кий раз раздражался, если кто-нибудь не верил, что  продажа  картин
требует чуть ли не божественного наития.
   - Я для вас стараюсь, хочу, чтобы вам дали какую-нибудь работу в кино,  а
вы...
   - Мистер Силверс, - спокойно прервал я его. - Оставим это. Вы же  не  мне
хотите продать картины, а моему клиенту Холту.  Я  за  то,  чтобы  Холту  вы
представили дело так, будто вы  оказываете  ему  огромную  любезность,  и  я
уверен, что он с благодарностью будет покупать у  вас  и  впредь.  Я  только
хотел бы, чтобы от меня вы не требовали изъявления благодарности,  поскольку
благодарить должны скорее вы меня. То, чему вы  меня  научили,  великолепно:
высшая цель прилежного  коммерсанта  заключается  в  том,  чтобы  не  только
содрать с клиента шкуру, но и заставить его благодарить за  это.  Вы  мастер
своего дела, но прошу вас меня от этого избавить. [328]
   Лицо у Силверса сразу стало  каким-то  помятым.  Казалось,  за  несколько
секунд он постарел на двадцать лет.
   - Так, - произнес он тихо. - Я  должен  вас  от  этого  избавить.  А  что
получаю от жизни я? Вы развлекаетесь на мои деньги. Вы на двадцать пять  лет
моложе меня, я же вынужден торчать здесь, в этом отеле,  поджидая  клиентов,
точно старый паук. Я воспитываю вас, как сына, а вы  злитесь,  если  я  хоть
немного поточу о вас свои усталые когти! Выходит, мне и пошутить нельзя?
   Я быстро взглянул на него. Мне были знакомы все  его  трюки  со  смертью,
болезнью и  разговорами  о  том,  что  никто  не  может  унести  с  собой  в
потусторонний мир даже самую крохотную картину, поэтому,  видите  ли,  лучше
продавать их симпатичным клиентам здесь, на земле, пусть даже с  убытком,  -
не так уж много времени нам отпущено. Мне тоже однажды  пришлось  заниматься
пузырьками с лекарствами, когда изможденный и бледный Силверс - жена  слегка
подгримировала ему лицо землисто-серым тоном  -  в  своем  голубом  шлафроке
улегся в постель, чтобы "с  убытком"  продать  нефтяному  королю  из  Техаса
ужасную картину, изображавшую огромного мертвого жокея с  лошадью.  Я  знал,
что свой обычный красный шлафрок Силверс иногда меняет на голубой,  так  как
на голубом фоне ярче выделяется его болезненная бледность.  И  мне  пришлось
дважды прерывать его беседу с клиентом и приносить ему лекарство, а на самом
деле водку; это была моя идея подавать водку вместо виски, потому что  водка
не пахнет, тогда как запах виски чуткие ноздри техасца  учуяли  бы  даже  за
двадцать метров. В конце концов Силверс умирающим  голосом  продиктовал  мне
условия соглашения - на этой сделке он заработал  двадцать  тысяч  долларов.
Услышав сумму, я машинально округлил глаза в знак безмолвного  протеста,  но
сразу же покорно кивнул. Я  знал  все  трюки  Силверса,  в  которых  он  был
неистощим и которые называл "художественным  пусканием  пыли  в  глаза",  но
нотка горечи, прозвучавшая сейчас в его голосе, была мне  в  новинку,  равно
как и следы подлинного изнеможения на лице. [329]
   - Вам не вреден этот климат? - спросил я.
   - Климат! Я погибаю от скуки.  Вот  представьте  себе,  -  сказал  он.  -
Приглашаю я со скуки девочку, с которой познакомился в бассейне,  миленькое,
белокурое, вполне заурядное существо девятнадцати лет -  здесь  с  возрастом
надо быть осторожнее: цыплята утверждают, что они  уже  совершеннолетние,  а
под дверью караулит мать, чтобы заняться вымогательством, - итак,  приглашаю
я ее пообедать  со  мной.  Она  приходит.  Заказываем  немного  шампанского,
креветки  под  соусом  "Таусенд-айленд",   бифштексы   -   все   великолепно
приготовлено и сервировано здесь, наверху. У  нас  радостное  настроение,  я
забываю свою безутешную жизнь, мы идем в спальню. И что же?
