на  накинула  пальто  прямо  на
ночную сорочку и, когда я обнял ее, сказала:
   - Ты все-таки пойди сегодня на этот обед. -  Потом  добавила:  -  Я  бы
лучше пошла с тобой на обед, чем туда, где я буду. Да, и предпочла бы даже
обед у Лафкина.
   Ей, наверное, казалось, что она шутит,  но,  держа  ее  в  объятиях,  я
ощутил нечто другое. Незачем было думать или отвечать, мне передавалось от
нее что-то более глубокое, чем чувство или чувственность, хотя здесь  была
и чувственность, та, от которой два близких человека не могут уберечь друг
друга. Я понял, что на этот раз обычная выдержка изменила ей;  она  видела
перед собой  пустую,  сверкающую  стерильной  чистотой  комнату,  лампу  у
постели... Во многом она была мужественной, но и у нее были  свои  страхи;
например, она боялась  пустой  комнаты,  там  у  нее  возникало  почему-то
чувство обиды и несправедливости. Почему она должна пройти через все  это,
в то время как другие веселятся?
   Веселиться у Лафкина - нет, это было совсем  не  подходящее  слово  для
описания того, что там происходило. Веселья в его доме никогда не  бывало,
не было и теперь. Я  приехал  туда  в  надежде  развлечься  с  той  особой
легкостью в голове, когда заботы и волнения  на  время  отодвинулись:  мне
сказали утром, через несколько часов после  того,  как  Маргарет  легла  в
клинику, что ребенок может родиться не позднее, чем через  два  дня,  а  в
пять часов заявили, что это вряд ли произойдет раньше, чем через неделю  и
что я могу спокойно уйти из дому.
   У Лафкина, как всегда, много пили и  было  шумно.  Я  чувствовал  такую
пустоту в голове, что мог пить и терпеть этот шум, но под тяжелым взглядом
Лафкина развеселиться было невозможно. И, что  самое  интересное,  он  был
уверен, что всем весело. Когда женщины вышли, Лафкин, всегда забывавший  о
времени, на целый час завел разговор о делах и улыбался с таким  довольным
видом, словно его гости от души веселились.
   Почти все они были его служащими. Собратья-магнаты так  и  не  простили
ему, что он принимал награды от их врагов, и избегали поддерживать  с  ним
светские отношения. Он не подавал виду, что это  его  задело;  по-прежнему
приглашал к обеду молодых  дельцов,  которыми  к  этому  времени  заполнил
высшие  должности  своей  фирмы:  они  были   более   образованны,   более
общительны, чем старые; внешним обликом они больше походили на  чиновников
и рядом с ним не так уж напоминали хор льстивых херувимов.  Однако  в  тех
случаях, когда Лафкин, по их мнению, нес явную чепуху и все,  сидевшие  за
столом, знали, что это чепуха, никто из них никогда не  высказывал  своего
мнения вслух,  хотя  некоторые  уже  так  высоко  поднялись  по  служебной
лестнице, что он не мог повлиять на их положение ни в хорошую, ни в дурную
сторону. Он был по-прежнему силен.
   Я с удовольствием наблюдал это вновь.  Теперь,  когда  у  Маргарет  все
отодвинулись, отошло, ночная тревога рассеялась, я был спокоен и мог в эту
ночь крепко спать, спокойно встретить рассвет, мог позволить себе  роскошь
вспомнить менее счастливые дня. Унылые обеды за этим столом перед  войной,
когда другие способные люди  боялись  сказать  лишнее  слово,  возвращение
домой в Челси. Теперь мне казалось странным, что я мог вести такую жизнь.
   Прежде чем Лафкин позволил нам встать из-за стола, мне пришлось еще раз
вспомнить прошлое. Заговорили о судебном процессе, который вела  фирма,  и
среди имен адвокатов кто-то упомянул Герберта Гетлифа.
   - Если не ошибаюсь, Льюис,  вы  когда-то  у  него  работали,  -  сказал
Лафкин.
   В этих делах он редко ошибался. Я спросил, знаком ли он с Гетлифом.
   - Только шапочно, - ответил Лафкин.
   Я спросил, удастся ли ему стать судьей.
   - Ни за что в жизни, - ответил Лафкин.
   Это звучало категорично, даже в его устах.
   - Что случилось? - спросил я.
   - Между нами говоря, он запятнал свою репутацию. Он  что-то  крутил  со
своим подоходным  налогом;  с  трудом  удалось  уговорить  кого  нужно  не
возбуждать судебного преследования.
