тся просто, но это не так.
   - Что кажется просто?
   - Откусить больше, чем можно проглотить.
   Несмотря   на   кажущееся   равнодушие   Лафкина    и    внешнюю    его
незаинтересованность, слова эти доставили ему некоторое  удовольствие.  Но
он умел не потакать себе, и мы снова вернулись к цифрам.
   Небо за окнами кабинета  потемнело,  в  комнате,  казалось,  стало  еще
жарче, а ничего до сих пор не было решено. За весь день  ни  одной  свежей
мысли. Никому бы и в голову не пришло (хоть это была истинная правда), что
Лафкин  -  человек,  наделенный  необыкновенным  воображением,  что   этот
бесконечный разговор - его способ подхода к делу и что Гилберт Кук чуть не
лопается от гордости: ему посчастливилось участвовать в таком важном деле!
   Когда мы наконец расстались, было уже около семи, а  ничего  так  и  не
было решено. Мы разобрали и разложили по полочкам все, что знали  о  новом
предприятии, кроме покупной цены, о которой Лафкин  упомянул  только  один
раз, да и то вскользь. "Для перспективного дела всегда найдутся деньги", -
небрежно добавил он и перешел к другим вопросам. И, однако, именно в  этой
покупной цене была загвоздка всего нашего долгого разговора, о ней я думал
и в холодном такси по дороге в Челси, ибо речь шла о кругленькой сумме, не
меньше миллиона фунтов стерлингов.
   А по приезде домой я столкнулся  с  совершенно  иным  способом  ведения
дела. Р.-С.Робинсон был уже в гостиной; немного грузный,  он  стоял  возле
камина; мягкие, отливающие серебром волосы делали  почтенным  его  лицо  с
младенчески гладкой кожей. Вид у него был довольный  и  невозмутимый.  Его
острые глаза, прикрытые стеклами очков, перебегали с Шейлы на меня  весело
и подозрительно. Он совсем не скрывал, что нуждается в поддержке Шейлы,  и
надеялся вытянуть из нее сколько сможет, хорошо бы тысячу фунтов.
   - Я пришел сюда не для того, чтобы слушать ваши-умные речи, - сказал он
ей. Его певучий голос звучал вдохновенно и приятно ласкал слух.
   - Мне незачем утаивать истинную цель моего визита, не так ли? - спросил
Робинсон. - Предупреждаю вас, меня опасно пускать в дом.
   Тысяча фунтов была пределом его мечтаний, он не надеялся  получить  так
много, хотя и не постеснялся назвать эту  сумму.  Он  принялся  обхаживать
Шейлу, а заодно на всякий случай и меня, со всем искусством, на какое  был
способен и каким так гордился.
   Странно, думал я за рюмкой перед обедом, пятнадцать -  шестнадцать  лет
назад он был частью нашей юности. Это он  создал  на  свой  страх  и  риск
небольшой художественный журнал, который  в  дни  "Инглиш  Ревью"  печатал
имажинистов, этих бунтовщиков, порожденных первой мировой войной.  Это  он
опубликовал перевод стихов Леопарди под  нелепым  заглавием  "Одиноко  под
луной". И мы  с  Шейлой  прочитали  эти  стихи  как  раз  перед  тем,  как
встретились, когда мы еще переживали возраст романтической грусти,  и  нам
они показались откровением.
   С тех пор он терпел неудачу во всем, за что бы ни брался.  Он  пробовал
добыть у Шейлы деньги на создание новой издательской фирмы, но сам не  мог
вложить туда и пяти фунтов. И все же мы не могли забыть прошлое, а  он  не
хотел его забыть, и поэтому,  когда  он  стоял  между  нами  на  маленьком
коврике перед нашим собственным камином,  не  Шейла  и  не  я,  а  он  был
хозяином положения.
   - Я как раз говорил миссис Элиот, что ей надо написать книгу, - сообщил
он мне, как только я вошел в гостиную.
   Шейла покачала головой.
   - Уверен, что вы смогли бы, - сказал он ей и принялся за меня: - Только
что заметил, сэр, что у вас руки художника.
   Он не терял времени и не гнушался даже грубой лестью, но Шейла, которая
обычно страшно смущалась от малейшей похвалы, его слушала спокойно. Он  не
называл нас по именам, как это делали наши знакомые из Челси, люди  нашего
возраста, а продолжал прямо в глаза  величать  меня  "сэром",  а  Шейлу  -
"миссис Элиот", даже в таком, казалось бы, непринужденном разговоре.
