ваете, сэр? - спросил он. - Рад, что вы избавились  от  боли,
она, наверное, порядком измучила вас.
   Обходительный и сердечный, он заставил меня сесть в  удобное  кресло  и
подложил подушку, чтобы  облегчить  боль,  которая  терзала  меня  полгода
назад. Он поглядывал на меня подозрительно, но глаза у  него  были  скорее
испуганные.
   - Я пришел сюда по собственной инициативе... - начал было я.
   - Рад вас видеть в любое время, когда  у  вас  нет  на  примете  ничего
лучшего, сэр, - перебил Робинсон.
   - Но, в сущности, дело касается моей жены.
   - Я не видел ее две или три недели. Как она поживает?
   - Она намерена, - сказал я, - прекратить всякие отношения с -  вами,  с
так называемой вашей фирмой и со всем, что касается вас.
   Робинсон вспыхнул точно так, как у нас на обеде. Это было единственное,
что его всегда выдавало. Доверительно, почти весело он спросил:
   - Не кажется ли вам, что это было необдуманное решение?
   Со стороны он казался, наверное, старым, добрым приятелем, который знал
всю мою жизнь, все мои невзгоды из-за психически неуравновешенной жены.
   - Я бы и сам посоветовал ей принять такое решение.
   - Что ж, - сказал Робинсон, - не хотелось бы касаться больных мест,  но
согласитесь, что я вправе просить объяснения.
   - Вы считаете, что заслужили его?
   - Сэр, - вспыхнул он, словно оскорбленный в своих лучших чувствах. -  Я
не считаю, что ваше и мое положение в среде интеллигенции дает  вам  право
говорить со мной подобным тоном.
   - Вы прекрасно знаете, почему моя жена прекращает  всякие  отношения  с
вами, - сказал я. - Вы причинили ей слишком много зла.  Больше  она  не  в
силах терпеть.
   Он участливо улыбнулся мне, негодование его как рукой сняло.
   - Зла? - переспросил  он.  -  Зла,  -  задумчиво  повторил  он,  словно
взвешивая справедливость этого слова. - Мне было бы легче, если бы вы хоть
намекнули, в каком зле вы меня обвиняете.
   Я ответил, что он распространял о ней злостную клевету.
   - Не забывайте, - заметил  он  дружески  весело,  -  не  забывайте,  вы
адвокат и должны осторожней обращаться со словами.
   Я сказал, что его клевета насчет рукописи Шейлы довела ее до болезни.
   - Неужели вы в самом деле думаете, - сказал он,  -  что  здравомыслящий
человек стал бы вести себя так неумно, как, по вашим словам, веду себя  я?
Неужели вы думаете, что я способен распускать сплетни о человеке,  который
меня поддерживает? Да и клеветать  самым  глупым  образом  -  ведь  на  те
деньги, которые она мне одолжила, она могла бы  несколько  раз  переиздать
свою книгу. Прошу извинить меня, но я боюсь, что неуравновешенность  Шейлы
передалась и вам.
   На мгновение его учтивое благоразумие, умение приписать  свои  поступки
больному воображению Шейлы, его явное благодушие заставили меня замолчать.
   - Да, - сказал он, - боюсь, вам передалось настроение  бедняжки  Шейлы.
Это, наверное, начало шизофрении, не так ли?
   - Не вижу необходимости обсуждать с вами состояние здоровья моей  жены,
- сказал я. - Полагаю, нет смысла обсуждать и ваши мотивы.
   - Что касается ее рукописи, - перебил он, -  уверяю  вас,  у  нее  есть
определенные достоинства. Конечно, я  не  думаю,  что  Шейла  когда-нибудь
станет профессиональным  писателем,  но  у  нее  встречаются  оригинальные
мысли, - быть может, потому, что она несколько отличается  от  большинства
из нас, вы не согласны?
   - Мне больше нечего  вам  сказать,  -  ответил  я.  -  Остается  только
договориться, когда вы сможете вернуть деньги моей жены.
   - Я боялся, что у нее может возникнуть такое подозрение...
   - Это решено, - перебил я его.
   - Разумеется, - подхватил Робинсон с веселым, искренним смехом.  -  Как
только вы вошли в комнату, я понял, что вы это скажете.
   Я был взбешен до предела. Меня бесило, что мои слова не  производят  на
него никакого впечатления. Будь  он  помоложе,  я  бы  его  ударил.  Он  с
насмешливым  участием  разглядывал  меня  своими   маленькими   слоновьими
глазками; пробор в его почтенных сединах был  прочерчен  с  геометрической
точностью.