   В  голосе  лорда  Лафкина  звучало  не  столько   злорадство,   сколько
уверенность и удовлетворение своей осведомленностью.
   - Мне совсем не жаль старого дурака. Он  вредит  этим  не  только  себе
самому - к этому я еще мог бы отнестись философски, - но и  всем  нам.  Во
всяком случае, даром ему это не пройдет. Он человек  конченый,  -  отрезал
Лафкин, и все поняли, что разговор на эту тему исчерпан.
   Когда после полуночи гости разошлись, он сам  отвез  меня  домой  и  по
дороге держался со мной менее бесцеремонно, чем с другими: ведь  я  больше
не состоял при его дворе.
   Когда машина поднималась через Мэлл  вверх  к  Сент-Джеймс,  мимо  окон
клубов, я откинулся на спинку сиденья и впервые в эту  ночь  на  мгновение
ощутил беспокойство, таинственное и глухое, а затем  меня  снова  охватило
сознание привилегированности и силы, которое  я  всегда  испытывал  в  его
обществе. Роскошная машина - парадокс для строгого  в  своих  аскетических
привычках Лафкина, шла вверх по Пикадилли, мимо Ритца и Грин-парка. Лафкин
говорил о том, что наверху не хватает настоящих людей: жизнь общества  все
усложняется, руководящих должностей становится все  больше,  а  количество
компетентных  людей  совсем  не  увеличивается.   Правда,   в   наши   дни
вознаграждение не  очень-то  велико:  возможно,  придется  пустить  в  ход
приманки.
   - Если мы не сумеем найти достаточно толковых  людей,  чтобы  управлять
всем государственным механизмом, - сказал Лафкин, - страна пойдет ко дну.
   На миг обычная бесстрастность изменила ему, и голос звучал  горячо;  но
когда машина остановилась у моего дома, он сказал сухо  и  холодно,  будто
говорил с чужим человеком:
   - Сердечный привет вашей очаровательной супруге.
   Я поблагодарил его за обед. Он продолжал:
   - Вечером я пришлю ей цветы.
   Он сказал это так сухо, словно действовал исключительно из  вежливости,
как человек воспитанный и ни в чем не отступающий от правил хорошего тона.
   Расставшись с Лафкином, я сейчас же лег в постель и крепко уснул; потом
сквозь  сон  услышал  отдаленное  жужжание,  и,  прежде  чем  я  проснулся
настолько, чтобы понять, что  это  звонит  телефон,  сердце  мое  отчаянно
забилось от страха.  Спотыкаясь,  я  выбежал  из  комнаты,  пересек  холл,
повернул выключатель, меня ослепило  светом,  в  горле  пересохло.  Теперь
телефон звонил вовсю, как всегда, когда мне сообщали дурные вести.
   Я снял трубку и сразу  узнал  голос  Чарльза  Марча,  такой  необычайно
громкий даже для него, что мне пришлось отстранить трубку от уха.
   - Это вы, Льюис?
   - Да.
   - У вас сын.
   - Они вне опасности?
   - По-моему, оба чувствуют себя вполне хорошо.
   Он  по-прежнему  говорил  громко,  но  в  голосе  слышались  теплота  и
нежность.
   - На этот раз вам повезло, и я просто завидую.
   У него были дочери, а он  хотел  сына  и  стеснялся  этого  обычного  в
еврейских семьях желания; впрочем, он знал, что я тоже жду сына.
   Он сказал, что  я  смогу  их  видеть  только  утром.  Рассказал,  когда
начались схватки и в котором часу родился  ребенок;  он  был  счастлив  от
того, что мог доставить  мне  счастье.  "Не  так-то  часто  нам  случается
сообщать друг другу хорошие вести, верно?"  Это  был  голос  нашей  старой
дружбы. Он сказал, что теперь мне пора отдохнуть и что я могу лечь.
   Но я не хотел и не мог спать. Я оделся и вышел на улицу; ночной  воздух
был душен и  насыщен  грозой.  Когда  ждешь  радости,  а  тебя  неожиданно
поражает разочарование, то предвкушение  радости  не  проходит  мгновенно,
точно так же тень  страха  порой  пересиливает  на  миг  внезапный  приход
счастья. Я не мог прийти  в  себя  от  потрясения,  не  сравнимого  с  тем
чувством беспокойства, какое я испытал у Лафкина: на мгновение в  сознании
мелькнуло, что это счастливая ночь, а затем, с  остротой  галлюцинации,  я
вновь ощутил, что счастье еще не наступило.
