривил душой. - А почему вы решили, что мне сам
Бог велел писать о картинах? Потому что писать о них нечего?
   - Все-таки это лучше, чем быть плохоньким журналистом.
   - Как знать.
   Силверс рассмеялся:
   - Вы, как и многие европейцы, мыслите крайностями.  Или  это  свойственно
молодежи? Однако вы уже не так молоды. А ведь  между  крайностями  есть  еще
множество  всяких  вариантов  и  нюансов.  У  вас  же   об   этом   неверные
представления. Я вот хотел стать  художником.  И  стал  им.  Писал  со  всем
энтузиазмом, присущим заурядному художнику. А теперь  я  антиквар  и  торгую
картинами - со всем присущим этой профессии цинизмом. Ну  и  что?  Предал  я
искусство тем, что не пишу больше плохих картин, или  предаю  его  тем,  что
торгую картинами? Размышления в летний день в Нью-Йорке, - помолчав,  сказал
он и предложил мне сигару. - Попробуйте-ка вот эту сигару. Самая легкая  изо
всех гаванских. Вы любите сигары?
   - Я еще плохо в них разбираюсь. Курю все, что попадается под руку.
   - Вам можно позавидовать.
   Я удивленно поднял голову:
   - Это для меня новость. Не думал, что этому можно завидовать.
   - У вас все еще впереди - выбор,  наслаждение  и  пресыщение.  Под  конец
остается лишь пресыщение. Чем ниже ступень, с которой начинаешь  свой  путь,
тем позже наступает пресыщение.
   - По-вашему, начинать надо с варварства?
   - Если угодно.
   Я обозлился. Варваров мне довелось  видеть  предостаточно.  Эти  салонные
эстетические концепции меня [104] раздражали - ими можно забавляться в более
безмятежные времена. Даже за восемь долларов  в  день  я  не  желал  слушать
разглагольствования Силверса. Я показал ему кипу фотографий.
   - В картинах импрессионистов, наверное, проще разобраться, чем в картинах
эпохи Ренессанса, - сказал я. - Все-таки они писали  на  несколько  столетий
позже. Дега и Ренуар дожили до первой мировой войны, а Ренуар  даже  пережил
ее.
   - И тем не менее появилось уже немало подделок и Ренуара, и Дега.
   - Стало быть, единственной гарантией является тщательная экспертиза?
   Силверс усмехнулся:
   - Экспертиза или чутье. Нужно знать  сотни  картин.  Видеть  их  вновь  и
вновь. На протяжении многих лет.  Смотреть,  изучать,  сравнивать.  И  снова
смотреть.
   - Ну, разумеется, - сказал я. - Только почему же тогда  многие  директора
музеев ошибаются в своих заключениях?
   - Одни - умышленно. Но это быстро выходит наружу. Другие  на  самом  деле
ошибаются. Почему? Вот мы и подошли к вопросу о  различии  между  директором
музея и коммерсантом.  Директор  музея  покупает  редко  и  за  счет  музея.
Коммерсант покупает часто - и всегда за свой счет. Не кажется  ли  вам,  что
этим они и отличаются друг от друга? Если коммерсант в чем-то ошибается,  он
теряет свои деньги. Директору же музея гарантирован каждый цент жалованья. У
него интерес к картинам чисто академический, а у коммерсанта  -  финансовый.
Естественно, что у коммерсанта взгляд острее, он большим рискует.
   Я принялся  разглядывать  этого  изысканно  одетого  человека.  Костюм  и
ботинки на нем были английские, рубашка - из лучшего парижского магазина. Он
был выхолен и благоухал французским одеколоном. И  мне  показалось,  что  он
отделен от меня стеклянной стеной:
   я слышал все, что он говорил, но так, будто он где-то  далеко-далеко.  Он
жил в некоем темном мире, мире головорезов и разбойников  -  в  этом  я  был
уверен, - [105] но разбойников весьма элегантных и весьма коварных. Все, что
он говорил, было верно и в то же время неверно. Все  представало  в  странно
искаженном виде. На первый взгляд Силверс производил впечатление спокойного,
убежденного в своем превосходстве человека, но у меня  было  такое  чувство,
что он в любую минуту может превратиться в безжалостного дельца и не убоится
пойти по трупам. Его мир насквозь фальшив, он слагался  из  мыльных  пузырей
благозвучных фраз и сомнительной близости к  искусству,  в  котором  Силверс
разбирался лишь в ценах. Человек, действительно любящий картины, не стал  бы
ими торговать, подумалось мне.
