о в прошлый раз. Эта не такая?
   - Ничего общего.
   Она пристально взглянула на меня.
   - Было бы очень хорошо, - сказал она, и голос ее внезапно смягчился,  -
если бы вы сумели стать счастливым. - И добавила; - Вы заслуживаете  этого
больше других.
   Даже воздух в этом уголке ресторана  был,  казалось,  насыщен  взаимным
дружеским участием. Бетти подходила к  жизни  трезво:  в  отношении  самой
себя, до такой степени трезво, что явно портила себе жизнь; так же  строго
и без скидок она оценивала и Других людей. Что же касается  меня,  то  тут
она ошибалась, ибо считала меня лучше, чем я есть на самом деле.
   А насколько лучше, я убедился час спустя. Из ресторана я  отправился  к
Маргарет и застал ее за разговором с Элен. Обе были  веселы  и  счастливы.
Элен ожила; подобно Маргарет, она нелегко сдавалась. Я узнал, что она была
у врача, и больше ей не хотелось обсуждать собственные неприятности. Когда
я вошел, мне сразу стало ясно,  что  вместо  этого  они  с  удовольствием,
увлеченно говорили о нас с Маргарет.
   В этот летний вечер двухстворчатая дверь из гостиной в спальню Маргарет
была распахнута; сестры сидели по обе стороны холодного камина в гостиной,
которой мы никогда не пользовались зимой. На улице играли дети,  было  еще
светло, хотя уже шел десятый час, и за окном - оно  находилось  на  уровне
наших стульев - мелькали головы и плечи прохожих. Совсем как  в  "парадной
зале" из моего детства.
   Элен была одета так же подчеркнуто элегантно, как в парке, и здесь  это
особенно бросалось в глаза. Мне пришла в голову мысль, насколько не похожи
друг на друга сестры. Несмотря на то что Элен была замужем, несмотря на ее
модный вид, мне снова, как  и  в  первый  раз,  почудилась  в  ней  умная,
щепетильная старая дева. И все  же  обе  они  были  одинаково  независимы,
одинаково уверены в своих  поступках,  обе  выросли  в  одной  семье,  где
Маргарет бунтовала больше, чем  ее  сестра,  их  роднило  все,  вплоть  до
родинки на бедре, которая, как сказала мне  Маргарет,  была  фамильной.  У
Элен не было беспечности Маргарет, и все  же  в  других  отношениях  столь
непохожая на сестру, которая была счастлива тем, что дает наслаждение  мне
и обладала глубокой и здоровой  чувственностью  женщины,  для  коей  самая
большая радость - доставлять радость другому,  она  действовала  не  менее
обдуманно.
   - Ты не должна так жить, - сказала Элен,  оглядывая  комнату.  -  Здесь
очень неуютно. Майлс говорит, что ты бы лучше...
   - Ну, если Майлс... - заметила Маргарет. - Он-то знает.
   Они говорили  о  муже  Элен,  к  которому  обе  относились  с  ласковым
снисхождением, словно договорившись спасать его от самого себя. А ведь  из
того, что мне довелось о нем слышать, у меня сложилось впечатление, что он
преуспевающий человек, любезный, независимый и серьезно смотрящий на вещи.
   - Какая удача, что он выбрал именно тебя.
   - Вот именно удача, - ответила Элен, - потому что  ты  сделала  бы  его
несчастным.
   Когда   она   говорила   о   нем,   ее   лицо   становилось   ласковым,
удовлетворенным.  Это  была  удовлетворенность  матери;  как   любящий   и
послушный ребенок, он давал ей почти все, чего она желала.
   Маргарет улыбнулась в ответ, и  на  мгновение  мне  показалось,  что  в
глубине души и она мечтала о такой же удовлетворенности, о таком же  доме,
где царит раз и навсегда заведенный порядок, уютно горит в камине огонь  и
шторы надежно защищают от ночного мрака.
   - Да, такое счастье не для меня, - согласилась Маргарет.
   И тут я внезапно почувствовал, что разговор с Бетти, навеявший радужное
настроение, затронул какие-то струны в моей душе и поверг меня в грусть  и
отчаяние.
   Я припомнил другой вечер - не какой-то определенный, а один из  многих,
- когда так же вот, посидев с Бетти в баре, я шел домой к Шейле, где  меня
ожидала только Шейла и больше ничего.
   Мысль о том вечере заслонила этот. Я слушал Маргарет и Элен, но  ощущал
какую-то тяжесть во всем теле; на мгновение мне показалось,  что  все  это
происходит во сне, когда бываешь лишь безучастным  зрителем  и  не  можешь
пошевелиться.
