лишком
горда, чтобы просить меня напрямик, но всем существом своим  молила  найти
какой-нибудь предлог и избавить ее от этой обязанности.
   Бывали у нее такие же внезапные приступы активной деятельности,  как  и
прежде. Она надевала плащ, хотя погода была  уже  совсем  зимняя,  бродила
весь день по набережной, спускалась к докам, мимо Гринвича, вдоль  залежей
шлака  и  возвращалась  домой,  раскрасневшаяся  от  холода;  такой   она,
вероятно, в юности приезжала с охоты. Вечерами она бывала весела,  радуясь
своей бодрости. Она выпивала со мной бутылку вина и после  обеда  ложилась
спать, слегка захмелевшая и приятно усталая. Я  не  верил  в  эти  вспышки
жизнерадостности, но и не очень верил в ее полное отчаяние. Когда я за ней
наблюдал, мне казалось, что оно не захватило ее целиком.
   Ее настроение не переходило в депрессивные фазы, как у  моего  приятеля
Роя Кэлверта, а менялось ежечасно; точнее, оно могло  измениться  в  любую
минуту. Оно не было цельным, и в речах ее порою не чувствовалось цельности
сознания. Но так бывало и прежде, хоть и не ощущалось остро. Временами она
шутила, и тогда я испытывал огромное  облегчение.  Этот  период  ничем  не
отличается от других ему подобных, думал я; мы  оба  должны  пройти  через
него, как проходили и в прошлые годы.
   В сущности, я вел себя так, как и всякий другой вел  бы  себя  на  моем
месте в критическую минуту: я делал вид, будто могу сколько угодно терпеть
нынешнее положение вещей, но время  от  времени,  сам  того  не  сознавая,
каким-то внутренним чутьем ощущал опасность.
   Однажды я улизнул с заседания и открыл душу Чарльзу  Марчу,  одному  из
близких друзей моей молодости; теперь  он  работал  врачом  в  Пимлико.  В
выражениях, гораздо более резких, чем в беседах с самим собою, я рассказал
ему, что у Шейлы сейчас состояние  острой  возбужденности,  и  описал  это
состояние. Есть ли смысл приглашать еще одного психиатра? Вся беда в  том,
что Шейла, как он знал, уже обращалась к врачу и, высмеяв его,  отказалась
от его услуг. Чарльз пообещал  подыскать  какого-нибудь  врача,  не  менее
умного и волевого, чем она, которому она согласилась бы довериться.
   - Впрочем, сомневаюсь, что  врач  вообще  сможет  ей  помочь,  -  качая
головой, заметил он. - Все, что он в состоянии сделать, - это снять с тебя
часть ответственности.
   Двадцатого декабря Чарльз позвонил мне на работу  и  назвал  фамилию  и
адрес врача. Это произошло в тот самый день, когда я завершал  мою  первую
значительную работу в министерстве - работу,  от  которой  двумя  неделями
раньше  Шейла  отвлекла  меня  своим  звонком.  Утром  у  меня  были   три
посетителя, днем - заседание комиссии. Я добился успеха, я был  окрылен  и
написал доклад моему шефу. Потом я позвонил врачу,  которого  рекомендовал
Чарльз. Мне ответили, что его сейчас нет  и  вообще  он  будет  занят  еще
недели две, но сможет принять мою жену  в  самом  начале  января,  скажем,
числа четвертого. Я согласился  и,  предчувствуя,  что  придется  отложить
работу на день-два, чтобы ухаживать за Шейлой, позвонил домой.
   Услышав ее голос, я испытал неизъяснимое облегчение.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил я.
   - По-прежнему.
   - Ничего не случилось?
   - А что могло случиться? - Ее голос стал более резким. - Мне нужно тебя
видеть. Когда ты придешь?
   - С утра ничего не изменилось?
   - Нет, но мне нужно тебя видеть.
   По ее тону я понял, что ей совсем плохо, но старался заставить ее,  как
делают иногда люди при виде чужих страданий, признать, что ей  не  так  уж
плохо.