   Силверс посмотрел на часы.
   - На сегодня хватит. Мне пора в клуб.
   Меня нисколько не удивило, что он торопился туда. Это вполне  вязалось  с
моим представлением о его нереальном существовании за "стеклянной стеной".
   - Мы найдем общий язык, - сказал он и провел рукой по складке брюк.
   Я невольно посмотрел на его ботинки. Он был слишком уж  элегантен.  Носки
ботинок были чуть острее, чем нужно, а цвет - чуть светлее.  Покрой  костюма
несколько вызывающий, а галстук - чересчур пестрый и  шикарный.  Он  в  свою
очередь окинул взглядом мой костюм.
   - Вам в нем не жарко?
   - Когда очень жарко, я снимаю пиджак.
   - Это не годится. Купите себе костюм из тропикала.  Американские  готовые
вещи очень добротны. Здесь даже миллионеры  редко  шьют  костюмы  на  заказ.
Купите в магазине братьев Брук. А хотите подешевле - у "Браунинг энд  Кинг".
За шестьдесят долларов можно приобрести нечто вполне приличное.
   Силверс вытащил из кармана пиджака пачку банкнот. Я еще  раньше  заметил,
что у него нет бумажника.
   - Вот, - сказал он и протянул мне сто долларов. Считайте это авансом.
   Стодолларовая бумажка жгла мне карман. У меня  еще  было  время  зайти  в
магазин "Браунинг энд Кинг". [106]
   Я шел по Пятой авеню, славя имя  Силверса  в  безмолвной  молитве.  Лучше
всего было бы сохранить деньги и  донашивать  старый  костюм.  Но  это  было
невозможно. Через несколько дней Силверс наверняка спросит меня  о  костюме.
Так или иначе, после всех лекций об искусстве,  как  о  наилучшем  помещении
капитала, мой собственный капитал удвоился, хоть я  и  не  приобрел  картины
Мане.
   Через некоторое время  я  свернул  на  Пятьдесят  четвертую  улицу.  Чуть
подальше  находился  небольшой  цветочный  магазин,  где  продавались  очень
дешевые орхидеи - может быть, не  совсем  свежие,  но  это  было  незаметно.
Накануне Меликов дал мне адрес фирмы, где работала Наташа Петрова. В  мыслях
у меня был полный разброд - я так и не понял,  что  представляет  собой  эта
женщина: то она казалась мне модницей и шовинисткой, то я сам  себе  казался
вульгарным плебеем.  Теперь,  похоже,  в  мою  жизнь  вмешался  Бог,  о  чем
свидетельствовала стодолларовая бумажка, лежавшая у меня в кармане. Я  купил
две  орхидеи  и  послал  Наташе.  Цветы  стоили  всего  пять  долларов,   но
производили впечатление более дорогих, что было весьма кстати.
   В магазине "Браунинг энд Кинг" я выбрал себе легкий серый костюм,  причем
подгонять пришлось только брюки.
   - Завтра вечером будет готово, - сказал продавец.
   - А нельзя ли получить костюм сегодня?
   - Уже поздно.
   - Он мне очень нужен сегодня вечером, - настаивал я.
   Особой срочности в этом не было, но на меня вдруг напала  блажь  получить
новый костюм как можно скорее. В кои-то веки я мог себе это позволить, и мне
в голову внезапно пришла глупая мысль, будто новый  костюм  знаменует  собой
конец моей бездомной эмигрантской жизни  и  начало  оседлого  обывательского
существования.
   - Попытайтесь это устроить, - попросил я.
   - Пойду узнаю в мастерской.