   Когда Маргарет незадолго перед тем рассказывала  мне,  как  мечтает  ее
сестра иметь детей, она повторяла то, что  уже  говорила  прежде;  и,  как
прежде, что-то утаивала.
   Увидев их вместе в этой комнате  полчаса  назад,  я  решил,  что  столь
непохожие  во  многом,  они  были  очень  схожи  в  стремлении   поступать
по-своему. И еще в одном. Не только Элен мечтала  о  ребенке;  его  хотела
иметь и Маргарет. Один раз мы уже говорили об этом, и с  тех  пор,  как  и
сегодня,  Маргарет  что-то  не  договаривала.  Она  не  хотела,  чтобы   я
догадался, как страстно она мечтает иметь ребенка. Если бы  она  дала  мне
это понять, на меня легла бы большая ответственность.
   Слушая их разговор, я чувствовал себя неловко перед Элен,  -  ведь  она
была убеждена, что я сделаю ее сестру счастливой.
   Когда она собралась уходить, я сказал, что был очень  рад  встрече.  Но
Маргарет зорко следила за мной. Проводив сестру, она вернулась в  гостиную
и с тревогой взглянула на меня.
   - В чем дело? - спросила она.
   Я поднялся ей навстречу, обнял ее и поцеловал. Сквозь  раскрытые  двери
за ее спиной видна была кровать, а за ней окна, озаренные светом  вечерней
зари. Невероятным усилием я попытался сбросить давившую на меня тяжесть  и
сказал:
   - Не пора ли нам поговорить?
   - О чем?
   - Нам нужно поговорить о нас.
   Высвободившись из моих объятий, она отступила на шаг  и  посмотрела  на
меня. Глаза ее сияли, но она колебалась:
   - Ты еще этого не хочешь, - сказала она.
   - Мы не можем слишком долго тянуть, - ответил я.
   - Ты уверен, что готов? - Ее голос зазвенел от волнения.
   - Мы должны подумать о женитьбе.
   Несколько секунд она молчала, хотя все время не спускала с  меня  глаз.
Затем выражение  ее  лица,  мрачное,  резкое  от  внутреннего  напряжения,
внезапно переменилось, стало вызывающим и дерзким; такое выражение на лице
другой женщины означало бы,  что  она  решается  на  рискованное  любовное
приключение.
   - Нет, сказала Маргарет. - Ты мне нужен, но я хочу, чтобы ты пришел  ко
мне по своей воле.
   Эту фразу, которую мы недавно где-то слышали, она употребила для  того,
чтобы все сказанное представилось нам обоим не таким уж значительным.  Она
хотела показать мне, как глубоко она меня понимает. Она знала,  что,  хотя
настроение у меня и отличное, я все же  мучаюсь  угрызениями  совести  или
чем-то иным, не заслуживающим этого названия и более похожим на страх, как
бы не повторилось то, что было с Шейлой.  Пережитые  страдания  заставляли
меня смертельно бояться новых. Маргарет  не  раз  прятала  от  меня  лицо,
стараясь скрыть набегавшие на глаза слезы, потому что знала:  если  мне  в
голову придет мысль, что она несчастна, я навсегда потеряю  уверенность  в
себе.
   Она смирилась с этим, как смирилась и кое с чем другим,  хотя  ей  было
еще труднее. Иногда при воспоминании о  Шейле  я  испытывал  не  страх,  а
радость. Обманутый памятью, я вновь переживал те времена, - пусть  длились
они ничтожно мало, - когда Шейла, менее  земная,  чем  я,  окрыляла  меня.
Обманутый памятью,  я  иногда  позволял  этой  призрачной  радости,  этому
придуманному прошлому торжествовать над нашим с Маргарет счастьем, и тогда
счастье это становилось бременем.
   Она понимала все это, но не знала, способен ли я обрести свободу. Сумею
ли я начать все снова, войти в ту жизнь, о которой она мечтала? Или  я  из
тех людей, кто в глубине души сам готовит себе поражение? В поисках ответа
она смотрела на меня с любовью и нежностью, но у нее не было жалости ни  к
себе, ни ко мне.
   - Не огорчайся, - сказала  она,  обнимая  меня,  -  впереди  еще  много
времени. - И, положив голову мне  на  грудь,  прошептала:  -  Я  не  очень
терпелива, ты ведь теперь это знаешь, да? Но я буду ждать.