   - Вы нанесли ей травму, - сказал я, окончательно отчаявшись, и  тут  же
пожалел о своих словах.
   - Травму? - переспросил он. - Из-за ее дружбы со мной? Какую же травму?
   Он недоуменно развел руками.
   - Но вы правы: сейчас  не  время  и  не  место  обсуждать  неприятности
бедняжки Шейлы. Вы пришли за ее деньгами,  не  так  ли?  Всегда  покоряйся
неизбежному - я горячо в это верю. Не считаете ли вы, что нам пора перейти
к делу?
   Я снова удивился. Когда я сидел возле его стола,  слушая  отчет  о  его
соглашении с Шейлой и нынешнем положении вещей, я понял  что  это  человек
необычайно щепетильный в  отношении  денег  и,  насколько  я  мог  судить,
честный. Правда, умело храня свои собственные секреты, он скрыл  от  меня,
как прежде скрыл от Шейлы, некоторые источники своих доходов и перспективы
на получение денег. Каким-то  образом  у  него  остались  средства,  чтобы
сохранить свою контору и платить мисс Смит, но первые  "оттиски"  пришлось
отложить до осени. И вдруг мне  пришло  в  голову:  не  рад  ли  он  этому
предлогу? Мечты, намерения и разговоры о восстановлении былой славы -  это
одно. А вот привести эти мечты в исполнение - дело другое. Быть может,  он
был рад, что все затягивается.
   Однако он не проявил никакого стремления медлить с возвращением  денег.
Он предложил  тотчас  же  выписать  чек  на  триста  фунтов,  а  остальное
возвратить равными частями в два срока - первого июня и первого сентября.
   - Проценты? - сияя, спросил он.
   - Она не возьмет.
   - Наверное, не возьмет, - согласился Робинсон с удивлением.
   Затем он предложил, чтобы мы немедленно отправились к его  поверенному.
"Не люблю откладывать", - заявил Робинсон,  надевая  широкополую  шляпу  и
старое пальто, отороченное мехом на воротнике  и  рукавах.  Гордясь  своей
быстротой в действиях, приличествующей, по его мнению,  настоящему  дельцу
(по существу между ним и настоящим дельцом было столько же общего, сколько
между Полем Лафкином и каким-нибудь зулусом), он  величественно  шествовал
рядом со мной по Ковент-Гарден, хоть не доставал мне и до плеча. Дважды  с
ним здоровались какие-то служащие издательств или  посреднических  контор.
Робинсон торжественно взмахивал своей широкополой шляпой.
   - Доброе утро, сэр, - приветливо кричал он им с едва заметным  оттенком
покровительства; именно так Р.-С.Робинсон, издатель изысканной литературы,
мог приветствовать их в 1913 году.
   Его лицо розовело румянцем в тусклом свете  серого  утра.  Он  выглядел
счастливым. Любому Другому человеку такое поведение показалось бы нелепым:
сначала  пустить  в  ход  всю  свою  хитрость,  все  уловки,  чтобы  найти
благодетеля, а потом с помощью таких же хитроумных  уловок  избавиться  от
него. Впрочем, с ним это случалось, видимо, не в первый раз;  такой  образ
действий доставлял ему  наслаждение.  Чувство  злорадства,  радость  мести
тому, кто имел наглость отнестись к нему снисходительно, - за  это  стоило
платить и подороже, чем платил он сам.
   Нет, думал я, вдыхая в сыром воздухе запах яблок  и  сена  и  глядя  на
Робинсона, шагавшего с почтенным видом человека, направляющегося на важное
свидание,  дело  не  только  в  удовольствии  отомстить  благодетелю.  Его
вдохновляло нечто более загадочное. Месть, да,  но  не  Шейле,  не  просто
какому-нибудь благодетелю, а всей жизни.


   Возвратившись домой, я услышал музыку - Шейла  ставила  пластинки.  Это
меня обеспокоило; и беспокойство мое усилилось, когда я застал Шейлу не  в
гостиной, не в спальне, а в комнате, где я провел памятный день мюнхенских
событий: она считала эту комнату несчастливой. На столе стояла пепельница,
в ней валялось,  наверное,  не  меньше  тридцати  окурков.  Я  начал  было
рассказывать о моей встрече с Робинсоном.
   - Не хочу больше слышать об этом, - сказала она хрипло и равнодушно.
   Я попытался развеселить ее, но она повторила:
   - Не хочу больше слышать об этом.
