ал домой для работы тот или иной экспонат. И если  в
музее недосчитывались какой-нибудь скульптуры, он говорил, что она у него.
   Так у меня выработалось особого рода умение оценивать на ощупь патину.  К
тому же я провел много ночей у музейных витрин и  узнал  кое-что  о  фактуре
старых окисей, хотя никогда не видел их при дневном свете. Но как у  слепого
вырабатывается безошибочное осязание, так и у меня за  это  время  появилось
нечто похожее. Конечно, я не во всех случаях доверял себе, но иногда  я  был
совершенно уверен в своей правоте.
   Эта бронза  показалась  мне  в  лавке  на  ощупь  настоящей;  правда,  ее
очертания и рельефы были чересчур определенны, что, возможно, как раз  и  не
понравилось музейным экспертам, но все же  она  не  производила  впечатления
позднейшей подделки. Линии были четкие. А  когда  я  закрыл  глаза  и  начал
обстоятельно, очень медленно водить пальцами по фигуре, ощущение, что бронза
настоящая, еще усилилось.
   В Брюсселе я не раз встречался с подобными скульптурами.  И  о  них  тоже
сперва говорили, что это копия эпохи Тан или Мин. Дело в  том,  что  китайцы
уже во времена Хань,  то  есть  примерно  с  начала  нашего  лето-счисления,
копировали и закапывали в землю свои скульптуры эпохи Шан и Чжоу. Поэтому по
патине трудно [26] было определить подлинность работы, если в орнаменте  или
в отливке не обнаруживали каких-либо характерных мелких изъянов.
   Я опять поставил бронзу на подоконник. Со двора доносились  металлические
голоса судомоек, постукиванье мусорных урн и  мягкий  гортанный  бас  негра,
который  эти  урны  выносил.  Вдруг   дверь   распахнулась.   В   освещенном
четырехугольнике я различил силуэт  горничной,  увидел,  как  она  отпрянула
назад, крикнув:
   - Мертвец!
   - Какая чушь, - сказал я. - Не  мешайте  спать.  Закройте  дверь.  Я  уже
приготовил себе постель.
   - И вовсе вы не спите! Что это такое? - Она разглядывала бронзу.
   - Зеленый ночной горшок, - отрезал я. - Разве не видите?
   - И чего только люди не придумают! Но зарубите себе на носу: утром я  его
не стану выносить! Ни за что. Выносите сами. В доме хватает уборных.
   - Хорошо.
   Я снова лег и заснул, хотя не собирался спать. Когда  я  проснулся,  была
глубокая ночь. И я сразу не  мог  сообразить,  где  нахожусь.  Потом  увидел
бронзу, и мне на минуту показалось, что я снова  в  музее.  Я  сел  и  начал
глубоко дышать. Нет, я уже не там, неслышно говорил  я  себе,  я  убежал,  я
свободен, свободен, свободен. Слово  "свободен"  я  повторял  ритмично:  про
себя, а потом стал повторять вслух - тихо и настойчиво; я произносил его  до
тех пор, пока не успокоился. Так я часто утешал себя в  годы  преследований,
когда просыпался в холодном поту. Потом я поглядел на бронзу:
   цветные  отсветы  па  ней  вбирали  в  себя  ночную  тьму.  И   вдруг   я
почувствовал, что бронза живая. И не из-за  своей  формы,  а  из-за  патины.
Патина не была мертвой. Никто  не  наносил  ее  нарочно,  никто  не  вызывал
искусственно, травя шероховатую поверхность кислотами, патина нарастала сама
по себе, очень медленно, долгие века; поднималась из воды, омывавшей бронзу,
и из земных недр, минералы которых срастались  с  ней;  первоосновой  патины
были, очевидно, фосфорные соеди[27] нения, на  что  указывала  незамутненная
голубая полоска у основания  скульптуры,  а  фосфорные  соединения  возникли
сотни лет назад из-за соседства с мертвым телом. Патина слегка поблескивала,
как  поблескивала  в  музее  неполированная  бронза  эпохи  Чжоу.   Пористая
поверхность не поглощала  свет,  подобно  поверхности  бронзовых  фигур,  на
которые  патину   нанесли   искусственно.   Свет   придавал   ей   некоторую
шелковистость, делал ее похожей на грубый шелк-сырец.
   Я поднялся и сел к окну. Там я сидел очень долго, почти не дыша, в полной
тишине, весь отдавшись созерцанию, которое мало-помалу заглушало во мне  все
мысли и страхи.