   Перед моими глазами блестели ее волосы.  Окно  за  последние  несколько
минут быстро потемнело. Я был ей благодарен.



21. СОГЛАШАТЕЛЬСТВО И УПОРСТВО

   Всю весну и все лето министру еще  удавалось  как-то  сдерживать  напор
Поля Лафкина. Работа в Барфорде зашла в тупик, похоже было, что  в  Англии
из этой затеи ничего не выйдет и промышленники не получат заказов. Все это
было действительно так и звучало убедительно, и Лафкину оставалось  только
соглашаться; но осенью, когда пошли новые слухи, он тут же навострил  уши.
В Барфорде работали над какой-то новой проблемой, и кое-кто, в том числе и
сам Бевилл, решил, что за дело можно браться всерьез.
   Как всегда, Лафкин располагал почти точной информацией. Никто из нас не
знал, сохранят ли Барфорд или ученых отправят в Америку; в октябре  борьба
еще продолжалась. Пока мы были заняты ею, Лафкин ни разу  не  появлялся  у
министра, но вдруг он, совершенно неожиданно, пригласил меня пообедать.
   Получив это приглашение  -  оно  прибыло  за  неделю  до  того,  как  с
Барфордом  должно  было  что-то   решиться,   -   я   счел   благоразумным
предварительно посоветоваться с Гектором Роузом. И вот, одним  октябрьским
утром я сидел в кресле у его стола. За окном, на фоне осеннего неба, ветер
шевелил листву деревьев. В этот день Гектор Роуз, который всегда  выглядел
моложавым и элегантным, превзошел самого себя,  -  возможно,  потому,  что
положение на фронтах улучшилось; ведь летом бывали дни, когда  он,  всегда
такой  сдержанный,  сидел  у  себя  в  кабинете  с  побелевшими  губами  и
заострившимся носом. Однако, каковы бы ни  были  новости,  в  вазе  всегда
стояли цветы; в это утро он преподнес себе целую охапку хризантем.
   - Мой дорогой Элиот, - говорил он, - мне крайне приятно  видеть  вас  у
себя. У меня как будто ничего интересного для вас нет, но, быть  может,  у
вас есть новости? Нет, я в самом деле искренне рад поболтать с вами.
   Я рассказал ему о приглашении Лафкина. Шутливое  настроение  его  мигом
исчезло, он слушал меня со своей обычной сосредоточенностью автомата.  Мне
незачем было напоминать ему,  что  еще  недавно  я  был  юрисконсультом  у
Лафкина, что у него служил Гилберт Кук. В создавшейся обстановке эти факты
имели немаловажное значение, и он сразу же учел их,  как  только  я  начал
рассказывать, не позабыв, разумеется, и  попытки  Лафкина  договориться  с
министром.
   - Если шефы решат продолжать работы в Барфорде,  -  сказал  Роуз  таким
тоном, будто говорил о совершенно посторонних людях  и  будто  людям  этим
предстояло всего-навсего выбрать костюм и они не могли решить, какой лучше
- синий или коричневый; в действительности  же  он  полностью  поддерживал
Барфорд  и  знал,  что,  если  предприятие  сохранится,  на   него   ляжет
ответственность,  точно  такая  же,  как  на  ученых,  -  если  они  решат
продолжать,  нам,  безусловно,  придется  тотчас   же   договариваться   с
промышленниками.
   - Нам придется подумать, - холодно добавил  Роуз,  -  целесообразно  ли
привлекать к этому делу Лафкина.
   - А ваше мнение, Элиот? Разумно ли это? - спросил он меня.
   - Насколько я могу судить, - ответил я, - это не самый  удачный  выбор.
Его фирма - не совсем то, что нам нужно, но окончательно  отказываться  от
его услуг, пожалуй, не стоит.
   - Совершенно верно, - согласился Роуз. - Да, все это не так просто.
   - Многим, вероятно, известно, что его фирма  не  обладает  техническими
ресурсами двух других фирм... - Я назвал их.
   - Что же есть у Лафкина?
   - Боюсь, что только сам Лафкин. Он весьма сильный козырь в игре.
   - Он хороший парень, -  совсем  некстати  заметил  вдруг  Гектор  Роуз.
