дать   верный   политический
прогноз. Во веем остальном он не обнаруживает  такой  гибкости,  как  наши
видавшие виды администраторы, но  тем  не  менее  сочетание  присущих  ему
названных качеств - такой редкий дар,  что  Джорджа  можно  считать  более
ценным работником, чем любого из этих чиновников.
   Я рассуждал вполне здраво, но голос мой звучал хрипло и несдержанно,  и
это ничуть не помогало силе убеждения.
   - Мы очень благодарны вам, дружище Льюис, за этот рассказ. Очень, очень
вам обязаны.
   Джонс посасывал свою трубку;  казалось,  он  нюхом  уловил  назревавший
разлад.
   - Я думаю, - сказал он, - что, если старина Пассант не останется у нас,
он сможет вернуться обратно к своим стряпчим, и там ему будет  не  так  уж
плохо.
   - У  нас  он  имел  бы  в  год  на  двести  фунтов  больше,  -  заметил
Осбалдистон, - но, конечно, жизнь в Лондоне дороже.
   - Окажем ли мы ему услугу, если оставим его? - размышлял Джонс.  -  Он,
разумеется, человек незаурядный, как говорит Гектор, но много мы для  него
сделать  не  сможем  при  всем  желании.  Придется  начать   с   должности
столоначальника, а ведь ему уже около пятидесяти; в этом возрасте  больше,
чем на  одну  ступеньку,  не  подняться.  Для  человека  с  головой  такое
продвижение не бог весть что.
   - Пусть не бог весть что, но его устраивает, - вырвалось у меня.
   - Все это к делу не относится,  -  с  несвойственным  ему  раздражением
заметил Роуз. - Мы не обязаны определять, что для него хорошо и что плохо,
и нас не должны беспокоить его  желания.  Он  подал  заявление,  он  имеет
полное  право  претендовать  на  должность,  и  вот  тут-то  начинаются  и
кончаются наши обязанности. Нам предстоит решить, можем ли мы,  исходя  из
его возможностей, рекомендовать его для продолжения службы. Я  полагаю,  -
добавил он, снова вежливо, но все еще с ноткой строгости в голосе,  -  что
задача эта и так далеко не проста и незачем вносить в нее сложности еще  и
психологического характера.
   - Я, пожалуй, -  сказал  Осбалдистон,  -  не  вижу  причины  достаточно
основательной для отказа от его услуг.
   - А вы, Гектор? - спросил Джонс.
   -  Не  слишком  ли  вы  все  усложняете?  -  вмешался  я,  решив,   что
осторожность пора отбросить. - Перед нами человек несомненно одаренный,  в
этом  мнении  мы  все  единодушны.  Никто  не  собирается  предлагать  ему
какой-нибудь  чрезмерно  высокий  пост.  Обычно  таких  людей,  как   Кук,
например, мы пропускаем без  всяких  раздумий.  Неужели  кто-либо  из  вас
станет утверждать, что Кук  способен  принести  хотя  бы  малую  долю  той
пользы, что приносит Пассант?
   - Я не хотел высказывать  своей  точки  зрения,  -  медленно  и  плавно
ответил Роуз Джонсу, - пока не услышу ваших мнений. Я все еще  не  намерен
торопить вас, но, пожалуй, настало время и мне изложить ход своих  мыслей.
Что касается вашего вопроса,  Льюис,  то  я  не  считаю,  что  мы  слишком
усложняем  дело.  Мы  готовы  отнестись   к   этому   человеку   со   всей
справедливостью, но в то же время не хотим подвергать неоправданному риску
положение дел в нашем управлении. А сочетать оба эти стремления не  так-то
просто. Я  склонен  думать,  что  вы  слегка,  -  не  очень,  но  явно,  -
преувеличиваете умственные способности Пассанта, хотя и не отрицаю, что он
обладает значительно  более  ясным  умом,  чем,  например,  Кук  или  даже
большинство  рядовых  сотрудников  нашего  управления.  Я,  помнится,  так
приблизительно и говорил, когда впервые его увидел. С другой стороны, меня
весьма смущает  и  то  обстоятельство,  что,  оставляя  его,  мы  идем  на
некоторый  риск,  от  которого  управление  может  потерять  больше,   чем
приобрести. В конечном счете, оставив Пассанта, мы сохраним сотрудника,  с
одной стороны, значительно более способного, чем его коллеги, с  другой  -
как совершенно уместно указали вы, Льюис, - значительно им уступающего.  В
то же время мы идем на определенный риск, разумеется, не очень серьезный и
вряд ли реальный, но все-таки риск, которого нельзя не принимать в расчет,
когда имеешь дело с человеком - я не хочу быть к нему  несправедливым,  но
думаю, не ошибусь, если  скажу,  -  обладающим  сильным,  своеобразным  и,
возможно, несколько неуравновешенным характером. И конечно, есть  реальная
вероятность, что в течение тринадцати лет, которые ему осталось прослужить
до пенсии, такой человек не всегда будет  вести  себя  безукоризненно.  Не
исключено, что и хлопот у нас прибавится.  Может  возникнуть  какая-нибудь
неприятность или недоразумение, что для нас было бы  весьма  нежелательно.