   - Она начинает орать из окна, что ее насилуют. "Полиция! Полиция!" Так?
   Силверс какое-то время размышляет в удивлении.
   - Неужто и такое бывает?
   - Мой сосед Скотт  говорил  мне,  что  это  один  из  самых  элементарных
способов заработать деньги.
   - Да, да! Нет, этого не  было.  К  сожалению,  не  было.  Все  получилось
гораздо хуже.
   - Она, конечно, потребовала денег.  Это  всегда  удручающе  действуют  на
людей, привыкших к тому, чтобы их любили, -  сказал  я  с  издевкой.  -  Сто
долларов.
   - Хуже.
   - Значит, тысячу. Это уже, прямо скажем, наглость!
   Силверс махнул рукой.
   - Она действительно  потребовала  кое-что,  но  не  в  этом  дело.  -  Он
приподнялся со своего светло-голубого дивана и, трясясь от злости,  пропищал
тоненьким голоском:  -  "Что  ты  мне  подаришь,  если  я  влезу  к  тебе  в
кроватку..." А потом, как взрыв бомбы: "Daddy"(1).
   Я с интересом слушал его рассказ.
   - Daddy! - воскликнул я. - У нас в Европе так  называют  папашу.  Тяжелый
удар,  когда  тебе  за  пятьдесят.  Однако   здесь   в   этом   нет   ничего
оскорбительного.    -----------------------------------------(1)     Папочка
(англ.). [330] Здесь "daddy" ласкательно называют  тридцатилетних.  Так  же,
как девяностолетних называют "darling"(1) или "girl" (2). Америка -  молодая
нация, и она боготворит молодость.
   Силверс слушал меня с видом человека,  которого  ранили  пулей  в  живот.
Потом он покачал головой.
   - К сожалению, все выглядело иначе. Я мог бы надавать себе оплеух за  то,
что  не  удержал  язык  за  зубами,  но  разве  может  коммерсант  смолчать?
Растерявшись, я спросил, что она имеет в  виду.  Понимаете,  я,  разумеется,
готов был заплатить - и вполне прилично. Я  ведь  известен  своей  добротой,
меня только расстроило это  слово  "daddy".  Оно  прозвучало  для  меня  как
"дедушка". Но она решила, что я буду  скупердяйничать,  и  напрямик  заявила
своим деревянным кукольным голоском, что если уж она идет бай-бай  -  так  и
сказала:
   "бай-бай с таким стариком", то, естественно, должна  на  этом  что-нибудь
заработать. У "Баллокса" на Уилшер-бульваре она видела пальто из  верблюжьей
шерсти. И было бы...
   Силверсу отказал голос.
   - И как же вы  поступили?  -  спросил  я  с  интересом.  Мне  понравилось
выражение "деревянный кукольный голосок".
   - Как поступает  джентльмен  в  подобной  ситуации!  Заплатил  и  выкинул
нахалку вон.
   - Заплатили сполна?
   - Отдал все, что было под рукой.
   - Да, это все не очень приятно, я вас понимаю.
   - Вы меня вообще не понимаете! - раздраженно воскликнул Силверс. - Это не
финансовый шок, а психологический,  когда  дешевая  потаскуха  называет  вас
старым  развратником.  Да  и  как  вам  это  понять?  Вы   один   из   самых
бесчувственных людей, каких мне приходилось видеть.
   - Это верно. Кроме того, существуют вещи, которые  понятны  только  твоим
ровесникам, например,  разница  в  возрасте.  И  чем  больше  стареешь,  тем
заметнее -----------------------------------------(1) Дорогуша (англ.).