   Я продержал у себя скульптуру еще два дня, а потом отправился  на  Третью
авеню. На сей раз в лавке был и второй брат Лоу, очень похожий  на  первого,
только более  элегантный  и  более  сентиментальный,  насколько  это  вообще
возможно для торговца стариной.
   - Вы принесли скульптуру обратно? -  спросил  первый  и  тут  же  вытащил
бумажник, чтобы вернуть мне тридцать долларов.
   - Скульптура настоящая, - сказал я.
   Он поглядел на меня добродушно и с интересом.
   - Из музея ее выбросили.
   - Уверен, что она настоящая. Я пришел возвратить ее вам. Продавайте.
   - А как же ваши деньги?
   - Вы отдадите их мне вместе с половиной прибыли. Как было условлено.
   Лоу-младший сунул руку в правый карман пиджака, вытащил  десятидолларовую
бумажку, чмокнул ее и переложил в левый карман.
   - Позвольте вас пригласить... Чего бы вы хотели? - спросил он.
   - Вы мне поверили? - Для меня это была приятная неожиданность. Я привык к
тому, что мне уже давно никто не  верил:  ни  полицейские,  ни  женщины,  ни
инспектора по делам иммигрантов.
   - Не в этом суть, - весело пояснил Лоу-младший.  -  Просто  мы  с  братом
поспорили: если вы вернете скуль[28] птуру  потому,  что  она  подделка,  он
выигрывает пять долларов, а если вы ее вернете,  невзирая  на  то,  что  она
настоящая, - я выигрываю десять.
   - Видимо, у вас в семье вам принадлежит роль оптимиста.
   - Я присяжный оптимист, а мой брат - присяжный пессимист. Так мы и  тянем
лямку  в  эти  трудные  времена.  Оба  эти  качества  в  одном  лице   нынче
несовместимы. Как вы относитесь к черному кофе?
   - Вы - венец?
   - Венец - по происхождению, американец по подданству. А вы?
   - Я - венец по убеждению и человек без подданства.
   - Отлично. Зайдем напротив к  Эмме  и  выпьем  чашечку  черного  кофе.  В
отношении кофе у американцев - спартанское воспитание. Они пьют  его  только
на похоронах или заваривают с утра на весь  день.  Американец  может  часами
держать кофейник на плите, чтобы он не остыл, и ему даже в голову не  придет
заварить свежий кофе. Эмма себе такое не позволит. Она - чешка.
   Мы перешли через шумную улицу. Поливальная машина изрыгала во все стороны
струи воды. Лиловый пикап, развозящий детские пеленки, чуть не переехал нас.
В последнюю секунду Лоу сделал грациозный прыжок и тем спас себе жизнь.  Тут
я увидел, что он ходит в лакированных ботинках.
   - Вы с братом не однолетки? - спросил я.
   - Близнецы. Но для удобства покупателей  один  из  нас  зовется  "старший
брат", другой - "младший". Брат на три часа старше меня. И  он  родился  под
знаком Близнецов. А я под знаком Рака.
   Неделю спустя из служебной поездки вернулся владелец  фирмы  "Лу  и  К°",
эксперт по китайскому искусству. Он никак не мог взять в толк, почему  музей
счел скульптуру подделкой.
   "Это не шедевр, - разъяснил он. - Но, без сомнения,  бронза  эпохи  Чжоу,
позднего Чжоу, вернее, переходного периода от Чжоу к Хань". [29]
   "А какова ее цена?" - спросил Лоу-старший.
   "На аукционе она потянет долларов четыреста - пятьсот. Может, больше.  Но
ненамного. Китайская бронза идет нынче по дешевке".
   "Почему?"
   "Да потому, что нынче все идет по дешевке. Война. И не так уж много людей
коллекционирует китайскую бронзу. Могу купить ее у вас за триста долларов".
   Лоу покачал головой.
   "По-моему, я должен сперва предложить ее музею".
   - С какой стати? - удивился я. - И потом - половина денег ведь моя. А  вы
хотите отдать  скульптуру  за  те  же  жалкие  пятнадцать  долларов,  какие,
наверное, заплатили за нее.
   - У вас есть расписка?
   Я с удивлением уставился на него. Он поднял руку.
   - Секунду! Не кричите. Пусть это будет для  вас  хорошим  уроком.  Впредь
требуйте на все расписки. В свое время я на этом здорово погорел.
   Я продолжал смотреть на него в упор.