   Итак, стоя между  нами,  он  источал  покровительство;  он  держался  с
большим достоинством и присутствием духа, даже величаво, хотя  ростом  был
на несколько сантиметров  ниже  Шейлы,  высокой  для  женщины,  а  мне  не
доставал до плеча. С покатыми плечами, пухлый, он часто  приглаживал  свою
серебряную гриву.
   Он явился к нам в смокинге, когда-то элегантном, а теперь  вышедшем  из
моды, в то время как мы с Шейлой даже не переоделись  к  обеду.  И  именно
Робинсон принялся нас утешать.
   - Всегда так делайте, - сказал он, когда мы вошли в столовую.
   Я спросил, как именно.
   -  Всегда  ставьте  людей  в  невыгодное  положение.  Когда  просят  не
одеваться, не обращайте внимания. Это дает моральное преимущество. Видите,
- шепнул он Шейле, сидя  по  правую  руку  от  нее,  -  сегодня  моральное
преимущество у меня.
   В столовой он похвалил Шейлу за то,  что  мы  могли  разговаривать  без
помехи, так как еда подавалась в окошечко.
   - Поэтому  мне  незачем  притворяться,  не  так  ли?  -  сказал  он  и,
принявшись за еду, стал рассказывать истории о  других  обедах  из  своего
легендарного прошлого, когда он пытался добыть деньги  для  издания  книг,
книг, напомнил он нам, о которых мы все потом слышали.  -  Вам,  наверное,
говорили, что в те дни у меня водились деньги? - Весело и ехидно  хмыкнув,
он поднял глаза на Шейлу. - Не верьте. Люди все истолковывают превратно. -
Опять начались рассказы о многочисленных интригах, о получении обещаний от
А по совету Б и В, от Б по  совету  А  и  В...  -  Самое  важное  то,  что
приходится играть не по правилам, - объяснил он Шейле. И опять бесконечные
рассказы о преодолении трудностей с таким  умением  и  изобретательностью,
что мои коллеги, с которыми я беседовал днем,  казались  дельцами  второго
сорта.
   Слушая его, я все время следил за Шейлой, - так было  все  годы  нашего
брака. Она повернулась к нему, и на фоне  стены  отчетливо  вырисовывались
резкие очертания ее носа и губ, с лица исчезли напряженность и бросавшаяся
в глаза неподвижность, на нем не было  и  следа  тика.  Она,  пожалуй,  не
проявляла  знакомой  мне  спокойной  непринужденности,  которая  была   ей
свойственна в обществе ее подопечных, но ведь среди них  еще  ни  разу  не
было такого жизнерадостного человека. Мне то и дело приходилось напоминать
самому себе, что Робинсон, по его собственному признанию, очень нуждается,
так как живет вместе с больной женой всего на сто пятьдесят фунтов в  год.
У Шейлы был такой вид, словно она всему верит, а это с ней бывало редко.
   На одно мгновение, просто по укоренившейся привычке, у  меня  мелькнула
мысль: неужели он ей нравится? Возможно, такие холодные натуры,  как  она,
меньше других заботятся о том, насколько неуклюжим  или  смешным  выглядит
объект их внимания в глазах остальных людей. Оказывая добрую услугу  этому
шестидесятилетнему человеку, которого другие считали эксцентричным, Шейла,
быть может, познала благословенное чувство полового  влечения.  Во  всяком
случае, она раскраснелась, и добрый час я был свободен от постоянной своей
ответственности: ей удалось забыться.
   Робинсон, столь же естественный  за  едой,  как  и  в  своей  политике,
попросил еще мяса  и  продолжал  разглагольствовать  о  недавних  попытках
добыть деньги. Некий преуспевающий писатель, знавший его в лучшие дни, дал
ему рекомендательное письмо к одной страховой компании.  Тут  Робинсон  на
минуту отвлекся от темы, и его слоновьи  глазки  заблестели;  он  принялся
рассказывать нам  скандальный  анекдот  об  этом  преуспевающем  писателе,
молодом  актере  и  какой-то  стареющей  женщине  и  при  этом   неотрывно
рассматривал Шейлу, пытаясь проникнуть в наши с ней отношения.
   Рассказав анекдот, но не получив  отклика,  он  вернулся  к  истории  о
страховой компании. Его пригласили  в  Сити,  угостили  кофе  со  скверным
печеньем, а  потом  сказали,  что  они  вложили  миллионы  в  промышленные
концерны.
   - Подумайте только, - они толкуют о миллионах мне! - воскликнул он.
   - Они не хотели вас обидеть, - заметил я.