   (2) Детка  (англ.).  [331]  становится  эта  разница.  Восьмидесятилетние
считают семидесятилетних молокососами и озорниками. Странное явление!
   - Странное явление! Это все, что вы можете сказать?
   - Разумеется, - ответил я осторожно. - Вы же  ждете  от  меня  серьезного
отношения к такой чепухе, господин Силверс.
   Он уже готов был вспылить, но вдруг в глазах  антиквара  вспыхнула  искра
надежды,  как  будто  профессор  Макс  Фридлендер   подтвердил   подлинность
принадлежавшего Силверсу сомнительного Питера де Коха.
   - Просто это звучит забавно, когда речь идет о таком человеке, как вы,  -
продолжал я.
   Он задумался.
   - А что будет, если такая шутка повторится? Естественным следствием будет
импотенция. Уже на этот раз у  меня  было  такое  ощущение,  будто  на  меня
выплеснули ушат ледяной воды. Что мне делать с этим страхом,  который  сидит
во мне?
   - Тут есть два пути, - сказал  я  после  недолгого  раздумья.  -  Первый:
напиться и как гусар -  вперед  без  разбора,  правда,  есть  одно  "но":  в
состоянии опьянения многие  становятся  импотентами,  пока  не  протрезвеют,
таким образом, здесь двойной риск. Второй путь - это тактика  гонщика  после
аварии: немедля пересесть на другой автомобиль и продолжать  гонку.  Тут  уж
шок исключен - нет времени.
   - Но у меня-то он был!
   - Это вы себе внушили,  господин  Силверс.  Боязнь  неудачи  стала  вашей
навязчивой идеей, только и всего. Слова  благодарности  застряли  у  него  в
бороде.
   - Вы так считаете?
   - Совершенно определенно.
   Он стал заметно успокаиваться.
   - Странно, - сказал  он  немного  спустя.  -  Как  неожиданно  все  может
утратить всякий смысл - успех,  положение,  деньги  -  от  одного  простого,
глупого  слова  какой-то  девчонки!  Будто  все  на   свете   тайком   стали
коммунистами. [332]
   - Что?
   - Я хочу сказать, что все люди равны - никому не скрыться.
   - Ах, вот как вы это воспринимаете! - сказал я.
   Силверс ухмыльнулся. Он снова был на коне.
   - Я полагаю, ни один человек не верит, что стареет. Он понимает  это,  но
не верит.
   - А вы сами? Верите? Так как же насчет моего увольнения?
   - Мы можем оставить все по-прежнему. Достаточно и того, что вы по вечерам
будете в моем распоряжении.
   - После семи часов - сверхурочные.
   - Вы будете получать жалованье. И никаких сверхурочных. В  данный  момент
вы зарабатываете больше, чем я.
   - А ваш шок полностью прошел, господин Силверс! Полностью!
 
 
 
   XXVI
 
   Я просидел над рукописью несколько часов. Многие  ситуации  казались  мне
надуманными, и вообще весь сценарий был неудачен. Я правил рукопись до  часу
ночи.  Часть  сцен  была  состряпана  по  вульгарным   шаблонам   популярных
ковбойских фильмов  о  Диком  Западе.  Та  же  гангстерская  мораль,  те  же
банальные ситуации, когда противники одновременно  выхватывают  пистолеты  и
каждый старается  выстрелить  первым.  Все  это  по  сравнению  с  тем,  что
происходило в Германии с ее бюрократически рассчитанными убийствами, с  воем
бомб и грохотом орудий, производило впечатление  безобидного  фейерверка.  Я
понял, что даже у авторов, набивших  руку  на  фильмах  ужасов,  не  хватает
фантазии, чтобы представить себе все происходившее в третьем рейхе.  Как  ни
странно, но это не поразило меня так сильно, как я боялся,  -  примитивность
этой писанины, наоборот, настроила меня на иронический лад.