   И поставила новую пластинку,  вычеркивая  из  своих  мыслей  не  только
Робинсона, но и меня.



8. "ТЫ СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТО МОГ"

   Летом я почти не разлучался с Шейлой. Мы  ждали  что  вот-вот  начнется
война. Каждую ночь я проводил у  нас  в  спальне  чего  не  случалось  уже
несколько лет, на моих глазах она спокойно слала не вскакивая то и дело, и
спокойно просыпалась. Как только началась война, я решил,  что  буду  жить
подле нее в нашем доме в Челси столько, сколько будет суждено.
   За все время нашего брака мы никогда  не  были  так  безмятежны,  почти
счастливы, как в эти сентябрьские ночи. Теперь я возвращался домой  не  из
Милбэнка, а из Уайтхолла, потому что  вновь  поступил  на  государственную
службу, и проходил по набережной в восемь часов  вечера,  а  то  и  позже;
воздух был все еще теплым, а небо сияло огненным заревом циклорамы.  Шейла
как будто радовалась  моему  возвращению.  Она  даже  интересовалась  моей
работой.
   Мы сидели в саду, вечера казались такими мирными,  как  будто  не  было
войны, и она расспрашивала меня о нашем министерстве, о  том,  что  делает
министр, насколько он под башмаком у  своих  служащих  и  что  делаю  я  в
качестве одного из его личных помощников. Я посвящал ее  в  мои  заботы  и
тревоги, чего уже давно не делал. Она смеялась надо мной,  говоря,  что  я
"удачник" и что мне не стоит особенного труда пробивать себе путь.
   Я был слишком поглощен своей новой работой, чтобы уловить, когда и  как
это настроение изменилось. Только много недель спустя я понял, что все это
время ее не покидала мысль о наступлении  последней  минуты,  острой,  как
боль в сломанной кости, как ощущение неумолимой неизбежности  ее.  Я  знал
лишь, что в сентябре, когда все было  безоблачно,  она,  тайком  от  меня,
договорилась где-то о работе с первого  января.  Там  требовался  человек,
хорошо знающий французский язык, а она его знала, и работа эта  показалась
ей очень подходящей. Она рассказывала мне о ней с удовольствием,  чуть  ли
не с волнением.
   - Наверное, в конце концов это окажется все тот же Робинсон, -  сказала
Шейла, но в словах ее не было горечи. Она  смеялась  над  собой  -  верный
признак того, что чувствовала себя бодро и уверенно.
   Вскоре после этого разговора, недели две  спустя,  я,  приходя  вечером
домой,  снова  стал  обнаруживать  в  ней  признаки  угнетенности,  хорошо
знакомые нам обоим. Заметив их в первый раз, я расстроился и  почувствовал
раздражение; мне не  хотелось  отвлекаться.  Я  принялся,  как  делал  это
раньше, успокаивать ее. Убедил оторваться от пластинок и лечь  в  постель;
потом разговаривал с ней в темноте, уверяя, что это пройдет, как проходили
прежде более тяжелые  приступы;  рассказывал  о  других,  чья  жизнь  тоже
омрачена страхом, - ей становилось немного легче, когда она слышала, что и
другие страдают, как она. Все это говорилось уже не  раз,  и  оба  мы  эти
слова утешения знали наизусть.  Мне  иногда  казалось,  что  стоит  только
пожить бок о бок с таким человеком, как Шейла, и  поймешь,  как  упорно  и
неотступно страдание.
   Все это время я заботился о ней  рассеянно,  просто  по  привычке;  мне
казалось, что все идет, как бывало не раз. Я не  замечал  ухудшения  в  ее
состоянии, не видел, как далеко зашла болезнь. Однажды она  сама  пыталась
поговорить со мной, но я и тогда не обратил внимания на ее слова.
   Как-то ночью, в начале ноября, проснувшись, я почувствовал, что ее  нет
в постели. Я прислушался к звукам в соседней комнате: там чиркнула спичка.
В этом не было ничего необычного, потому что в бессонные часы она  бродила
по дому и курила - я не выносил запаха  табака  в  спальне.  Скрип  двери,
чирканье спички, звук шагов в коридоре - все это не раз будило меня,  и  я
не мог заснуть, пока она снова не ложилась. И в этот раз все было так  же,
и снова я, как обычно, ждал ее и  не  засыпал.  Наконец  скрипнула  дверь,
зашелестели простыни, застонали пружины кровати. Слава  богу,  подумал  я,
можно спать и, довольный, спросил по привычке:
   - Все в порядке?