Конечно, он имел в виду не моральные качества Лафкина и не его достоинства
как компаньона; Роуз хотел сказать, что Лафкин - человек широкого размаха,
чем-то похожий на него самого. Он бросил  на  меня  испытующий  взгляд.  -
Дорогой Элиот, - заметил он, - я не вижу необходимости давать вам  советы;
но если вы решите, что он именно тот человек, который  нам  нужен,  тогда,
разумеется,  ни  в  коем  случае  не   стоит   раздумывать   или   слишком
деликатничать.  А  если  вам  по  счастливой  случайности  кое-что  о  нем
известно, то это только делает ваше суждение еще более ценным для нас. Нам
очень важно  не  смалодушничать  и  из-за  каких-то  пустячных  причин  не
побояться поручить дело  нужному  человеку,  разумеется,  если  мы  твердо
убедимся, что Лафкин именно тот человек, который нам нужен.
   Я был немного удивлен. Никто не мог сомневаться в абсолютной  честности
Гектора Роуза. Смешно и нелепо было бы пытаться подкупить его;  такого  же
мнения он был обо мне. И  все-таки  я  ожидал  от  него  более  серьезного
отношения:  не  просто  разговоров  о  том,  чтобы  все  было  сделано  по
справедливости,   а   заботы   о   торжестве   этой   справедливости.    В
действительности же,  чем  дальше  шла  война  и  чем  больше  государство
оказывалось вынужденным опираться на деловые круги, тем менее щепетильными
становились государственные деятели  типа  Роуза;  государственная  машина
перестала бы действовать, если бы они  прежде  всего  заботились  о  своей
репутации.
   Поэтому, когда я спросил, принять  ли  мне  приглашение  Лафкина,  Роуз
ответил:
   - На этот счет существует очень простое правило, мой дорогой  Элиот,  и
каждому из нас остается лишь выполнять его. Суть этого правила  состоит  в
том, что, если заинтересованная сторона вдруг начинает  добиваться  вашего
общества,  поступить  нужно  так,  как  вы  бы  поступили,  если  бы  этой
заинтересованности  вообще  не  существовало.  Если  бы   вы   в   обычной
обстановке, не  приняли  приглашения  нашего  превосходного  друга,  -  не
принимайте и теперь. Если бы приняли - тогда идите, разумеется, если вы  в
силах вытерпеть. Впрочем, - добавил Роуз, который признавал лишь столик на
двоих в "Атенеуме" и бутылку кларета, - не могу сказать, что завидую вам.
   Когда я пришел к Лафкину, я почувствовал, что и сам предпочел бы столик
на двоих. Как и прежде, когда я был  в  числе  людей,  его  окружающих,  я
обнаружил, что его пренебрежение к трудностям военного времени, которое  в
любом другом  человеке  он  сам  бы  холодно  расценил,  как  "восточное",
раздражает меня. В его квартире на Сент-Джеймс-корт гости собирались,  как
и было указано в приглашении, к  восьми  часам  и  толпились  в  гостиной,
выпивая перед ужином; присутствовало всего девять человек,  одни  мужчины.
Лафкин тоже был здесь. Он мало говорил и  мало  пил;  казалось,  он  готов
простоять так много часов, радуясь,  что  окружен  людьми,  которые  ловят
каждый его взгляд. Потом в  комнате  появился  один  из  его  служащих,  -
необходимо  было  срочно  уладить  какое-то  дело,  и  Лафкин  тут  же,  в
присутствии гостей, обсудил его и принял  решение.  Покончив  с  этим,  он
пригласил  служащего  остаться  с  нами  и  жестом  приказал   дворецкому,
стоявшему в соседней комнате возле обеденного стола,  поставить  еще  один
прибор. Затем без суматохи  и  спешки  человека,  которому  предстоит  еще
долгий путь, что вообще было присуще ему во всех его начинаниях, он  решил
позвонить  по  телефону  и,  все  так  же  стоя,  целых  пятнадцать  минут
разговаривал с управляющим одного из своих заводов.
   Тем временем  гости,  -  большинство  из  них  были  его  сотрудники  и
подчиненные,  -  продолжали  стоя  пить   и   обмениваться   любезностями,
расспрашивая друг друга о женах: "Передай привет  Люсиль",  "Как  поживает
Бренда?", "Не забудь поклониться от меня Жаклин". Все было так, как бывало
и прежде на  таких  обедах,  когда  и  у  меня  с  искренней  сердечностью
осведомлялись о здоровье Шейлы и передавали ей приветы. Никто не был с нею
знаком, потому что она никогда не ходила в гости; ее могли встретить  лишь
случайно, да и то всего на несколько минут. Но этикет  требовал  запомнить
ее имя, и они спрашивали о ней с тем же педантичным постоянством, с  каким
говорили: "Добрый вечер!" Судя по всему, мужчины,  несмотря  на  искреннюю
сердечность и заинтересованность, с какой они задавали друг другу  вопросы
в тот вечер, почти не  были  знакомы  с  женщинами,  к  которым  проявляли
внимание.