   К счастью, Скотт позвал меня на коктейль  из  тех,  что  затягиваются  до
бесконечности. Я спустился к бассейну, где сидели гости. [333]
   - Готово, Роберт? - спросил Скотт.
   - Нет еще, но на сегодня с меня хватит А сейчас мне  хочется  чего-нибудь
выпить.
   - У нас есть настоящая русская водка и виски любой марки.
   -  Виски,  -  сказал  я.  -  Мне  не  хотелось  бы  сразу  напиваться  до
бесчувствия.
   Я вытянулся в шезлонге, поставил стакан прямо на землю и,  закрыв  глаза,
стал слушать музыку из фильма "Серенада Солнечной долины".  Через  некоторое
время я снова  открыл  глаза  и  посмотрел  в  калифорнийское  небо.  И  мне
показалось, будто я плыву в прозрачном бездонном  море  без  горизонта,  без
конца и края. Внезапно около меня раздался голос Холта.
   - Что, уже утро? - спросил я.
   - Еще нет. Я просто пришел взглянуть, чем вы тут занимаетесь,  -  ответил
он.
   - Я пью виски. Наш контракт вступает  в  силу  только  завтра.  Еще  есть
вопросы?
   - Вы читали сценарий?
   Я повернулся и стал рассматривать его озабоченное помятое лицо.  Говорить
о сценарии я не желал, мне хотелось забыть прочитанное.
   - Завтра, - отрезал я. - Завтра  вы  получите  сценарий  со  всеми  моими
замечаниями.
   - Почему не сейчас? Тогда к завтрашнему дню я подготовил бы все, что  нам
необходимо. Так мы сэкономим целых полдня. Время не терпит, Роберт.
   Я понял, что отделаться от него мне не  удастся.  "А  правда,  почему  не
сейчас?" - подумал я. Почему не здесь, где  столько  девочек  и  водки,  под
безмятежным ночным небом этого сумасшедшего мира? Почему не растолковать ему
здесь, чего стоит  сценарий,  вместо  того  чтобы  глушить  снотворным  свои
воспоминания?
   - Хорошо, Джо. Давайте сядем где-нибудь в сторонке.
   Через час после начала коктейля я уже перечислял Холту ошибки, допущенные
в сценарии.
   - Такие мелочи,  как  неверные  знаки  отличия,  неполадки  с  мундирами,
сапогами, фуражками, устранить [334] легко, - начал я. -  Куда  существеннее
сама атмосфера фильма. Она не должна быть мелодраматичной, как  в  вестерне.
Иначе по сравнению с немецкой действительностью  эти  будет  выглядеть  лишь
беззлобным скетчем.
   Холт колебался.
   - Но этот фильм должен принести доход, - сказал он наконец.
   - Что?
   - Студия вкладывает в него почти миллион долларов. Это значит, что прокат
должен дать более двух миллионов,  прежде  чем  мы  получим  первый  доллар.
Зрители должны валом валить на этот фильм, понимаете?
   - И что же?
   - Тому, о чем вы говорите, Роберт, у нас никто  не  поверит!  Скажите  по
совести, все действительно так, как вы сказали?
   - Хуже. Много хуже.
   Холт плюнул в воду.
   - У нас этому никто не поверит.
   Я поднялся с места. Голова у меня трещала. Теперь я в самом деле был  сыт
по горло.
   -  Тогда  оставьте  это,  Джо.  Неужели  это  издевательство  никогда  не
кончится?! Америка воюет с Германией, а вы убеждаете  меня,  будто  ни  одна
душа не поверит в злодеяния немцев!
   Холт хрустнул пальцами.