По-моему, неразумно идти на такой риск ради сотрудника подобного ранга.  Я
определенно голосовал  бы  за  Пассанта,  если  бы  в  нашей  власти  было
назначить его на более высокий пост.  Он  из  тех  людей,  что  доставляют
гораздо меньше хлопот в должности министра,  чем  в  должности  чуть  выше
рядового сотрудника административного аппарата.
   - Да, - заметил  Джонс,  -  к  такому  заключению  вряд  ли  что-нибудь
добавишь.
   Пока оставалось сомнение, Осбалдистон был не менее осторожен в  словах,
чем Роуз. Теперь он отодвинул свой стул и заговорил подчеркнуто небрежно.
   - Решено, - заявил он с таким  видом,  словно  не  намерен  был  больше
терять время попусту. - Остается только пожалеть, что он не встретился нам
молодым.
   - Итак, с вашего разрешения, - сказал Роуз, - я доложу о  нем  комиссии
именно в таком плане. Я пришлю вам черновик заключения. Я  думаю  указать,
что с должностью столоначальника он справлялся вполне удовлетворительно, а
в некоторых отношениях даже лучше,  чем  удовлетворительно;  что  он,  нам
представляется, по  своим  умственным  способностям  вполне  соответствует
требованиям, предъявляемым административному персоналу; но  что,  принимая
во внимание его возраст и некоторые особенности характера, мы затрудняемся
оставить его в постоянном штате управления.
   - Быть может, лучше по-дружески посоветовать ему уйти самому, -  сказал
Джонс, искренне желая помочь Джорджу, - и не тратить время на апелляцию  к
комиссии. Все равно они ему откажут.
   - Согласен, ответил Роуз.
   Стараясь говорить спокойно и  не  повышать  голоса,  я  принялся  снова
убеждать их, но Осбалдистон тут же перебил меня:
   - Бесполезно говорить об одном и том же.
   - Я тоже так думало, - отозвался Роуз.
   И  тогда  я  не  выдержал.  Я  сказал,  что  они  слишком  любят  людей
посредственных, что общество, которое при  назначении  на  государственные
должности не идет на риск, обречено на гибель.
   - Очень жаль, что нам не удалось убедить вас, Льюис.
   Взгляд Роуза был холоден, но он вполне владел собой.
   - Вы не отдаете себе отчета в собственных предубеждениях, - крикнул я.
   - Думаю, дальнейшие разговоры бесполезны, пусть  каждый  останется  при
своем мнении. - Роуз вещал преувеличенно спокойно. - У вас больше опыта  в
подборе людей, чем у  ваших  коллег.  Как  вам  известно,  лично  я  часто
руководствовался  вашим  мнением.  Но  вы  же  первый   согласитесь,   что
непогрешимых людей не бывает. И мудрецы не  застрахованы  от  заблуждений,
как и все остальные, особенно когда вопрос касается их личных пристрастий.
   Эта резкость, высказанная  ледяным  тоном,  была  первой  и  последней,
которую он себе позволил. Затем, откинувшись на спинку кресла,  он  сказал
сдержанно и ровно:
   - На сегодня, я думаю, хватит. Большое-пребольшое спасибо вам  всем  за
то, что  вы  не  пожалели  своего  драгоценного  времени.  Спасибо,  Джон.
Спасибо, Дуглас. Большое спасибо, Льюис.
   Позднее, у себя в кабинете, я смотрел на залитый  солнцем  Уайтхолл,  а
глаза  мои  застилала  пелена  гнева,  тревоги,  подавленности  и  горечи.
Подобное состояние когда-то часто овладевало мною, я переживал его в самые
тяжелые минуты. Но давно уже я не был так несчастлив.
