старый  коричневый
костюм, а рукава рубашки так длинны, что наполовину прикрывали кисти  рук,
зато сама рубашка, как я успел заметить, была сшита  из  отличного  шелка.
Без всякого предисловия он застенчиво, но в то же время резко спросил:
   - Вы, кажется, были адвокатом?
   - Да.
   - Хорошим?
   - Мне никогда не удалось бы стать первоклассным, - ответил я.
   - Почему?
   Несмотря на его неуклюжесть, он был  из  тех  людей,  кому  не  хочется
отвечать общими фразами.
   - Карьера такого рода,  -  пояснил  я,  -  требует  тебя  целиком,  без
остатка, а я на это никогда не был способен.
   Он кивнул и на секунду поднял глаза. Прежде  всего  меня  удивило,  как
молодо он выглядит. В то время ему было около  шестидесяти  пяти,  но  его
загорелое лицо почти не было тронуто морщинами, только шея стала шершавой,
как у всех стареющих мужчин. А потом я заметил, что он удивительно красив.
Обе дочери унаследовали от него правильные черты,  но  в  лице  Дэвидсона,
тонком и скульптурно-четком, была та идеальная красота, которой не было  у
них. Его глаза, совсем не похожие на прозрачные и светлые глаза  Маргарет,
горели огнем; они были блестящие, темно-карие, светонепроницаемые,  как  у
птицы.
   Когда он взглянул на меня, его губы тронула легкая усмешка.
   - Что ж, это, пожалуй, достойное объяснение, - заметил он и  продолжал,
снова уставившись себе в колени: - Говорят, вы знаете дело  Собриджа;  это
правда?
   - Да.
   - Вы действительно знаете дело или только видели документы?
   - Я присутствовал, когда Собридж впервые был  назначен...  -  попытался
было я объяснить, но Дэвидсон снова чуть заметно усмехнулся.
   - Это звучит убедительно.  Теперь  мне  понятно,  отчего  вы  заслужили
репутацию человека,  умеющего  подбирать  кадры.  Расскажите  мне  все  по
порядку, так, пожалуй, будет проще всего.
   И я рассказал ему все сначала; как Собридж впервые появился в  Барфорде
после  трехлетнего  пребывания  в   научно-исследовательской   лаборатории
Оксфорда; как еще в 1944 году начали подозревать, что он передает сведения
иностранному агенту; как год спустя эти подозрения усилились; рассказал  о
допросе, в котором принимал участие  мой  брат  как  научный  руководитель
Собриджа, о его признании, аресте и суде.
   За все время, пока я говорил, Дэвидсон ни разу не пошевелился.  Опустив
голову, - я обращался к его седой шевелюре, -  он  сидел  так  неподвижно,
будто не слышал меня, и не шелохнулся даже тогда, когда я замолчал.
   Наконец он сказал:
   - Как комментатор, если Мейнарда Кейнса принять за сто, вы стоите около
семидесяти пяти. Нет, имея в виду сложность материала, даю  вам  семьдесят
девять. - Столь оригинально оценив мой рассказ, он продолжал:  -  Но  все,
что вы рассказали, меня ни в какой мере не удовлетворит, если я не  получу
ответа на три вопроса.
   - Что это за вопросы?
   - Во-первых,  действительно  ли  этот  молодой  человек  виновен?  Меня
интересует не теоретическая сторона дела, я хочу  знать:  совершал  ли  он
поступки, в которых его обвиняют?
   - У меня на этот счет нет никаких сомнений.
   - Почему у вас нет сомнений? Он сознался, я знаю, но  мне  кажется,  за
последние десять лет  нам  довелось  убедиться  в  одном:  в  определенных
обстоятельствах почти любой признается в чем угодно.
   - У меня не было никаких сомнений задолго до того, как он сознался.
   - Вы располагали еще какими-нибудь доказательствами?
   Он сурово взглянул  на  меня,  и  на  лице  его  отразились  тревога  и
подозрительность.
   - Да.
   - Какими?
   - Данными разведки. Больше я не имею права вам сказать.
   - Это звучит не очень убедительно.
   - Послушайте, - начал я, запнулся на его  фамилии  и  наконец  произнес
"мистер Дэвидсон", чувствуя себя неловко,  как  на  первом  званом  обеде,
когда не знаешь, какой вилкой пользоваться. И не потому, что он был старше
меня, и не потому, что он человек либеральных принципов  и  неодобрительно
относился ко мне; дело было в том,  что  я  любил  его  дочь,  и  какое-то
странное атавистическое  чувство  не  позволяло  мне,  обращаясь  к  нему,
бесцеремонно называть его просто по фамилии.