   - Пойду в музей и скажу, что уже почти продал эту скульптуру. Так ведь  и
есть на самом деле. Но я все равно предложу ее музею, потому что Нью-Йорк  -
это большая деревня. Во  всяком  случае,  для  антикваров.  Через  несколько
недель все всё узнают. А музей нам еще понадобится. Вот  в  чем  дело.  Вашу
долю я у них потребую.
   - Сколько это будет?
   - Сто долларов.
   - А сколько получите вы?
   - Половину того, что заплатят сверх. Согласны?
   - Для вас вся эта история - милая шутка, - сказал я. - А я  рискнул  ради
нее почти половиной состояния.
   Лоу-старший засмеялся. Во рту у него было много золота.
   - Кроме того, вы до всего дознались. Теперь и я догадался, как  произошла
ошибка. Они взяли в музей нового молодого эксперта. И молодой человек  решил
показать, что его предшественник ни  черта  не  смыслил  [30]  и  приобретал
мусор. Могу сделать вам одно предложение:  у  нас  в  подвале  масса  старых
вещей, в которых мы не очень-то разбираемся. Человек не может знать  все  на
свете. Не хотите ли ознакомиться с нашими  сокровищами?  Десять  долларов  в
день. Ну, а если повезет - поощрительные премии.
   - Компенсация за китайскую бронзу?
   - Только отчасти. Но, конечно,  работа  временная.  Мы  с  братом  вполне
справляемся со своими делами. По рукам?
   - По рукам, - сказал я и взглянул через  стекло  витрины  на  улицу,  где
мчался поток машин.
   Иногда  даже  страх  приносит  пользу,  подумал  я  спокойно.  Главное  -
расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно  случится  несчастье.
Жизнь - как мяч, думал я. Она всегда сохраняет равновесие.
   -  Пятьдесят  миллионов  мертвецов,  -   сказал   Лоу-старший.   -   Сто.
Человечество пошло вперед только в одном отношении: оно  научилось  массовым
убийствам. - В ярости он откусил кончик сигары. - Понимаете?
   - Нигде человеческая жизнь не дешева так, как в Германии, - сказал  я.  -
Эсэсовцы высчитали, что один еврей, даже работоспособный  и  молодой,  стоит
всего тысячу шестьсот двадцать марок. За  шесть  марок  в  день  его  выдают
напрокат немецким  промышленникам,  использующим  рабский  труд.  Питание  в
лагере обходится в шестьдесят пфеннигов в день. Еще десять пфеннигов  кладут
на амортизацию носильных вещей. Средняя  продолжительность  жизни  -  девять
месяцев. Итого, считая прибыль, тысяча  четыреста  марок.  Добавим  к  этому
рациональное использование трупа: золотые коронки, одежду, ценности, деньги,
привезенные с собой, и, наконец, волосы. За  вычетом  стоимости  сожжения  в
сумме двух марок, чистая прибыль составляет около тысячи  шестисот  двадцати
марок. Из этого следует вычесть еще женщин  и  детей,  не  имеющих  реальной
ценности. Их умерщвление в газовых камерах и сожжение обходится  на  круг  в
шесть марок. Сюда же надо приплюсовать стариков, больных и так далее.  Таким
обра[31] зом в среднем, если округлить сумму, доход все равно составляет  не
менее тысячи двухсот марок.
   Лоу побледнел как полотно.
   - Это правда?
   -  Так  было  подсчитано.  Официальными  немецкими  ведомствами.  Но   до
известной  степени  эта  цифра  может  колебаться.  Сложность  вовсе  не   в
умерщвлении людей. Как ни странно, самое сложное - уничтожение  трупов.  Для
того чтобы труп сгорел, требуется определенное  время.  Закапывать  в  землю
тоже не так-то просто, если речь идет о  десятках  тысяч  мертвецов  и  если
могильщики славятся своей добросовестностью. Не хватает крематориев. Да и по
ночам они не могут работать с полной нагрузкой. Из-за  вражеских  самолетов.
Бедным нацистам тяжко  приходится.  Они  ведь  хотели  только  мира,  ничего
больше.
   - Что?
   - Вот именно. Если бы весь свет согласился  плясать  под  дудку  Гитлера,
войны не было бы.
   - Остряк! - проворчал Лоу. - Остряк паршивый. Здесь не до  острот!  -  Он
понурил свою рыжую голову. - Как это может быть? Вы что-нибудь понимаете?
   - Приказ сам по себе почти всегда бескровен. С этого все начинается. Тот,
кто сидит за письменным  столом,  не  должен  хвататься  за  топор.  -  Я  с
сожалением взглянул на собеседника. - А людей, выполняющих  приказы,  всегда
можно найти, особенно в нацистской Германии.