   Уйти от борьбы за власть было просто, сделал я это с легким сердцем  и,
как правило,  не  очень  сожалел,  когда  видел,  что  власть  захватывают
осбалдистоны,  которые  стремятся  к  ней  больше  меня.  Но  в  то  утро,
бессмысленно глядя на залитую солнцем улицу, я был несчастлив, потому  что
не обладал властью. Потому что тогда, и  только  тогда  я  мог  бы  помочь
чем-нибудь Джорджу и таким, как он.
   Люди, с которыми я вместе работал в  министерстве,  уверенные  в  своем
нравственном превосходстве, позволявшие себе негодовать лишь там, где  это
было удобно и дозволено, - эти  люди  правили  миром,  эти  люди  в  любом
обществе находились наверху. Они были наделены добродетелями,  которых  не
дано всем остальным. Я обязав был уважать этих людей, но в то утро  я  был
против них.



45. ХОЛОДНАЯ ГОСТИНАЯ

   Уайтхолл был плотно окутан туманом;  когда  мое  такси  пробиралось  по
Бейкер-стрит, он стал немного рассеиваться, и можно было разглядеть огни в
витринах магазинов. А к тому времени, как мы добрались  до  Риджент-парка,
уже ясно видны были тротуары и сверкающие окна первых  этажей.  Я  пытался
подавить в себе трепет ожидания и был рад, что туман отгораживает меня  от
внешнего  мира;   я   не   чувствовал   тряски   такси,   которое   всегда
ассоциировалось у меня со свойственными  взрослому  человеку  бесконечными
ожиданиями; мне было уютно, как в детстве, когда, за окном  сереет  зимний
день.
   Но каковы бы ни  были  мои  ожидания,  войдя  в  кабинет  Дэвидсона,  я
удивился. Ибо Маргарет безмятежно  улыбнулась  мне,  а  Дэвидсон  даже  не
поднял глаз: они были заняты  какой-то  игрой.  На  камине  стоял  чайник,
чашки, тарелка со сдобными булочками, но чай в стакане возле Дэвидсона уже
подернулся пленкой. Застыло и масло на булочках.  Дэвидсон  склонился  над
доской, лицо его, как всегда, поражало своей незаурядностью,  несмотря  на
то, что он от напряжения открыл рот. Вначале я увидел  только,  что  доска
самодельная, похожая на шахматную, но не симметричная, и на ней  было,  по
крайней мере по горизонтали, втрое больше клеток; кое-где виднелись пустые
поля и западни. Отец с дочерью переставляли обычные шахматы,  но  у  обоих
было несколько лишних фигур и маленькие ящички, назначения  которых  я  не
знал.
   Я  взглянул  на  лицо  Маргарет,  и  мне   вспомнился   вечер,   когда,
возвратившись  домой  в  Челси,  я  увидел,  что   Шейла   с   болезненной
сосредоточенностью не отрывает глаз от своих шахмат; воспоминание  это  не
вызвало  боли,  оно  было  скорее   приятным   (полная   противоположность
страданиям Данте); в обществе  человека,  которого  по-настоящему  любишь,
легко заглянуть туда, где когда-то был несчастлив.
   - Маргарет говорила, что вы собираетесь зайти, -  сказал  Дэвидсон  без
всякого предисловия, бросил на меня взгляд исподлобья и снова  уткнулся  в
доску.
   - Всего на несколько минут, - заметил я, но Дэвидсон не обратил на  мои
слова никакого внимания.
   - Вам придется сыграть с нами,  -  повелительно  сказал  он.  -  Втроем
гораздо интереснее.
   Оказалось, что Дэвидсон придумал эту игру  в  знак  протеста  во  время
войны 1914-1918 годов; он и его друзья были тогда убежденными пацифистами.
Насколько я мог судить, наблюдая за ходом этой  игры,  пока  мы  все  трое
хранили молчание, она была сложной, но стройной и четкой,  потому  что  ее
создатель обладал логическим мышлением. Дэвидсону хотелось  объяснить  мне
ее во всех тонкостях, и его раздражало, что я не проявлял к  ней  должного
интереса. Я даже не обратил внимания,  подчеркнул  Дэвидсон,  на  названия
сторон.  Они  назывались  "бывшие"  и  "обманщики".  Дэвидсон   командовал
"бывшими"; он набрал их офицеров из своих союзников,  коллег  и  учителей,
ибо умел с присущей ему  суровой  честностью  быть  справедливым  в  своих
оценках. Другая сторона состояла из  людей,  внушавших  ему  непреодолимое
отвращение; среди них были  Д.-Х.Лоуренс,  Юнг,  Киркегаард,  а  различные
интеллигенты из католиков и искусствоведы  левого  направления  составляли
генералитет.