   Справившись с собой, я объяснил ему, что большинство секретов разведки,
конечно, чепуха, но есть и такие, которые необходимы, -  например,  методы
получения  информации;   все   правительства,   пока   вообще   существуют
правительства, вынуждены хранить их в тайне, и здесь именно такой случай.
   - Не слишком ли это обтекаемое объяснение? - спросил Дэвидсон.
   - Так может показаться, - ответил я. - Тем не менее это правда.
   - Вы в том уверены?
   - Да, - ответил я.
   Он опять взглянул на меня. И, как будто успокоившись, сказал:
   - Допустим. В таком случае я перейду  ко  второму  вопросу.  Почему  он
признал себя виновным? Не сделай он этого, вам всем, судя по вашим словам,
пришлось бы несладко...
   Я с ним согласился.
   - Тогда зачем же он это сделал?
   - Я часто задумывался над этим, - сказал я, - но так и не смог понять.
   - Мне нужно  убедиться,  -  сказал  Остин  Дэвидсон,  -  что  во  время
следствия он не подвергался ни угрозам, ни принуждению.
   И снова меня не возмутили его слова, - они были слишком  справедливыми.
Вместо того чтобы отделаться официальной фразой, я  мучительно  подыскивал
правдивый ответ. Я сказал,  что  после  ареста  Собриджа  ко  мне  уже  не
поступали сведения из первых рук, но что,  по-моему,  во  время  следствия
вряд ли применялись какие-либо бесчестные методы.
   - Почему вы так думаете?
   - Я видел его потом в тюрьме. И если бы что-либо подобное имело  место,
он бы, конечно, рассказал об этом. Ведь он не отрекся от своих  убеждений.
Он остался коммунистом. Будь у него основания жаловаться, не думаю, что он
стал бы слишком церемониться с нашими чувствами.
   - Это разумно, - согласился Дэвидсон.
   Я понял, что он начинает мне верить.
   - И последний вопрос, - продолжал он. - Четырнадцать лет тюрьмы кажутся
большинству из нас слишком суровым наказанием.  Было  ли  оказано  на  суд
какое-либо давление со стороны правительства или должностных лиц  с  целью
сделать процесс показательным в назидание другим?
   - Об этом, - ответил я, - мне известно не более, чем вам.
   - Хотелось бы услышать ваше мнение.
   - Я был бы крайне  удивлен,  если  бы  имели  место  какие-либо  прямые
указания, - ответил я. - Единственное  всему  объяснение  -  это  то,  что
судьи, как и другие люди, не свободны от влияния общественного мнения.
   Все  еще  не  двигаясь.  Дэвидсон  некоторое  время  молчал,  а  потом,
по-мальчишески тряхнув головой, заключил:
   - Больше, пожалуй, вам нечего мне сказать; что же касается меня, я рад,
что познакомился с человеком,  который  умеет  говорить  откровенно.  -  И
продолжал: - Итак, в целом, вы удовлетворены делом Собриджа?
   Возможно, он просто сказал это, чтобы окончить разговор,  но  я  вдруг,
рассердился. Мне не доставляло никакого удовольствия защищать существующие
порядки, однако меня раздражало высокомерие людей  порядочных,  у  которых
были  средства  культивировать  свою  порядочность,  не  представляя  себе
реально, куда она может привести, и не  задумываясь  над  ее  общественной
полезностью. Я говорил резко, не так, как подобает чиновнику. И закончил:
   - Не думайте, что мне по душе все, что мы сделали. Или многое из  того,
что нам еще предстоит сделать. У таких, как я, есть только  два  выхода  в
подобной ситуации:  либо  держаться  поодаль,  предоставив  другим  делать
грязную работу, либо влезать в самую гущу, стараясь не допускать  худшего,
и не забывать ни на минуту, что сохранить руки чистыми не удастся. Ни  то,
ни другое мне но улыбается, и, будь у  меня  сын,  я  бы  посоветовал  ему
заниматься тем, чем занимаетесь вы, и выбрать для  своего  рождения  более
подходящее время и место.
   Давно уже не давал я такой воли своим  чувствам.  Дэвидсон  смотрел  на
меня, насупившись, но взгляд его был дружеским и приветливым.