   - Нужно быть более чутким, - сказал Робинсон. - Говорили  о  миллионах,
когда мне нужно было всего девятьсот фунтов.
   Я  был  почти  уверен,  что  он  назвал  не  тысячу  фунтов  для  чисто
психологического эффекта, - так обычно поступали в магазинах, где моя мать
покупала  нам  вещи:  не  говорили  "пять  шиллингов",  а  всегда  "четыре
шиллинга, одиннадцать пенсов и три фартинга".
   - Более того, - продолжал Робинсон, - они вовсе не собирались дать  мне
даже эту сумму. Все говорили и говорили  про  свои  миллионы,  а  когда  я
перешел к делу, сразу сникли.
   - Но хоть что-нибудь они вам предложили? - спросила Шейла.
   - Из игры всегда нужно выходить с достоинством, -  наставительно  изрек
Робинсон, и мне пришло в голову, что за эти два часа  он  высказал  больше
истин о том, как следует делать дела, чем я  слышал  от  Поля  Лафкина  за
целых четыре года.
   - Я сказал: "Людей надо щадить; никогда не  рассказывайте  о  миллионах
тем, кто нуждается в деньгах". И ушел, оставив их  наедине  с  собственной
совестью. - Он вздохнул. - Да, девятьсот фунтов.
   Услыхав, как унижение можно обратить против оскорбителей, Шейла впервые
за много месяцев громко рассмеялась. Потом она  начала  задавать  вопросы.
Девятьсот фунтов - это, конечно, маловато. Правда, он  все  годы  сохранял
свою издательскую марку,  мог  бы  выпустить  одну-две  книги  и  поручить
кому-нибудь их распространение, но что толку? Если он это  сделает  и  все
пойдет плохо, то деньги будут уже истрачены и не останется никакой надежды
на будущее.
   Робинсон  не  привык  к  таким  лобовым  атакам.  Он  вспыхнул:  краска
разлилась по щекам, по лбу, вплоть  до  корней  белых  волос.  Как  многие
хитроумные люди, он всегда недооценивал окружающих. У него  уже  сложилось
определенное суждение об этой красивой, страдающей  нервным  расстройством
женщине, и он думал, что добыть у нее деньги будет легче легкого. Он сразу
отнес ее к категории людей психически неуравновешенных и  был  удивлен  ее
неожиданной  проницательностью.  Она  видела  его  насквозь,  и  это   его
встревожило.
   Ведь  он  ухитрился  быть  и  непозволительно  откровенным,  и   опасно
скрытным. Да и вправду ли уж он так беден? Он испытывал на Шейле  один  из
вариантов своего многостороннего  подхода.  На  этот  раз  он  обрабатывал
одновременно несколько человек, ни слова не говоря им друг о друге.
   - Всегда старайтесь все упрощать, - сказал он, явно рисуясь.
   - Но не настолько, чтобы  получалась  бессмыслица,  -  заметила  Шейла,
улыбаясь, но не уступая.
   Вскоре она кое-чего от него добилась. Ему нужно,  если  только  удастся
собрать, несколько  тысяч  фунтов.  Эта  сумма  дала  бы  ему  возможность
издавать  книги,  скромно,  но  на  профессиональном  уровне,  в   течение
двух-трех лет. Если ему это не удастся, он хотел бы  получить  по  крайней
мере девятьсот фунтов. Даже если бы он смог выпустить  под  старой  маркой
всего три книги, имя Р.-С.Робинсона снова бы зазвучало.
   - Никогда не знаешь, что может случиться, - сказал он и, словно  пуская
мыльные пузыри, один за другим преподнес  несколько  заманчивых  проектов.
Если он издаст три книги, сказал он, его снова  вспомнят;  тут  он  кончил
пускать мыльные пузыри и заговорил о книгах, которые  будет  печатать.  Он
перестал  льстить  Шейле  и   пользоваться   другими,   по   его   мнению,
безошибочными методами,  и  мы  вдруг  убедились,  что  вкус  его  остался
неиспорченным. Он  предпочитал  серьезные,  солидные,  лишенные  романтики
книги, какие любила Шейла.
   - Для них, - сказал он, - я мог бы сделать то, что делал раньше.
   - Вам нужны деньги, - заметила Шейла.
   - Мне нужно ровно  столько,  чтобы  я  мог  кого-нибудь  прославить,  -
воскликнул он.
   - Вам требуются только деньги? - спросила она.
   - Нет. Я хочу, чтобы кто-нибудь, вроде вас, помог рассеять неправильное
представление людей обо мне. Видите ли, иногда они считают меня ослом.