   Я стоял между длинными рядами  развешанных  костюмов  и  ждал.  Казалось,
костюмы со всех сторон шли  [107]  маршем  на  меня,  как  армия  автоматов,
доведенных до верха совершенства, когда в человеке уже нет нужды.  Продавец,
прошмыгнувший по безмолвным рядам, показался мне анахронизмом.
   - Все в порядке. Приходите часов в семь.
   - Очень вам благодарен.
   Я вышел на раскаленную пыльную улицу.
   Я свернул на Третью авеню. Лоу-старший украшал витрину. Я предстал  перед
ним во всем великолепии своего нового костюма.  Он  вытаращил  глаза,  точно
филин ночью, и махнул канделябром, предлагая мне войти.
   - Замечательно, - сказал он. - Это уже первый плод вашей  деятельности  в
качестве обер-мошенника?
   - Нет, всего лишь аванс от  человека,  которому  рекомендовали  меня  вы,
господин Лоу.
   Лоу ухмыльнулся:
   - Целый костюм. Tiens(1).
   - И даже деньги еще остались. Силверс  посоветовал  мне  магазин  братьев
Брук. Я же выбрал более скромный.
   - У вас вид авантюриста.
   - Благодарю вас. Так оно и есть.
   -  Кажется,  вы  уже  неплохо  спелись,  -  пробурчал  Лоу   и   принялся
устанавливать на фоне  генуэзского  бархата  прелестного  свежераскрашенного
ангела восемнадцатого века. - Удивительно, что  вы  вообще  еще  появляетесь
среди нас, мелких сошек.
   Я молча глядел на него. Маленький толстяк,  оказывается,  ревновал,  хотя
сам же направил меня к Силверсу.
   - Вас больше устроило бы, если бы я ограбил Силверса? - спросил я.
   - Между ограблением и лизанием зада есть определенная разница!
   Лоу поставил на место французский стул, у которого  лишь  половина  ножки
была действительно старинной. Меня охватило теплое чувство. Ко мне уже давно
никто не относился с такой бескорыстной симпатией. А задумался  я  над  этим
лишь  совсем  недавно.  Мир   по-----------------------------------------(1)
Смотри-ка (франц.). [108] лон добрых людей, но  замечаешь  это,  лишь  когда
оказываешься в беде. И это является  своего  рода  компенсацией  за  трудные
минуты жизни. Удивительный баланс, заставляющий в минуты отчаяния  уверовать
даже в очень далекого,  обезличенного,  автоматического  Бога,  восседающего
перед пультом управления. Впрочем, только в  минуты  отчаяния  -  и  никогда
больше.
   - Что вы так на меня уставились? - спросил Лоу.
   - Славный вы человек, - искренне воскликнул я. - Прямо отец родной!
   - Что?
   - Это я так... В неопределенно-трансцендентном смысле.
   - Что? - переспросил Лоу. - У вас, надо  понимать,  все  хорошо,  раз  вы
несете такой вздор. Вздор, да и только. Вам что, так  уж  нравится  состоять
при этом паразите? - Он вытер пыль с ладоней.  -  Наверное,  у  него  черную
работу делать не приходится, не так ли? - Он швырнул  грязное  полотенце  за
штору на груду японских офортов в рамках. - Ну как, там лучше, чем здесь?
   - Нет, - ответил я.
   - Так я и поверил!
   - Просто там  все  иначе,  господин  Лоу.  Когда  глядишь  на  прекрасные
картины, все остальное отступает на второй план. К  тому  же  картины  -  не
паразиты!
   - Они жертвы, - неожиданно спокойно произнес Лоу-старший.  -  Представьте
себе, каково бы им пришлось, будь у них разум! Ведь их продают,  как  рабов.
Продают  торговцам  оружием,  военным,  промышленникам,  дельцам,  сбывающим
бомбы!  На  обагренные  человеческой  кровью  деньги  эти  типы  приобретают
картины, излучающие мир и покой.
   Я взглянул на Лоу.