   - Да, - заметил он, - моя дочь говорила, что вы, наверное,  испытываете
нечто в этом роде. Я спрашивал у нее про вас, - продолжал  он  небрежно  и
добавил с простодушием, одновременно  и  высокомерным  и  искренним;  -  Я
никогда не умел  судить  о  людях  по  первому  впечатлению.  Поэтому  мне
приходится разузнавать о них заранее.
   Следующие две недели я наслаждался тем покоем, который, как шелковистый
кокон, окутывает человека в преддверии долгожданного события, -  такое  же
чувство  я  испытывал  после  первой  встречи  с  Маргарет.  Я  ничего  не
загадывал;  я,  который  так  много  загадывал  раньше,  словно  от  всего
отключился; теперь, когда у меня появилась возможность снова  оказаться  в
доме Дэвидсонов, я не размышлял о будущем.
   С этим же настроением я написал  Дэвидсону,  что,  если  он  зайдет,  я
сообщу ему кое-что новое о деле Собриджа. Он зашел  и  как  будто  остался
доволен; потом мы вместе шли по Виктория-стрит. Был жаркий солнечный день,
люди старались спрятаться в тень, но Дэвидсон настоял,  чтобы  мы  шли  по
солнечной стороне.
   - Никогда не упускайте ни капли солнца, - сказал он,  словно  это  была
прописная мораль.
   Он шел широким шагом, опустив голову, ступая очень  тяжело  для  такого
худощавого человека. Манжеты его рубашки, слишком длинные и  расстегнутые,
свисали намного ниже рукавов пиджака.  Но,  несмотря  на  свой  поношенный
костюм, он обращал  на  себя  внимание  прохожих,  потому  что  был  самым
приметным и самым красивым человеком на улице. Как похожа эта  небрежность
в одежде на небрежность Маргарет, подумал я.
   Вдруг он сказал:
   - На следующей неделе у меня в доме будет  выставка.  Частная  выставка
работ двух молодых художников, - пояснил он. - Вас это интересует?
   - Очень, - сказал я. Забыв об осторожности, я ответил слишком поспешно.
   Дэвидсон продолжал шагать рядом, не взглянув на меня.
   - Да, кстати, - сказал он, - вы что-нибудь понимаете в  живописи?  Если
нет, то стоит ли и вам и мне попусту тратить время?
   - Немного понимаю.
   - А вы не заблуждаетесь?
   - Как будто нет.
   - Я лучше задам вам несколько вопросов.
   И вот прямо посреди Виктория-стрит, на самом солнцепеке,  пока  мы  шли
мимо разных инженерных контор, Дэвидсон устроил мне краткий экзамен. Я же,
смущаясь и стараясь во что бы то ни стало выдержать этот экзамен, в то  же
время  испытывал  истинное  удовольствие  от  пришедшего  мне   в   голову
сравнения. У Дэвидсона не было никаких  задних  мыслей,  он  пытался  лишь
выяснить, достаточно ли я подготовлен, чтобы смотреть эти картины. По  его
мнению, ни у меня, ни у  него  для  этого  не  могло  существовать  тайных
поводов или мотивов.
   Ему и в голову не приходило, что я просто ухватился  за  предлог  снова
увидеться с его дочерью, а ведь мне доводилось слышать о нем - и у меня не
было оснований в этом сомневаться  -  как  о  человеке,  известном  своими
любовными похождениями. Отец Шейлы, преподобный Лоренс Найт,  который  был
верным мужем и мирно прожил всю свою жизнь в сельском  приходе,  на  месте
Дэвидсона сразу бы догадался, что мне нужно, и не теперь, когда не  понять
было уже невозможно, а через несколько минут после того,  как  мы  впервые
встретились. Мистер Найт  постарался  бы  как  следует  раздразнить  меня,
заставив надеяться,  а  потом  под  благовидным  предлогом  взял  бы  свое
приглашение назад.
   Дэвидсон не рассыпался в любезностях. Придя к определенному мнению,  он
объявил:
   - Зарабатывать себе на жизнь такими знаниями живописи вы  бы,  пожалуй,
не смогли.
   Я согласился с ним, но замер в ожидании.
   - Может быть, вам и стоит прийти, -  сказал  он,  не  отрывая  глаз  от
тротуара. - Но только может быть.
   Перед тем как пойти вечером на выставку, я стоял у окна и вдруг увидел,
что небо над Гайд-парком потемнело от тяжелых дождевых туч. Я  смотрел  то
на часы, хотя было еще слишком рано, то на деревья, застывшие в  свинцовом
мраке. Потом я вновь окинул взглядом  комнату.  На  столике  возле  дивана
мягко светила настольная лампа,  а  под  ней  блестели  страницы  открытой
книги.