   На этот раз он не играл. Он сказал это сердито,  горячо,  обиженно,  не
пытаясь ее одурачить. Но вскоре опять овладел собой и сообразил, что может
получить ответ в тот же вечер. Он, должно быть, сообразил также, что Шейла
на его стороне и не сдаст свои позиции, и под предлогом, что хочет  вымыть
руки, решил оставить нас наедине.
   Когда я, проводив его, вернулся в столовую, -  мы  все  еще  сидели  за
столом, - Шейла сказала лишь:
   - Ну?
   После обеда мы пили коньяк, и, говоря со мной, она все  время  легонько
подталкивала мизинцем бутылку.
   - Ну? - повторила она.
   И тогда и потом мне часто казалось, что, если бы  я  вмешался,  она  бы
меня послушалась. Она все еще верила только мне и больше  никому.  Правда,
она непременно хотела помочь ему; и все же, если бы я предостерег  ее  еще
раз, она бы прислушалась к моим словам. Но я уже решил  этого  не  делать.
Она чем-то заинтересовалась, подумал я, и это принесет больше пользы,  чем
вреда.
   - Хочешь рискнуть? - спросил я. - Что ж, попробуй.
   - Ты теперь лучшего мнения о нем?
   Он поднял ее жизненный тонус, думал я. И тут же сообразил, что он помог
и мне. Если ее захватило, значит, и меня тоже.
   Я усмехнулся и заметил:
   - Должен сказать, я неплохо провел время.
   Она кивнула и, помолчав минуту, спросила:
   - Он ведь будет не очень благодарен?
   - Думаю, что не очень.
   - Не старайся смягчить. - Ее серые глаза сверкнули, как  прожекторы.  -
Никто не бывает благодарен, когда о нем заботятся. А он еще меньше других.
   Это была одна из тех горьких истин, которые она никогда не скрывала  ни
от себя, ни от других, одна из  тех  истин,  от  которых,  по  ее  мнению,
незачем прятаться. Кто еще, подумал я, решился бы признать это в ту  самую
минуту, когда берет на себя такое рискованное обязательство? Другие  могли
бы сделать то, что сделала она, но не многие решились бы на это,  понимая,
что их ждет.
   Мы молчали, она все еще смотрела на меня, но постепенно перестала  меня
видеть, ее взгляд устремился куда-то вдаль.
   - Если я этого не сделаю, - сказала она, - сделает кто-нибудь другой. И
потом для меня это, наверно, важнее, чем для него.
   Вскоре вернулся Робинсон. Когда он  открыл  дверь,  мы  молчали,  и  он
решил, что это из-за него. Он  старался  казаться  веселым,  но  даже  его
оживленность была  слишком  натянутой,  и,  усевшись  за  стол,  он  снова
попытался пустить в  ход  свою  первоначальную  уловку,  но  на  этот  раз
неуклюже, слишком откровенно.
   - Миссис-Элиот, я правда думаю, вам следовало бы написать книгу.
   - Бросьте! - ответила она холодным, колючим тоном.
   - Я нисколько не шучу.
   - Не нужно.
   Она произнесла это подчеркнуто категорически, и Робинсон опустил глаза.
   Она продолжала, словно говоря о чем-то само собой разумеющемся:
   - Я хочу сказать, что решила помочь вам.
   Вторично за этот вечер Робинсон покраснел до корней волос. Не  поднимая
глаз, он Смущенно и невнятно поблагодарил ее, потом достал платок и  вытер
пот со лба.
   - Надеюсь, вы не будете против,  сэр,  если  я  выпью  еще  рюмочку?  -
обратился он ко мне, стараясь изобразить радостное оживление.  -  В  конце
концов нам есть что отпраздновать. - Он постепенно приходил в  себя.  -  В
конце концов это же - историческое событие.



3. ВИТИЕВАТЫЙ РАЗГОВОР

   После того февральского вечера Шейла  мало  рассказывала  мне  о  своих
делах с Робинсоном, но я знал, что она увлечена ими. Когда в  начале  лета
выяснилось, что ее  родители  собираются  приехать  в  Лондон  и  на  день
остановиться у нас, она восприняла это, как досадную помеху.
   - Некогда мне с ними возиться, - сказала она. Губы ее дергались.
   Я ответил, что теперь нам едва ли удастся их  отговорить;  мистер  Найт
хочет посоветоваться с врачом.
   - Почему бы не попробовать? Радости их приезд никому не принесет.
   - Они очень обидятся, если мы их не примем.