   Когда я шел через парк, шапка грозовых облаков  опустилась  так  низко,
что гулявшие парочки почти сливались с темной травой; одурманенный до боли
душным воздухом, я прошел мимо скамейки, на которой мы с Маргарет сидели в
ту горестную ночь, когда, казалось, вконец измучили  друг  друга.  Но  эта
мысль лишь скользнула по сознанию, не затронув его, так же как  я  не  мог
полностью постичь смысл новости, сообщенной мне Чарльзом Марчем.
   Бессознательно повторяя тот же путь, которым вез меня Лафкин,  я  дошел
до Сент-Джеймс. Улица была пуста, и  ни  одно  окно  клуба  не  светилось;
внезапно  чувство  тревоги,  охватившее  меня  в  машине  Лафкина,   стало
рассеиваться; ведь, глядя из машины на эти окна, я не  смел  вспоминать  о
том, другом, вечере, когда мы обедали вдвоем с Гилбертом Куком, а Шейла  в
это время умирала. Теперь я мог спокойно и без боли ворошить  прошлое,  и,
медленно идя по улице, я наконец позволил себе ощутить радость.
   Однако настоящее счастье я испытал лишь утром, когда пришел к Маргарет.
Увидев ее  в  постели  -  прямые,  как  у  школьницы,  волосы  и  ключицы,
выступавшие из-под раскрытого ворота ночной сорочки, - я не  мог  сдержать
слез. Я сказал, что никогда не видел ее такой;  потом  я  выпустил  ее  из
объятий и снова не мог наглядеться и наконец спросил:
   - Ну, как ты?
   - Ты забываешь, в каком веке живешь.
   Она очень устала и поэтому позволяла себе говорить рассеянно.
   Она продолжала:
   - Как бы я хотела родить тебе еще одного!
   Я перебил ее, и тогда она сказала, глядя на меня:
   - Интересно знать, что ты делал все это время?
   - Бродил.
   - Если бы ты меня послушался... - Но она не могла дразнить меня  в  эту
минуту и стала засыпать вопросами: когда я узнал? Что я делал,  когда  мне
сказали? Кто сказал? Что я ответил?
   Она воскликнула.
   - Чудесный мальчуган, и я очень люблю его.
   Приподнявшись, она повернула голову на подушках и посмотрела в окно  на
больничный сад.  Тучи  по-прежнему  угрюмо  нависали  над  деревьями.  Она
сказала:
   - Помнишь комнату, где я впервые тебя увидела? Она, наверное, в  другом
крыле.
   Это была та же больница; с того дня мне  никогда  больше  не  случалось
бывать здесь.
   - Это было часа в четыре дня, но в начале месяца, верно? - сказала она,
припоминая все с точностью, потому что была счастлива. И  добавила:  -  Ты
мне понравился. Но я и не думала, что когда-нибудь стану  твоей  женой.  -
Она сказала это с облегчением, застенчиво и гордо.  -  Во  всяком  случае,
теперь я кое-что сделала для тебя.
   Вскоре она позвонила и попросила сестру  принести  ребенка.  Когда  его
принесли, я встал и, не зная, что сказать, смотрел  на  него  долго-долго.
Сестра, с гладким миловидным лицом итальянского типа, говорила, что он  не
великан, но прекрасный мальчик, "как говорится, все у него на месте", но я
едва слушал ее; я глядел на невидящие  глаза,  беспрерывно  блуждавшие  по
сторонам, на ручки, которые шевелились медленно и бесцельно, как  анемоны.
Этот ребенок, лежавший у нее на руках, казался мне совершенно чужим,  и  в
то же время я был охвачен каким-то страстным желанием, совсем  не  похожим
на нежность - скорее диким и яростным, чем нежным, -  во  что  бы  то;  ни
стало уберечь его и спасти ему жизнь.
   Когда сестра передала его Маргарет, головка его свесилась, и  я  увидел
ребенка  сбоку,  внезапно  преображенным  в   карикатуру   на   взрослого,
решительного, умного. Прижав его к себе, Маргарет смотрела на него, и лицо
ее теперь уже не казалось юным, я читал на нем ответственность  и  заботу,
словно порыв радости, с которой она говорила о нем, растворился в  чувстве
жалости.
   Я стоял и смотрел на нее и ребенка. Мне  казалось,  что  я  никогда  не
привыкну  к  этому  до  конца,  слишком  значительно  было  случившееся  и
наступило оно слишком внезапно, здесь я  был  только  зрителем.  Но  всеми
фибрами души я  чувствовал  какой-то  сильный  внутренний  призыв,  смысла
которого еще не понимал; как будто то ощущение, что пришло ко мне, еще  не
стало чувством, еще не вылилось ни во что определенное, не приняло  форму,
которую я мог бы осмыслить и воспринять.