   Было очень мирно.  Никогда  прежде  не  ощущал  я  подобного  мира.  На
мгновение  мне  захотелось  остаться  дома,  не  уходить,  Остаться   было
нетрудно; стоило только позвонить и извиниться; моего  отсутствия  там  не
заметят; визит этот имел значение только для меня, и больше ни одна  живая
душа истинной цели его не знала. Я смотрел на лампу и на диван с чувством,
похожим на зависть.
   Потом я повернулся к окну и нетерпеливо взглянул на часы, -  идти  было
еще рано.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СНОВА ВМЕСТЕ


37. ЗАПАХ ЛИСТЬЕВ ПОД ДОЖДЕМ

   В холле у Дэвидсона меня ошеломил яркий свет и гул  голосов;  навстречу
вышел сам Дэвидсон.
   - Значит, вы все-таки решили, что прийти стоит? - спросил он.
   Пока я снимал пальто, он сказал:
   - Нынче утром я встретил особу, которая вас  знает.  -  Он  назвал  имя
одной пожилой дамы. - Она очень хочет повидаться  с  вами.  Возьмите  вот,
пока я не забыл. - Он протянул мне карточку с адресом и номером телефона.
   Я спросил, нельзя ли с  этим  повременить,  но  Дэвидсон  уже  выполнил
поручение, и оно его больше не интересовало.
   - Если вы сумеете справиться с телефоном,  то  найдете  его  внизу  под
лестницей, - сказал он.
   Он говорил суровым, угрожающим тоном, словно звонить по  телефону  было
делом весьма трудным и с моей  стороны  слишком  самонадеянно  воображать,
будто  я  овладел  этим  искусством.  И  действительно,   Дэвидсон,   этот
постоянный глашатай модернизма, увешавший стены своего дома произведениями
новейшего искусства, так никогда  и  не  сумел  освоиться  с  достижениями
современной техники. Он не только становился глухим, едва лишь прикладывал
трубку к уху, но даже авторучки и  зажигалки  пугали  его,  как  дикаря  -
"чудеса" белых людей, и он не желал иметь с ними ничего общего.
   Разговаривая по телефону - как выяснилось,  большой  срочности  в  этом
звонке не было, - я все  время  прислушивался  к  шуму,  доносившемуся  из
незнакомых мне комнат. Я испытывал нервную дрожь и,  кажется,  не  потому,
что наверху могла быть Маргарет, а  просто  потому,  что  вдруг  я  словно
перестал быть сорокалетним мужчиной, привыкшим  вращаться  в  обществе,  и
превратился в неоперившегося юнца.
   Наконец я решился войти и, стараясь успокоиться, остановился на  пороге
комнаты. Я смотрел не на картины, не на чужих мне людей, а в окно; за  ним
было так темно, хотя стоял июль и было всего девять часов вечера,  что  во
мраке скрылась даже  улица;  где-то  чуть  дальше,  мерцали  фонари  вдоль
Риджент-парка. А в полосе, освещенной окном, белел асфальт - дождь еще  не
начинался.
   Потом я обошел комнату или, вернее, две комнаты, двери  между  которыми
по случаю выставки были  распахнуты  настежь.  Там  находилось,  наверное,
человек шестьдесят-семьдесят, но,  кроме  Дэвидсона,  ведущего  оживленную
приятельскую беседу с группой  молодых  людей,  я  не  заметил  ни  одного
знакомого  лица.  На  одной  стене  во  всю  ее   длину   висели   картины
беспредметной   живописи,   на   которых   перед   зрителем    представали
геометрические  фигуры,  выписанные  с  тернеровским  блеском.  На  другой
расположилось   несколько   портретов,   жирно   намалеванных   почти    в
натуралистической  манере.   Я   старался   заставить   себя   внимательно
разглядывать их, но никак не мог сосредоточиться.