   - Даже кровавые приказы?
   - Кровавые тем более. Ведь приказ освобождает от ответственности.  Можно,
стало быть, дать волю инстинктам.
   Лоу провел рукой по волосам.
   - И вы через все это прошли?
   - Увы, - сказал я. - Хотелось бы мне, чтобы это было не так.
   - А вот сейчас мирный день, и мы с вами  стоим  в  антикварной  лавке  на
Третьей авеню, - сказал он. - Как же это, по-вашему, называется?
   - Только не война. [32]
   - Я не об этом говорю. На земле творится Бог знает что, а  люди  спокойно
живут и делают вид, будто все в порядке.
   - Люди не живут спокойно. Идет война. Для  меня  она,  правда,  странная,
нереальная. Реальная война - это та, что происходит у тебя  на  родине.  Все
остальное нереально.
   - Но людей убивают.
   - У человеческого воображения плохо со счетом.  Собственно,  оно  считает
только до одного. То есть до того, кто находится рядом с тобой.
   Колокольчик на двери лавки задребезжал. Женщина в красном  хотела  купить
персидский кубок. Ее интересовало, можно ли использовать  кубок  в  качестве
пепельницы. Я незаметно спустился в подвал, который тянулся и  под  проезжей
частью улицы. Разговоры эти я просто ненавидел. Мне они казались и наивными,
и бессмысленными. Такие разговоры вели  люди,  которые  не  видели  войны  и
думали, что, немного поволновавшись,  они  уже  кое-что  сделали.  Это  были
разговоры людей, не знавших опасности...
   В  подвале  было  прохладно,  как  в  комфортабельном   бомбоубежище.   В
бомбоубежище  коллекционера.  Сверху  приглушенно,  словно  гул   самолетов,
доносился шорох легковых машин и  грохот  грузовиков.  А  на  стенах  висели
картины... Казалось, прошлое беззвучно упрекало нас.
   В гостиницу я вернулся поздно вечером. Лоу-старший в  порыве  великодушия
дал мне пятьдесят долларов задатка. Вскоре он, впрочем, пожалел об этом, и я
это заметил. Но из-за серьезности  беседы,  которую  мы  до  того  вели,  не
решился взять деньги обратно. Неожиданная выгода для меня.
   Меликова в гостинице не оказалось. Зато появился Лахман. Он, как  всегда,
был в волнении и весь потный.
   - Все в порядке? - спросил я его.
   - С чем?
   - Со святой водой из Лурда?
   - С лурдской водой? Ты хочешь сказать - с иорданской? Что значит:  все  в
порядке? Это не так просто. [33]
   Но мои шансы растут. Хотя эта женщина буквально сводит меня  с  ума.  Вот
уже вечность, как я нахожусь
   между Сциллой и Харибдой. Утомительная штука.
   - Сцилла и Харибда?
   - Тебе же известно это выражение. Из  греческой  мифологии.  Ловушка  для
моряков между двумя  утесами.  Мне  надо  лавировать,  лавировать.  Иначе  я
пропал. - Он взглянул на меня глазами загнанного зверя. - Если  эта  женщина
не станет скоро моей, я превращусь в импотента. Ты ведь знаешь, какой у меня
тяжелый комплекс. Меня опять преследуют кошмары. Я просыпаюсь весь  в  поту,
просыпаюсь от собственного крика. Ты ведь слышал: эти  бандиты  хотели  меня
кастрировать. Ножницами, не ножом.  И  гоготали  как  безумные.  Если  я  не
пересплю с этой женщиной в ближайшие дни, мне будет сниться, что они  своего
добились. Ужасные
   сны! Все как наяву! Даже вскочив с постели, я слышу их гогот.
   - Спи с проституткой.
   - Не могу. При всем желании. И с нормальной женщиной тоже  не  могу.  Тут
они своего добились.
   Лахман прислушался.
   - Вот она идет. Мы поужинаем в "Блу риббон".
   Она любит говяжье жаркое. Пойдем с нами! Может, ты на нее  повлияешь.  Ты
ведь у нас знаменитый говорун.
   С лестницы донесся звучный голос.
   - Нет времени, - сказал я. - А ты не подумал, что и у женщины может  быть
комплекс неполноценности из-за ампутированной ноги? Как у тебя из-за шрамов.
   - Ты считаешь? - Лахман уже встал. - Ты так считаешь?
   Конечно, я сболтнул первое, что пришло  на  ум.  Хотел  его  утешить.  Но
увидев, как он разволновался, проклял свой длинный язык. Ведь от Меликова  я
знал, что дама жила с мексиканцем. Но объясняться было поздно. Да  и  Лахман
меня не слушал. Он захромал к двери.