49. РЕБЕНОК СМОТРИТ НА ЛУНУ

   Когда через пятнадцать месяцев после рождения сына я получил письмо  от
миссис Найт о том, что ее муж очень болен и хочет  меня  повидать,  я  без
промедления отправился к ним. В письме говорилось, что они остановились  в
отеле Брауна, "потому что ему трудно ехать прямо на  взморье.  Конечно,  с
его преувеличенным чувством долга он говорит, что обязан вернуться в  свой
приход, но я надеюсь, вы не будете его в этом поддерживать. До лета ему  и
думать нечего о возвращении".
   Видно, об отставке тоже нечего и думать, решил я,  хотя  ему  было  уже
около семидесяти; они не нуждались в его жалованье, слишком  ничтожном  по
сравнению с ее состоянием; но это не мешало  мистеру  Найту  цепляться  за
свои деньги. Что же касается его забот о Душах прихожан, то он  уже  давно
убедился, что здоровье его ухудшается, как только он принимается  за  свои
повседневные обязанности; пожалуй,  только  проповеди  и  беседы  все  еще
доставляли ему удовольствие.
   Когда я пришел к нему в отель, то на первый взгляд он не показался  мне
ни постаревшим, ни особенно больным, хотя лежал вытянувшись  в  постели  и
поздоровался со мной слабым шепотом. Миссис  Найт  сразу  же  принялась  с
пафосом повествовать о его болезни. Мне бросилось в глаза,  что  они  себя
явно балуют: они сняли большой номер, и, проходя в спальню, я заметил, что
гостиная утопает в цветах. На  столике  у  кровати  мистера  Найта  лежали
книги, стоял виноград, бутылочки с лекарствами и ампулы  с  болеутоляющими
средствами; возле кровати Миссис Найт я увидел журналы, коробку  шоколада,
бутылку виски и сифон с содовой. Все дышало достатком и  комфортом,  видно
было, что они уже ни в чем себе не отказывают; я наблюдал это и раньше  у,
путешествующих пожилых супругов.
   Миссис Найт сидела на своей кровати и подробно рассказывала о симптомах
болезни мужа, а мистер Найт, в халате, без пиджака и  галстука,  лежал  на
своей; глаза его  были  закрыты,  углы  умного  капризного  рта  брюзгливо
опущены; он лежал на спине, вытянув ноги, похожий на  надгробное  изваяние
или на тихого шизофреника.
   Миссис Найт рассказывала, что он с давних пор просыпается по  ночам  от
сильного сердцебиения.
   - Я, конечно, щупаю у него пульс, - говорила она  с  воодушевлением.  -
Девяносто! Сто! А иногда и еще больше! Я решила, - она  смотрела  на  меня
живыми наивными глазами, - что должна вести дневник его самочувствия.  Это
могло бы помочь врачам...
   Она показала мне большой блокнот, каждая  его  страница  была  поделена
пополам и предполагалась для ежедневных записей; некоторые были  заполнены
ее крупным почерком:
   "Л. проснулся как обычно: пульс 104. Через 20 минут снизился до 85..."
   "Лучше. Мне удалось в течение суток сохранить его сердце в норме".
   Все  это  показалось  мне   описанием   физического   состояния   очень
педантичного и мнительного человека; но сообщать мой вывод миссис Найт  не
имело смысла. После того как она со мной поздоровалась, она не сказала  ни
единого слова, которое не касалось бы здоровья ее мужа.
   - Всегда одно и то же, - выкрикивала  она,  -  и  мы  ничего  не  можем
поделать! Всегда просыпается среди ночи, и сердце колотится вот так...
   Сидя на кровати, она подняла толстые мускулистые руки ладонями  вниз  и
стала бить по воздуху  с  быстротой  сотен  ударов  в  минуту.  И  впервые
молчаливая фигура на соседней  кровати  приняла  участие  в  происходящем:
мистер Найт поднял руку - одну, а не обе - и,  не  открывая  глаз,  хлопал
ладонью, имитируя частое биение сердца, но не так ритмично и  быстро,  как
его жена.
   - И я никак не могла заставить его тщательно обследоваться, -  говорила
она. - Конечно, он всегда боялся за свое  кровяное  давление  и  не  давал
врачам измерять его. Однажды я чуть было не убедила его согласиться, но не
успел врач наложить манжет, как он крикнул: "Снимите! Снимите!.."