   Я невольно стал прибегать к уловке, которой пользовался, когда мне было
лет двадцать. Тогда я обычно спасал чувство собственного достоинства  тем,
что в отместку изучал присутствующих; так же  поступил  я  и  сейчас.  Да,
большинство людей в этой комнате  были  существа  совсем  иной  породы  по
сравнению с теми, кого мне доводилось встречать на обедах у Лафкина или на
совещаниях  у  Гектора  Роуза;  существа  совсем  иной  породы  в  точном,
буквальном значении этого слова: более  хрупкие,  более  худощавые,  менее
мускулистые, более  тонкой  нервной  организации,  с  более  приглушенными
голосами, менее наслаждающиеся силой своих  мышц,  чем  многие  из  коллег
Лафкина, и в то же время, я готов был держать пари,  в  большинстве  более
чувственные. Это был один из тех парадоксов, который отличает таких  людей
от людей действия. Я вспомнил своих знакомых  из  окружения  Лафкина,  они
шагали по  жизни  с  ощущением  уверенности,  с  беззастенчивым  чванством
кондотьеров; но они не были одержимы эротикой, доводившей до  исступления,
как некоторые из тех, кого я видел в  этот  вечер  вокруг  себя:  щеки  их
запали, они еле волочили ноги и выглядели не  мужественными  и  властными,
как коллеги Лафкина, а жалкими юнцами.
   Вскоре  я  встретил  какого-то  знакомого,  и  меня  втянули  в   спор,
происходивший возле одной  из  беспредметных  картин.  В  этой  группе  из
пяти-шести человек я был самым старшим, они смотрели на меня с  уважением,
а один даже назвал меня "сэром". Спор шел на обычную в те годы  тему  -  о
будущем абстрактного искусства. Я говорил непринужденно, как человек,  уже
не раз высказывавший свое  мнение  об  этом,  голосом  солидного  оратора,
привыкшего к выступлениям на людях. Они называли меня "сэром"  и  считали,
что я придерживаюсь еретических взглядов, потому  что  не  имели  опыта  в
спорах и не знали, что такое тактика сокрушительных атак. Никому из них  и
в голову не приходило, что  еще  пять  минут  назад  я  волновался  и  был
совершенно растерян.
   Все время, пока я с ними говорил, я смотрел поверх их голов и мимо них,
как молодой человек в начале своей карьеры, когда он высматривает в  толпе
присутствующих лицо ему более полезное, чем те, кто его  окружает.  Ее  не
было, но,  по  мере  того  как  шли  минуты,  мой  взгляд  становился  все
беспокойнее.
   Наконец  я  ее  увидел.   Она   отделилась   от   толпы,   стоявшей   у
противоположной стены, и направилась в глубь комнаты; она разговаривала  с
какой-то женщиной и вдруг широко развела руки движением, которое  я  часто
видел и которое означало, что она оживлена и весела. Пока она говорила, я,
не отрываясь, смотрел  на  нее;  прошло  немало  секунд,  прежде  чем  она
взглянула на меня.
   Она замерла возле какой-то забытой картины и стояла там  одна.  Молодой
человек что-то настойчиво говорил, забрасывая  меня  вежливыми  вопросами.
Она двинулась к нам. Когда она вошла в наш круг, молодой человек замолчал.
   - Продолжайте, - сказала Маргарет.
   Кто-то начал представлять меня.
   - Мы знакомы много лет, - сказала она  покровительственно  и  мягко.  -
Продолжайте, я не хочу вам мешать.
   Она стояла, склонив голову и внимательно слушая,  и  на  мгновение  мне
показалось, что я вижу ее впервые. Волнение, смешанное чувство  нетерпения
и удовлетворенности охватили меня, но как будто без всякой  связи  с  этим
лицом, совсем мне не знакомым. Бледное, скорее правильное, чем миловидное,
почти  прекрасное,  с  четко  очерченными  губами  и  ноздрями,  без  тени
мягкости, пока она не улыбалась, - это было интересное лицо, но не  такое,
каким я восхищался в мечтах, даже не такое, каким оно представлялось мне в
воображении.
   Затем это ощущение исчезло, и я заметил, что она изменилась.  Пять  лет
назад, когда мы с ней познакомились, она  казалась  молоденькой  девушкой;
теперь она не выглядела моложе своих  тридцати  лет.  При  ярком  свете  в
темных волосах блестела серебряная прядь; лицо,  которое  она  отчасти  по
небрежности, а  отчасти  из  тщеславия  обычно  не  красила,  теперь  было
подгримировано, но грим не мог утаить складок возле рта и морщинок  вокруг
глаз. Внезапно я вспомнил, что раньше у нее на висках простужали жилки,  и
это казалось странным для такой  молодой  женщины  с  великолепной  кожей;
теперь эти жилки были тщательно запудрены.
   Стоя в центре нашего кружка, она  вовсе  не  испытывала  смущения,  как
бывало прежде. Она держалась свободно, говорила мало и мягко - так  об