   - В свое время они меня тоже достаточно обижали. Во  всяком  случае,  -
продолжала она, - на этот раз у меня есть более интересное занятие.
   Она написала родителям, что  не  может  их  принять.  Планы  Робинсона,
по-видимому, так захватили ее, что ей мучительно  трудно  было  отвлечься,
даже чтобы написать письмо. Но миссис Найт оказалась не слишком обидчивой.
Она тут же с возмущением ответила, что они  все  равно  приедут,  хотя  бы
потому, что в минувшее рождество Шейла под каким-то предлогом не поехала к
ним и мы не виделись полтора года, а отец Шейлы, несмотря  на  все  заботы
миссис Найт и его собственный оптимизм, не будет жить  вечно,  чтобы  дочь
могла видеть его, когда ей заблагорассудится; у  нее  просто  нет  чувства
дочернего долга.
   Шейла  страшилась  их  общества  и  обвиняла  их  в  своей  мучительной
застенчивости; и все же родительский авторитет был непререкаем.  Никто  не
мог взять над ней верх, но ослушаться матери она была не в силах.
   И вот как-то майским утром  перед  воротами  нашего  сада  остановилось
такси, и я увидел из окна второго этажа, как по дорожке медленно  зашагали
мистер и миссис Найт. Они шли очень  медленно,  ибо  мистер  Найт  еле-еле
передвигал ноги да еще останавливался для отдыха, все  время  опираясь  на
руку жены. Миссис Найт была дородная женщина, такая же сильная, как Шейла,
но мистер Найт, который ковылял неверной, дрожащей походкой, положив  руку
на могучее плечо жены, возвышался над ней чуть ли не на целую голову.  Его
живот начинался где-то на середине груди, чуть пониже высокого  воротника.
Он двигался, покачиваясь, похожий на громадного раненого солдата, которого
санитар уводит с поля битвы.
   Я вышел им навстречу, а Шейла осталась у дверей.
   - Доброе утро, Льюис, - еле слышно сказал мистер Найт.
   - Не разговаривай, пока мы не войдем  в  дом,  -  распорядилась  миссис
Найт.
   - Мне очень неловко, что я притащил к  вам  свои  немощи,  -  прошептал
мистер Найт.
   - Побереги силы, дорогой, и помолчи, - снова распорядилась миссис Найт.
   В гостиной мистера Найта усадили в кресло, и он закрыл глаза. Утро было
теплое, и сквозь приоткрытое окно долетало ласковое дыхание ветерка.
   - Тебе не дует, дорогой? - спросила миссис Найт,  взглянув  на  меня  с
упреком.
   - Чуть-чуть, может быть, - донесся шепот из кресла. - Чуть-чуть.
   Миссис Найт поспешно захлопнула окно. Она держала себя так, будто  была
одержима только одной идеей: спасти мужа от смерти.
   - Как вы себя чувствуете? - наклонясь к креслу, спросил я.
   - Как видите, - донесся почти беззвучный ответ.
   - Что говорят врачи?
   - Они мало смыслят, Льюис, очень мало.
   - Пока нам удается избегать болей, - заявила миссис Найт.
   - Я сплю день и ночь, - выдохнул мистер Найт. - День и ночь.
   И снова его умное, изможденное  лицо  приняло  свое  обычное  спокойное
выражение. Потом он прошептал:
   - Шейла! Шейла! Я еще не видел мою дочь!
   Когда она приблизилась к нему, он, словно неимоверным усилием, повернул
голову, подставив  ей  щеку  для  поцелуя.  Шейла  остановилась  над  ним,
напряженная, бледная как полотно. На мгновение мне показалось, что она  не
может заставить себя поцеловать  отца.  Затем  она  нагнулась,  поцеловала
воздух где-то возле его щеки и отошла к окну.
   Ее матери это, наверно, показалось противоестественным, но  ведь  Шейла
считала, что отец притворяется, и ей было противно. С детства он  помнился
ей крайне мнительным, вечно разыгрывающим трагедии из-за своего  здоровья,
хотя, конечно, в меньшей степени, чем сейчас, и  она  не  верила,  что  он
действительно болен. В глубине души ей хотелось уважать его, она  считала,
что он зря растратил свои способности, потому что всегда был слишком  горд
и честолюбив. Все, что ему удалось сделать, - это жениться  на  женщине  с
деньгами, ибо брак этот был выгоден не здоровенной курносой миссис Найт, а
ее сверхпроницательному эгоистичному мужу. Шейла не  могла  отказаться  от
последних крох уважения