   Я не настолько разбирался в этой игре, чтобы намеренно  проигрывать,  и
понял лишь, что Дэвидсону она никогда не надоест.
   Я не знал даже, хочет ли Маргарет нарушить этот тихий семейный уют.
   В эту минуту она начала атаку  на  одну  из  фигур  Дэвидсона,  которая
изображала всем нам знакомого философа.
   - Уж ему-то нечего делать на твоей стороне, - сказала Маргарет.
   Дэвидсон анализировал план атаки.
   - Почему же? - спросил он безучастно.
   - Он намерен примкнуть к другой партии - по крайней мере так утверждает
ректор.
   - Этот ректор, - заметил Дэвидсон, все  еще  раздумывая  над  очередным
ходом, - порядочный, хоть и не первоклассный, лгун.
   Наконец он нашел способ защитить фигуру и мог включиться в разговор.
   - Его (философа) так же трудно обратить в другую веру, как и  меня.  Он
достаточно здравомыслящий человек.
   - И это все, что ты можешь о нем сказать?
   Дэвидсон улыбнулся; ему нравилось, когда  дочь  подтрунивала  над  ним;
чувствовалось, что когда-то, а возможно, еще и теперь, ему нравилось, если
над ним подтрунивали женщины.
   - Этот человек всегда был достаточно здравомыслящим, - сказал он.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я не помню, чтобы он когда-либо сказал какую-нибудь чепуху, - ответил
Дэвидсон.
   - Но вы все говорили одно и то же, - заметила  Маргарет.  -  Интересно,
как вы различаете друг друга?
   Я впервые видел ее рядом с отцом. Она часто говорила мне о  нем,  но  я
никогда не слышал, как она говорит с ним; а теперь  я  слушал  ее  веселый
голос и видел, что она истинная дочь своего отца.  Хотя  в  этом  не  было
ничего необычного, я удивился.
   По правде говоря, ей очень не нравилось то, во что верили  отец  и  его
друзья, и еще того более - то, во что они не верили. Еще с детских лет она
была горячо убеждена, что при подобном восприятии жизни из их поля  зрения
ускользает все, что делает человека отвратительным или прекрасным.
   И хоть мне было не по себе, потому что я думал только  о  том,  как  бы
поговорить с нею наедине, видя ее рядом с отцом,  я  не  мог  не  заметить
одного: она им гордится. Ее рассуждения были скорей похожи на его, чем  на
мои, да и самообладание в каком-то смысле тоже.
   Стараясь прикинуть, когда же все-таки закончится эта игра, я заметил  и
еще кое-что: она обижена за него. В отличие от  своих  друзей,  он,  самый
яркий из них в молодости, имел меньше успеха, чем мог бы рассчитывать.  Он
не создал ничего значительного,  не  стал  он  и  таким  критиком,  какими
сделались некоторые из них. Сам он не питал никаких иллюзий на этот  счет,
но нередко, как догадывалась Маргарет, от этого страдал; страдала  и  она.
Ей невольно приходило в голову,  что,  будь  она  мужчиной,  она  была  бы
сильнее его. Этот  ее  протест,  порожденный  их  духовной  близостью  или
обостренный ею, был слишком глубок, чтобы я с  первого  же  раза  мог  его
разглядеть. Мне она казалась такой  же,  какой  представлялась  другим,  а
другим она представлялась такой, какой была на самом деле; щедрая в любви,
она черпала радость в заботах о тех, кого любила,  -  все  это  верно;  но
одновременно воля ее была не менее сильна, чем воля ее отца или моя, и при
случае она ни на йоту не уступала ни мне, ни ему. Отсюда  вытекали  многие
свойства ее характера, с которыми она сама упорно боролась.
   Игра  продолжалась.  Маргарет  часто  посматривала  на  меня,  а  потом
внезапно, словно набравшись наконец храбрости, сказала:
   - Мне нужно минутку поговорить с Льюисом.
   Был ход Дэвидсона, и он чуть раздраженно  кивнул  в  знак  согласия.  Я
сейчас же вышел вслед за Маргарет в холл, откуда она повела меня в  темную
гостиную,  освещенную  только  проникавшим  сквозь  туман  тусклым  светом
уличного фонаря; в комнате было холодно, но ее щека, когда я  коснулся  ее
рукой, пылала, и я почувствовал, что и мое лицо горит. Она включила  свет,
посмотрела на меня и, хотя мы были совершенно одни в этой длинной комнате,
да и во всем доме, не считая Дэвидсона, сказала шепотом:
   - Не тревожься.
   - Легко сказать.