   Около половины десятого Лафкин сказал:
   - А не проголодался ли кто-нибудь? Быть может, перейдем в столовую?
   Лафкин сел не во главе  стола,  а  сбоку;  он  не  стремился  завладеть
разговором  и  с  нескрываемым  презрением  терпел  царивший  вокруг  шум,
понимая, однако, и это вполне соответствовало истине, что  вечер  проходит
успешно. Вряд ли на других обедах  в  военное  время  можно  было  увидеть
столько еды и питья; прислушиваясь к шуму, к громкому  мужскому  смеху,  я
думал о том, как мало эти люди проявляют  себя.  Ортодоксальность  мнений,
банальные  шутки,  скользкие  анекдоты  -  этого  было  достаточно,  чтобы
поддерживать оживление, за весь вечер я не услышал ни одного оригинального
замечания. Мне было не по себе, я горел нетерпением ускользнуть, не только
для того, чтобы избежать разговора с Лафкином, а просто  чтобы  избавиться
от всего этого.
   Стены меня давили, вокруг ревел хор голосов, и  во  всем  этом  гаме  я
тоскливо мечтал о том, как  бы  очутиться  наедине  с  Маргарет  у  нее  в
комнате. В какой-то восторженной дреме я предвкушал женитьбу на ней.  Этот
гул мужских голосов вернул мне уверенность. Я признавался себе, бесстыдно,
самонадеянно и неискренне, как признаются  случайному  спутнику  на  борту
парохода, что я не напрасно боюсь второго брака, - это вполне  естественно
после пережитых мною ужасов первого.
   Выслушивая чью-то чужую историю, я думал, что не стал бы так  верить  в
удачу; размышляя о себе самом,  я  был  столь  же  легковерен,  как  любой
другой.  Сидя  за  столом,  с  привычной   вежливостью   внимая   рассказу
незнакомца, я чувствовал, что моя робость перед Маргарет исчезла.
   Когда наконец один из гостей Лафкина стал прощаться, я  сделал  попытку
уйти вместе с ним. Но Лафкин сказал:
   - Нам еще не удалось поговорить, Элиот. Подождите немного, не уходите.
   Гости Лафкина привыкли  с  полуслова  понимать  своего  хозяина.  Через
пятнадцать минут, после того как снова были переданы  приветы  женам,  все
поблагодарили хозяина и разошлись; мы остались  вдвоем.  Лафкин,  который,
прощаясь с гостями, даже не удосужился встать со стула, сказал:
   - Налейте себе еще и подсаживайтесь поближе.
   Я ответил, что пить больше не хочу. Сам хозяин,  худощавый  и  поджарый
человек, всегда пил мало, хотя мог выпить в полную меру и не захмелеть.  Я
сел справа от него, и он, широко улыбаясь, повернулся ко мне.  Мы  никогда
не были близки, но между нами существовала какая-то симпатия. Как  обычно,
он не расположен был болтать о пустяках. Я что-то сказал о войне, о фирме,
но он отделался лишь короткими "да" и "нет" и сразу перешел к делу:
   - Говоря откровенно, не нравится мне, как идут дела с Барфордом.
   Он сказал это спокойно и сухо, словно упрекая  кого-то,  что  было  для
него весьма характерно.
   - Очень жаль, - ответил я.
   - Сожалеть бессмысленно, - возразил он. - Задача состоит в  том,  чтобы
исправить положение.
   - Со мной бесполезно говорить об этом, - ответил я. -  Мои  познания  в
этом отношении крайне невелики.
   - Вполне достаточны для нашей цели.
   Тогда я спросил напрямик:
   - Что вам известно?
   - Я слышал, - ответил Лафкин твердо, прямо и решительно, - что  вы  там
все еще попусту тратите и свое и чужое время  на  споры  о  том,  прикрыть
Барфорд или нет.
   - Надеюсь, решение будет благоприятным, - осторожно сказал я. - Но я ни
в коем случае не уверен.
   - Значит, вам изменило чутье. - Лафкин улыбнулся холодной,  насмешливой
улыбкой. - Конечно, Барфорд будет существовать и дальше.
   - Откуда вам это известно?
   На мгновение мне показалось, что он действительно что-то  пронюхал,  но
он ответил:
   - Такие предприятия не закрывают.  Правительство  не  в  состоянии  это
сделать; здесь оно беспомощно.
   - Нет, - продолжал