   Мистер Найт не шелохнулся.
   - Но вот однажды ночью, месяца три тому назад, - это было в сентябре, -
он как раз обдумывал благодарственную проповедь  по  случаю  урожая,  ночь
была чудная, теплая, он еще выпил стакана два  вина  за  обедом,  вдруг  я
просыпаюсь и не слышу его дыхания, но чувствую, что он не спит. Обычно  он
всегда меня зовет, а тут я как будто шестым  чувством  угадала,  -  что-то
случилось, раз он меня не зовет. И в это время он говорит,  так  спокойно,
точно просит стакан воды: "Дорогая, мне кажется, я ухожу от тебя".
   С соседней кровати послышался вздох.
   - Я не говорил: "Мне кажется, я ухожу", - шепотом произнес мистер Найт.
- Я сказал: "Дорогая, мне кажется, я умираю".
   Спеша  продолжить  рассказ,  миссис  Найт,  все   еще   благодушная   и
оживленная, приняла эту поправку; она рассказала о приходе  врача,  о  его
предположениях, надеждах и предостережениях о том, что делала  она  и  как
вел себя мистер Найт. Странно,  но,  несмотря  на  все  преклонение  перед
мужем, она придерживалась фактов и точно  описывала  его  поведение,  явно
далекое от стоицизма. А он,  после  единственного  своего  возражения,  не
спорил больше и не открывал глаз, пока  наконец  не  произнес  слабым,  но
решительным голосом:
   - Милочка, я бы хотел немного поговорить с Льюисом.
   - Только чтобы это тебя не утомило.
   - Не утомит, если мы будем осторожны, - ответил мистер Найт с такой  же
озабоченностью.
   - Может быть, это и ничего, - смилостивилась она. - На всякий случай  я
здесь, рядом.
   Она дала мне все инструкции и удалилась в гостиную, но не  скрылась  из
вида и оставила дверь отворенной, словно  тюремщик,  который  присутствует
при свидании. Мистер Найт с трудом поднял голову и лег повыше на  подушке;
глаза его были теперь открыты, и он смотрел в окно, но  искоса  бросал  на
меня свой Обычный - я его помнил - умный, злой и острый взгляд, в  котором
светилась какая-то тайная мысль.
   Он  по  привычке  начал  издалека,  но  я  это  помнил  и  приготовился
внимательно слушать, пока он своим обычным витиеватым путем  доберется  до
основной мысли.
   - До меня, Льюис, новости доходят теперь редко, да это  и  понятно,  но
все же мне довелось услышать, что вы процветаете. В жизни все, конечно, не
прочно, и мы не должны требовать слишком многого, но, даже  учитывая  это,
верно ли, что вы процветаете?
   - Во многом верно.
   - Рад за вас, очень рад.
   Я  подумал,  что  он,  вероятно,  говорит  почти  искренне;  он  всегда
относился ко мне хорошо. Затем он продолжал осторожно:
   - Во многом?
   - Больше, чем я рассчитывал.
   - Нам,  конечно,  трудно  задавать  друг  другу  некоторые  вопросы  по
причинам, о которых обоим тяжко вспоминать, но мне  все-таки  хотелось  бы
думать, что вы наконец вкусили  блаженство  такого  дара,  как  счастливое
супружество.
   Я был уверен, что подбирался он вовсе не к этой теме. Он  задал  вопрос
очень мягко, и так же мягко я ответил, что действительно, кажется, начинаю
его вкушать.
   - Это единственное, чем судьба меня наградила,  но  уж  зато  наградила
больше, чем других, - сказал мистер Найт. - И  если  вы  позволите,  то  я
скажу, Льюис, что это ни с чем не сравнимое счастье.
   Он говорил шепотом, и жена не могла его слышать;  причем,  как  это  ни
удивительно, он снова был совершенно искренен.
   - Мне вспоминается, - продолжал он, - простите, что  я  перескакиваю  с
одного предмета на другой, но  если  не  ошибаюсь,  я  видел  сообщение  о
рождении - в "Таймсе", кажется, или в "Телеграфе"? А может быть, и  тут  и
там? - которое я почему-то связал с вашим мнением. Возможно ли это?
   - Да, - ответил я.
   - Я, кажется, припоминаю, - еще раз простите меня, если я  ошибаюсь,  -
что ребенок был мужского пола?
   - Да, - ответил я.
   - Мне помнится также, что его назвали Чарльз Джордж  Остин.  Признаюсь,
хоть за последнее время