   Я поднялся к себе в номер, но  не  стал  зажигать  свет.  Несколько  окон
напротив были освещены. В одном я увидел мужчину,  который  надевал  женское
белье. Этого [34] типа я встречал в гостинице уже  не  раз.  Полиция  о  нем
знала, он был зарегистрирован как неизлечимый. Секунду я смотрел на  мужчину
в окне. Потом у меня стало  муторно  на  душе.  Что  ни  говори,  неприятное
зрелище! Я решил спуститься вниз и дожидаться там Меликова.
 
 
 
   IV
 
   Лахман дал мне адрес Гарри Кана. О легендарных подвигах Кана я слышал еще
во Франции. В качестве испанского консула  он  появился  в  Провансе,  когда
немецкая оккупация этого  края  формально  окончилась  и  власть  перешла  к
созданному  Гитлером  правительству  Виши,  которое  с   каждым   днем   все
снисходительнее взирало на бесчинства немцев.
   И вот в один прекрасный день Кан возник в Провансе под именем Рауля Тенье
с испанским дипломатическим паспортом в кармане. Никто  не  знал,  откуда  у
него этот паспорт. По одной версии, документы у  него  были  французские,  с
испанским штампом, удостоверяющим, что Кан - вице-консул  в  Бордо.  Другие,
наоборот, утверждали,  будто  видели  паспорт  Кана  и  будто  этот  паспорт
испанский. Сам Кан загадочно молчал, зато он действовал. У него была  машина
с дипломатическим  флажком  на  радиаторе,  элегантные  костюмы  и  вдобавок
хладнокровие, доходившее до наглости. Он держал себя настолько блестяще, что
даже  сами  эмигранты  уверовали,  будто  все  у  него  в  порядке.  Хотя  в
действительности все было, видимо, не в порядке.
   Кан свободно ездил по стране. Самое пикантное заключалось в том,  что  он
путешествовал как представитель другого фашистского диктатора, а тот не имел
об этом ни малейшего понятия. Скоро Кан  стал  сказочным  героем,  творившим
добрые дела. Дипломатический флажок на машине отчасти защищал Кана. А  когда
его задерживали эсэсовские патрули или немецкие солдаты, он тут же кидался в
атаку, и немцы быстро шли на попятную, боясь получить взбучку от начальства.
Кан хорошо усвоил, что нацистам импонирует грубость, и за словом в карман не
лез. [35]
   При любой фашистской диктатуре страх и неуверенность царят даже  в  рядах
самих фашистов, особенно если они люди подневольные, так как  понятие  права
становится чисто субъективным и, следовательно, может быть  обращено  против
любого  бесправного  индивидуума,  коль   скоро   его   поступки   перестают
соответствовать меняющимся установкам. Кан играл на трусости  фашистов,  ибо
знал, что трусость в соединении с жестокостью как раз и являются  логическим
следствием любой тирании.
   Он был связан  с  движением  Сопротивления.  По  всей  видимости,  именно
подпольщики снабдили его деньгами и машиной, а  главное,  бензином.  Бензина
Кану всегда хватало, хотя в то  время  он  был  чрезвычайно  дефицитен.  Кан
развозил  листовки  и  первые  подпольные  газеты  -   двухполосные   листки
небольшого формата. Мне был известен такой случай: однажды немецкий  патруль
остановил Кана, чтобы обыскать его машину, которая как на грех  была  набита
нелегальной литературой. Но Кан  поднял  такой  скандал,  что  немцы  спешно
ретировались: можно было подумать, что они схватили за хвост гадюку.  Однако
на этом Кан не успокоился: он погнался за солдатами и пожаловался на  них  в
ближайшей  комендатуре,  предварительно  избавившись,  правда,  от   опасной
литературы. Кан добился того, что немецкий офицер  извинился  перед  ним  за
бестолковость своих подчиненных. Утихомирившись,  Кан  покинул  комендатуру,
попрощался, как  положено  фалангисту,  и  в  ответ  услышал  бодрое  "Хайль
Гитлер!" А немного погодя он обнаружил, что в машине у него  все  еще  лежат
две пачки листовок.
   Иногда у Кана появлялись незаполненные испанские паспорта.  Благодаря  им
он спас жизнь многим эмигрантам: они смогли перейти  границу  и  скрыться  в
Пиренеях. Это были люди, которых разыскивало гестапо. Кану удавалось  долгое
время прятать свои