   С минуту она молчала, потом донесся ее голос:
   - Как будто.
   Я очнулся, словно от толчка, и переспросил:
   - Ты уверена, что все в порядке?
   Наступило долгое молчание. Потом из темноты снова голос:
   - Льюис!
   Она очень редко, обращаясь ко мне, называла меня по имени.
   - Что с тобой? - отозвался я, уже готовый успокоить ее.
   Ответ прозвучал тихо, но твердо:
   - Мне плохо.
   Я тотчас зажег ночник и подошел к ней. Я видел ее бледное и неподвижное
лицо в тени, потому что стоял между нею и лампой, загораживая свет.  Обняв
ее, я спросил, в чем дело.
   И вдруг гордость и мужество изменили ей. Из глаз ее  хлынули  слезы,  и
лицо мгновенно стало увядшим, некрасивым, оно словно расплылось на глазах.
   - В чем дело?
   - Я все время думаю о первом января.
   Она имела в виду работу, которую должна была начать.
   - Ах, вот оно  что!  -  сказал  я,  не  в  силах  скрыть  облегчение  и
откровенную скуку.
   Мне следовало бы знать, что любой повод мог вызвать у нее тревогу, но я
знал также, что нет ничего скучнее тревоги, которую не разделяешь.
   - Ты должен понять! - воскликнула она, и это прозвучало  необычно,  как
мольба.
   Я старался говорить возможно внушительнее. Вскоре - в  таком  состоянии
ее легко было убедить - она мне поверила.
   - Ты ведь понимаешь, да? - спросила она, сразу  перестав  плакать;  она
говорила взволнованно, совсем не так, как говорила обычно. -  На  днях,  в
следующий понедельник, будет три недели, вечером, когда принесли почту,  я
вдруг поняла, с первого января я начну чувствовать то же самое,  что  было
из-за Робинсона. Ведь это непременно будет так, ты тоже  это  знаешь,  да?
Все опять начнется сначала и станет сгущаться вокруг  меня  все  больше  с
каждым днем.
   - Послушай, - сказал я, осторожно уговаривая ее, ибо давным-давно нашел
способ, который больше всего на нее действовал, - быть может, неприятности
действительно будут, но совсем другого рода. На  свете  ведь  есть  только
один Робинсон.
   - И только одна я, - сказала  она  с  какой-то  отчужденностью.  -  Мне
кажется, я сама виновата в своих неудачах.
   - Право, не думаю, - ответил я. - Робинсон и со мной вел себя точно так
же.
   - Сомневаюсь, - сказала она. - От меня никогда никому не было пользы. -
Ее лицо было взволнованным и умоляющим. - Ты понимаешь, среди новых  людей
меня ждет все та же западня.
   Я покачал головой, но тут она отчаянно закричала.
   - Говорю тебе, я поняла это еще в тот день,  после  того  как  принесли
почту, в ту же секунду, говорю тебе, что-то произошло в моей голове.
   Она дрожала, хотя больше не плакала. Сочувственно, но  со  спокойствием
человека, который слышал все это уже не раз, я стал расспрашивать, что она
чувствует. Часто в состоянии возбуждения она  жаловалась,  что  голова  ее
словно сдавлена тисками. На этот раз она  ответила,  что  с  того  дня  ее
голову все время что-то сжимает, но ничего не хотела рассказать толком.  Я
решил, что ей стало стыдно, потому что она явно преувеличивала. Я тогда не
понимал, что она, как говорят медики, во власти мании. Мне и в  голову  не
приходило, когда я убеждал ее и даже шутливо  поддразнивал,  насколько  ее
рассудок больше ей не принадлежал.
   Я напоминал ей, как часто ее страхи оказывались чепухой. Я  строил  для
нас обоих планы на будущее, когда кончится война. Потом  дрожь  прошла,  я
дал ей таблетку из ее лекарств и сидел возле нее, пока она не уснула.
   На следующее утро, хоть и не совсем еще придя в себя,  она  говорила  о
своем состоянии вполне  спокойно  (употребляя  привычную  формулу:  "Около
двадцати процентов страха сегодня") и, казалось, чувствовала себя  гораздо
лучше. Вечером она снова была возбуждена, но хорошо спала ночью, и  только
через несколько дней все повторилось опять. Теперь  я  должен  был  каждый
вечер держать себя в руках. Иногда наступали  перерывы,  порой  она  целую
неделю была относительно спокойна, но я напряженно ждал  признаков  нового
приступа.