   - Я-то верю, Роберт. А хозяева студии и публика - нет. Никто не пойдет на
такой фильм. Тема и без того достаточно рискованная. А мне  хочется  сделать
этот фильм, Роберт. Но хозяев студии не переубедишь! Я  бы  предпочел  снять
документальный фильм, но он, без сомнения, провалился бы. Студия  настаивает
на мелодраматическом фильме.
   - С похищенными девушками, истерзанными кинозвездами и бракосочетанием  в
финале? - перебил я его.
   - Не обязательно. Но, разумеется, с побегом, дракой и щекотанием нервов.
   К нам пришвартовался Скотт. [335]
   - Прошел слух, что здесь  не  хватает  спиртного.  Он  поставил  на  край
бассейна бутылку виски, бутылку воды и два пустых стакана.
   - Переносим пир в мою конуру. Если нуждаетесь в корме, гребите  за  мной.
Есть бутерброды и холодная курица.
   Холт схватил меня за рукав.
   -  Еще  десять  минут,  Роберт.  Только  десять  минут,  чтобы   обсудить
практические вопросы. Остальное - завтра.
   Десять минут превратились в целый  час.  Холт  был  типичным  порождением
Голливуда: ему хотелось бы сделать что-то стоящее, но  он  мог  пойти  и  на
любые компромиссы и еще пытался при этом доказывать,  что  решает  серьезные
художественные проблемы.
   - Вы должны мне помочь, Роберт, - сказал он. - Мы должны постепенно,  шаг
за шагом, претворять в жизнь наши идеи - petit a petit(1), a не одним махом,
не наспех.
   Это французское выражение меня добило. Я  быстро  простился  с  Холтом  и
пошел к себе. Некоторое время я лежал на кровати, кляня  себя  на  чем  свет
стоит. Потом я решил, что завтра позвоню Кану -  ведь  у  меня  теперь  есть
деньги. Я решил позвонить и Наташе; до сих  пор  я  написал  ей  только  два
коротких письмеца, да и то с большим трудом. Она была не из тех, кому  пишут
длинные письма. Так мне,  по  крайней  мере,  казалось.  Скорее  всего,  она
предпочитала телефонные разговоры и телеграммы. Но на таком  расстоянии  мне
трудно будет выразить свои чувства. Когда она рядом, все хорошо,  все  полно
значения, все волнует, а когда ее нет - она кажется далекой  и  недоступной,
как северное сияние. Однако стоит ей появиться в дверях - и все возвращается
на круги своя, это я заметил еще в Нью-Йорке.
   Размышляя об этом, я подумал, почему бы ей не позвонить  сейчас.  Разница
во времени с Нью-Йорком составляла три часа.  Я  заказал  разговор  и  вдруг
почувствовал,          что          сгораю          от           нетерпения.
-----------------------------------------(1)    Понемногу,    не    торопясь
(франц.). [336]
   Откуда-то, очень издалека, послышался ее голос.
   - Наташа, - начал я, - это я, Роберт.
   - Кто?
   - Роберт.
   - Роберт? Ты где? В Нью-Йорке?
   - Нет, в Голливуде.
   - В Голливуде?
   - Да, Наташа. Ты что, забыла? Что с тобой?
   - Я спала.
   - Так рано?
   - Но сейчас уже полночь. Ты меня разбудил. Что случилось? Ты приезжаешь?
   "О, черт! - подумал я. - Вечная моя ошибка. Я перепутал время".
   - Спокойной ночи, Наташа. Завтра я позвоню снова.
   - Хорошо. Ты приезжаешь?
   - Еще нет. Я все объясню тебе завтра. Спи.
   - Ладно.
   "Сегодня у меня был трудный день, - думал я. - Не надо было мне  звонить.
И многое не надо было делать из того, что я делал". Я злился на себя. Во что
я впутался? Какое мне дело  до  Холта?  И  зачем  мне  все  это?  Я  немного
подождал, а потом позвонил Кану. У Кана был чуткий сон. И он ответил сразу.