   - Ну, хорошо, - сказал он. - Пусть эта война иная. Но  такая  ли  уж  она
иная для этих паразитов! Их цель - заработать, нажиться, а где и  как  -  им
все равно. Если понадобится, они готовы и дьяволу... - Лоу  замолк.  -  Юлий
идет, - прошептал он. - Боже праведный, в смокинге! Все погибло! [109]
   Лоу-младший не был в смокинге. Мы увидели его  в  ту  секунду,  когда  он
входил с улицы, освещенный последним грязновато-медвяным лучом солнца,  весь
пропахший бензином и выхлопными газами. На  нем  была  узкая  визитка  цвета
маренго,  полосатые  брюки,  котелок  и,  к  моему  удивлению,  светло-серые
старомодные гетры.
   Я  с  умилением  рассматривал  их,  ибо  ничего  подобного  не  видел   с
догитлеровских времен.
   - Юлий! - воскликнул Лоу-старший. -  Постой,  подожди.  В  последний  раз
говорю: вспомни хотя бы о своей благочестивой матери!
   Юлий медленно переступил порог.
   - О матери я помню, - сказал он. - А ты не сбивай меня с толку, еврейский
фашист!
   - Юлий, побойся Бога. Разве я не желаю тебе добра? Разве я не заботился о
тебе, как только может заботиться старший брат, разве не ухаживал за  тобой,
когда ты болел, ты...
   - Мы близнецы, - заметил Юлий, обращаясь ко мне. - Я вам уже говорил, что
брат старше меня всего на три часа.
   - Иной раз три часа  значат  больше,  чем  целая  жизнь.  Ты  всегда  был
мечтателем, не от мира сего, мне вечно приходилось смотреть за тобой,  Юлий.
Ты же знаешь, я всегда думал о твоем благе, а ты вдруг  стал  относиться  ко
мне, как к своему заклятому врагу.
   - Потому что я хочу жениться.
   - Потому что ты хочешь жениться Бог  знает  на  ком.  Господин  Росс,  вы
только взгляните на него, прямо жалость берет, он стоит здесь с таким видом,
будто собирается взять барьер. Юлий! Юлий! Опомнись! Не  спеши!  Он,  видите
ли, хочет сделать предложение по всем правилам, как  какой-нибудь  коммерции
советник. Тебя опоили любовным  зельем,  вспомни  о  Тристане  и  Изольде  и
несчастье, которое их постигло. Своего родного брата ты  называешь  фашистом
за то, что он хочет предостеречь тебя от неверного шага.  Юлий,  найди  себе
добропорядочную еврейку.
   - Не нужна мне добропорядочная  еврейка.  Я  хочу  жениться  на  женщине,
которую люблю! [110]
   - Нет, вы только подумайте, он ее любит! Посмотри, на кого ты  похож!  Он
собирается сделать ей предложение. Вы только  поглядите  на  него,  господин
Росс!
   - Ничем не могу вам помочь, - сказал я.  -  На  мне  тоже  новый  костюм.
Костюм для обер-мошенника. Не так ли, господин Лоу?
   - Это я пошутил.
   Вскоре разговор вошел в более спокойное русло. Юлий взял назад свои слова
о "еврейском фашисте" и обозвал  брата  "сионистом",  а  затем  -  "семейным
фанатиком" . В пылу спора Лоу-старший допустил одну тактическую  ошибку.  Он
сказал, что мне, к примеру, вовсе не обязательно жениться на еврейке.
   - Это почему? - спросил я. - Когда мне было  шестнадцать  лет,  мой  отец
советовал мне взять в жены еврейку. Иначе, полагал  он,  ничего  путного  из
меня не выйдет.
   - Вот видишь! - воскликнул Юлий.
   Спор  разгорелся  с  новой  силой.  Однако  Лоу-старший  благодаря  своей
напористости взял верх над лириком и мечтателем Юлием. Ничего другого я и не
ожидал. Если бы Юлий твердо решил  жениться,  он  не  появился  бы  здесь  в
визитке, а просто пошел бы к своей богине с рыжими космами - крашеными,  как
полагал Лоу-старший. Убедить его не спешить с предложением оказалось не  так
уж трудно.
   - Ты  ничего  не  потеряешь,  -  увещевал  его  Лоу-старший.  -  Еще  раз
хорошенько все обдумай.
   - А если она заведет себе другого!
   - Не заведет, Юлий. Ты ведь не зря вот уже тридцать лет в деле! Разве