   Работа в министерстве отнимала все больше времени и  внимания;  министр
привлекал меня к участию  в  ответственных  переговорах,  где  требовалась
полная собранность мыслей и нервов. Когда я  уходил  утром  из  дому,  мне
страшно хотелось заставить себя забыть о Шейле на весь  день,  нечасто  во
время особо важного официального разговора мысль о ней неумолимо влезала в
мой мозг и отделяла меня от  собеседника,  которого  я  пытался  в  чем-то
убедить.
   Не раз испытывал я чувство горькой досады по отношению к ней. Едва став
моей женой, она отняла у меня всю мою энергию и  выдержку,  испортила  мою
карьеру. Теперь, когда мне представился случай наверстать  упущенное,  все
начиналось снова. Но это чувство горечи жило во мне  рядом  с  жалостью  и
любовью, почти смешиваясь с ними.
   Первую неделю декабря я был очень занят одним заданием. Однажды,  около
половины шестого, когда я рассчитывал поработать еще час-другой,  раздался
телефонный звонок. Я услышал голос Шейлы, звенящий и далекий.
   - Я простудилась, - сказала она. И продолжала: - Ты не  мог  бы  прийти
домой пораньше? Я приготовлю тебе чай.
   Она вообще никогда не звонила мне и, уж  конечно,  никогда  не  просила
побыть с ней. Для нее это было так  непривычно,  что  она  вынуждена  была
начать с пустяка.
   Что-то неладно, решил я, бросил работу и на такси помчался в Челси.  Но
оказалось, что,  хоть  она  снова  была  угнетена  и  рот  ее  беспрерывно
подергивался от тика, ничего особенного не случилось. Она  заставила  меня
приехать домой, чтобы я облегчил ее страдания, вновь переворошив все те же
постоянные темы наших бесед: Робинсон, первое января, ее "срыв". С  трудом
подавляя раздражение, я тупо буркнул:
   - Все это мы уже обсуждали.
   - Я помню, - ответила она.
   - Ты ведь знаешь, -  равнодушно  произнес  я,  -  проходило  кое-что  и
пострашнее, пройдет и это.
   - Пройдет? - Она улыбнулась  полудоверчиво,  полупрезрительно  и  вдруг
разразилась: - У меня нет цели. У тебя цель есть. Ты  не  можешь  сказать,
что у тебя ее нет. - И закричала: - Я же говорила, что подаю в отставку.
   Я устал от всего этого и не в силах был утешить ее; меня разозлило, что
она оторвала меня от дела, а так хотелось  его  закончить.  Она  настолько
ушла в себя, что моя жизнь, кроме той ее части, которую  я  тратил,  чтобы
поддерживать в ней силы и бодрость,  совершенно  не  интересовала  ее.  Мы
сидели в гостиной у камина. И я услышал, что произношу те же слова,  какие
произнес много лет назад в ее бывшей комнате. Ибо именно там, в тот первый
и единственный раз, когда я попытался расстаться с ней, я сказал, что наша
совместная жизнь  становится  трудной  для  меня.  Теперь  я  почти  точно
повторил эти слова.
   - Мне трудно, - сказал я, - так же, как и тебе.
   Она смотрела на меня  широко  раскрытыми  глазами.  Быть  может,  и  ей
вспомнился тот разговор, не знаю. А возможно, она  слишком  ушла  в  себя,
чтобы это заметить; или была уверена, что  после  всего  нами  пережитого,
после всех перемен, мне больше и в голову не придет оставить ее.
   - Мне трудно, - повторил я.
   - Наверное, - отозвалась она.
   Тогда я мог объяснить, что должен уйти ради самого себя. Теперь  же  мы
оба знали - я не в силах этого сделать. Пока она здесь,  я  вынужден  тоже
оставаться здесь. Я решился лишь сказать:
   - Постарайся, чтобы мне было легче.
   Она  не  ответила  и  долго  смотрела  на  меня  с  каким-то   странным
выражением. Наконец она сказала сурово и твердо:
   - Ты сделал все, что мог.



9. ПРОЩАНИЕ УТРОМ

   До двадцатого декабря никаких заметных перемен не было. Эти  дни  в  то
время не казались мне более значительными, чем остальные. Позже,  когда  я
пытался вспомнить каждое слово,  сказанное  нами,  я  вспоминал  также  ее
отчаяние по поводу первого января и новой работы. Она все еще была с