   - Что случилось,  Роберт?  Почему  вы  звоните?  Мы,  эмигранты,  еще  не
привыкли пользоваться телефоном, как американцы, для нас разговор на большом
расстоянии все еще  связан  был  с  чем-то  чрезвычайным  или  с  несчастным
случаем.
   - Что-нибудь с Кармен? - спросил он.
   - Нет, но я ее видел. Кажется, она хочет остаться здесь.
   Некоторое время он молчал.
   - Может, она еще передумает:  она  ведь  там  не  так  уж  давно.  У  нее
кто-нибудь есть?
   - Не думаю. Разве что хозяйка, у которой она живет.  Никого  больше,  мне
кажется, она не знает. Он рассмеялся.
   - А когда вы возвращаетесь?
   - Мне, наверное, придется задержаться. [337]
   Я рассказал ему историю с Холтом.
   - Что вы на это скажете? - спросил я.
   - Работайте, работайте! Вас, надеюсь, не  мучает  совесть?  Это  было  бы
просто смешно. Или все же мучает? Из чувства патриотизма?
   -  Нет.  -  Мне  вдруг  стало  совершенно  непонятно,  для  чего  я  ему,
собственно, звонил. - Я думал о вашем письме.
   - Самое главное - пробиться, - сказал Кан, - а уж как - это ваше дело.  Я
рад, что вас волнует эта проблема, вы решаете  ее  сейчас,  так  сказать,  в
общих чертах и находясь в безопасности, но когда-нибудь  всем  нам  придется
заняться ею - и тогда уже всерьез. Это опасность, которая нас  подстерегает.
Вы сделали первый шаг, но вы можете все  послать  к  черту,  когда  вам  это
надоест.  Здесь,  в  Штатах,  это  еще  можно,  но  позже,  там,  все  будет
по-другому. Считайте, что вы приняли боевое крещение, если хотите, так,  что
ли?
   - Именно это мне и хотелось услышать.
   - Ну и хорошо. - Он рассмеялся. - Не давайте Голливуду сбить вас с толку,
Роберт. В Нью-Йорке вы меня не стали бы спрашивать,  как  поступить.  И  это
естественно. А Голливуд изобретает глупые этические стандарты,  ибо  сам  во
власти коррупции. Смотрите, не станьте жертвой этой милой  системы.  Даже  в
Нью-Йорке трудно сохранять трезвый, деловой подход к жизни. Вы видели это на
примере Грефенгейма.  Его  самоубийство  бессмысленно  -  просто  проявление
слабости. Он все равно никогда не сумел бы вернуться к жене.
   - Как поживает Бетти?
   - Бетти борется. Хочет пережить войну. Ни один врач не смог бы  прописать
ничего лучшего. Вы что, стали миллионером -  ведете  разговоры  по  телефону
через весь континент?
   - Пока нет.
   Я еще некоторое время пробыл у себя в номере. Дверь  была  открыта,  и  я
видел кусочек ночи,  край  освещенного  бассейна  и  верхнюю  часть  пальмы,
одиноко шуршавшей под порывами ночного ветра и что-то бормотавшей про  себя.
Я думал о Наташе и Кане и о том, что сказал Кан. [338]
   Самый трудный час нашего цыганского бытия пробьет тогда, когда наконец мы
поймем, что мы никому не  нужны.  Пока  мы  еще  живем  иллюзиями,  что  все
переменится с окончанием войны. Но когда наступит прозрение - все рухнет,  и
вот тогда-то настанет пора настоящих скитаний.
   Это была удивительная ночь. А тут еще пришел Скотт, захотевший  взглянуть
на рисунок Ренуара, который я привез от Силверса. О том, что он очень  пьян,
можно было догадаться лишь по его неимоверной настойчивости.
   - Мне никогда и не снилось стать обладателем картины Ренуара, - признался
он. - Еще два года назад у меня было слишком мало денег. Теперь в  голове  у
мен