   - Нет, сказать это не легко.
   Она словно стряхнула с себя оцепенение. Она смотрела прямо на меня,  не
то улыбаясь, не то с гримасой боли.
   - Говорю тебе, - воскликнула она, - тревожиться не надо!
   Я попытался что-то ответить.
   - Ты мне веришь? - вскричала она.
   - Хочу верить.
   - Можешь верить, - устало произнесла она, а затем твердо добавила: -  Я
это сделаю. - И продолжала: - Да, я скажу ему.
   Мы стояли в углу холодной комнаты. На мгновение я ощутил восторг, потом
почувствовал, что тоже устал. Это была усталость, которая наступает  после
томительного ожидания, когда у человека уже притупляются чувства; внезапно
приходит  хорошая  весть,  и,  охваченный  радостным  волнением,   человек
испытывает от усталости такое головокружение, что не в силах даже прочесть
письма. Я чувствовал, что счастье омыло мое  лицо,  сняв  с  него,  словно
губкой пену, все заботы. Я видел ее лицо, тоже омытое счастьем.
   Обнявшись, мы стояли молча; потом я увидел, что  она  думает  о  чем-то
еще, под спокойствием зрела тревога.
   Она сказала:
   - Я поговорю с ним. Но ты должен немного подождать.
   - Я больше ждать не могу.
   - Тебе придется потерпеть, один только раз.
   - Нет, я хочу, чтобы ты сделала это сейчас же.
   - Невозможно! - воскликнула она.
   - Так нужно.
   Я схватил ее за плечи.
   - Нет, - сказала она, глядя на меня: она знала мои мысли? - Я не  хочу,
чтобы ты говорил с ним, это нехорошо. Обещаю тебе,  все  произойдет  очень
скоро.
   - Но чего же ты ждешь?
   К моему изумлению, она ответила, совсем как одна из ее тетушек,  резким
и циничным тоном:
   - Сколько раз я говорила тебе, - сказала она, -  что  если  ты  намерен
причинить кому-нибудь боль, то  незачем  старательно  выбирать  для  этого
более удобное время. Я всегда говорила  тебе,  -  продолжала  она  тем  же
тоном, - что, пытаясь быть добрым, ты причиняешь еще большую боль. Что  ж,
слова не должны расходиться с делом.
   Она зашла в тупик, не могла заставить себя сказать Джеффри  правду;  ей
не хотелось даже огорчить его. По какой-то  иронии  судьбы  причина  этого
была не менее прозаична, чем те, которые время от времени определяли и мое
поведение.  Оказывается,  Джеффри  предстояло  через  две   недели   сдать
квалификационный экзамен.  Оказалось  также,  что  Джеффри,  всегда  такой
уверенный и спокойный,  на  экзаменах  очень  волнуется  и  теряется.  Она
считала себя обязанной хотя бы помочь ему, позаботиться о нем в  последний
раз; это означало раздвоение, что для нее  было  равносильно  оскорблению,
это означало бездействие, что для нее было равносильно болезни, - и все же
не позаботиться о нем именно  тогда,  когда  он  был  так  чувствителен  к
ударам, - нет, так поступить она не могла.
   - Что ж, если тебе непременно нужно... - наконец согласился я.
   Она вздохнула с облегчением, она наслаждалась им.
   - Скоро все будет  позади,  -  сказала  она.  Потом,  словно  осененная
неожиданной мыслью, воскликнула; - А теперь я хочу кое-что сделать.
   - Что именно?
   - Я хочу, чтобы мы пошли к папе и обо всем ему рассказали.
   Ее  щеки  и  виски  порозовели,  глаза  сверкали  энергией  она   гордо
расправила плечи. Маргарет повела меня обратно, шаги ее взволнованным эхом
отзывались в пустом холле; наконец мы распахнули двери  кабинета,  где  ее
отец, опустив на грудь свою красивую голову, с  напряженностью  математика
не отрывал глаз от доски.
   - Мне нужно кое-что сказать тебе, - заявила Маргарет.
   Он ласково, но довольно безучастно хмыкнул.
   - Тебе придется выслушать. Не писать же мне об этом письмо!
   Он нехотя поднял  на  нас  свои  умные,  блестящие,  светонепроницаемые
глаза.
   - Если уж ты намерена прервать игру, - сказал он, - то я  надеюсь,  это
будет не зря.
   - Ну так вот: мы с Льюисом хотим пожениться.
   Дэвидсон смотрел на нас с недоумением. Он, казалось, и не подозревал, о
чем мы решили сообщить ему, с таким же у