   До моего слуха донеслись слова, сказанные без всякого выражения:
   - Я еще могу справиться с собою. - Она добавила: - Я хочу тебя  видеть.
Ты скоро придешь?
   Когда я вошел в прихожую, она уже ждала меня там. И не  успел  я  снять
пальто, как она начала говорить. Мне пришлось обнять ее за плечи и  увести
в гостиную. Она не плакала,  но  я  чувствовал,  что  она  вся  дрожит,  -
симптом, который пугал меня больше всего.
   - Сегодня был плохой день, - жаловалась она. -  Не  знаю,  смогу  ли  я
продолжать. Нет смысла продолжать, когда так тяжело.
   - Потом будет легче, - сказал я.
   - Ты уверен?
   Я машинально принялся успокаивать ее.
   - Неужели я должна продолжать? А может, мне сказать им, что я не  приду
первого января?
   Так вот что она имела в виду под словом "продолжать". Она говорила так,
когда пыталась любым путем избежать этого  "испытания",  такого  страшного
для нее и такого ничтожного для любого другого человека.
   - Думаю, не стоит, - ответил я.
   - Для них ведь это не будет большим осложнением.
   Ее слова звучали почти как мольба.
   - Послушай, - сказал я, - отказавшись от работы, ты замкнешься в себе и
откажешься от своего будущего, понимаешь? Лучше  тебе  пройти  через  это,
даже если будет очень тяжко. А потом все уладится. Не надо сдаваться.
   Я говорил сурово. Я верил в то, что говорил. Если она не выдержит этого
испытания, болезнь сломит ее. Я надеялся хоть жестокой правдой убедить ее.
Но слова мои были вызваны и эгоистическими соображениями. Я  хотел,  чтобы
она пошла  работать,  была  бы  хоть  чем-нибудь  занята  и  хоть  немного
развязала  мне  руки.  Втайне  я  надеялся,  что   январь   принесет   мне
освобождение.
   Я намеревался сказать ей  про  доктора,  которого  рекомендовал  Чарльз
Марч, и о том, что я договорился о приеме. Но потом решил промолчать.
   - Тебе следует пройти через это, - повторил я.
   - Я знала, что ты так скажешь.
   Она улыбнулась,  на  этот  раз  не  горько,  не  машинально,  а  совсем
по-другому; на мгновение лицо ее стало юным, открытым, вдохновенным.
   -  Прости,  что  я  доставляю  тебе  столько  хлопот,  -  сказала   она
удивительно просто. - Было бы лучше, если бы  я  окончательно  свихнулась,
правда?
   Ей вспомнилась ее знакомая, которая сразу разрешила все свои  проблемы,
попав в психиатрическую клинику, и теперь была счастлива и спокойна.
   - До этого у меня как-то не доходит. А следовало  бы  позаботиться  обо
всем самой, не причиняя тебе таких мучений.
   Я был тронут ее словами, но, все еще пытаясь укрепить ее решимость,  не
улыбнулся и не проявил к ней особой нежности.
   В тот вечер мы сыграли две-три партии в шахматы и рано легли спать. Она
спала спокойно, а утром встала к завтраку вместе со мной, чего  прежде  не
бывало. Она сидела напротив меня, и лицо ее  без  косметики  казалось  еще
более измученным и почему-то более молодым. Она ни словом не обмолвилась о
нашем вчерашнем  разговоре  и,  казалось,  с  искренней  непринужденностью
весело болтала о  предстоящем  мне  вечере.  Гилберт  Кук  пригласил  меня
пообедать в его клубе. Я сказал, что  возвращаться  в  Челси  в  полнейшей
темноте, да еще изрядно выпив,  не  очень-то  приятно.  Не  лучше  ли  мне
остаться ночевать в своем клубе?
   -  Сколько  же  тебе  придется  выпить?   -   спросила   Шейла,   вдруг
заинтересовавшись поведением мужчин, - любопытство, которое можно заметить
у более молодых жизнерадостных  женщин,  не  страдающих  застенчивостью  и
воспитанных в семье, где не было сыновей.
   Так, беспечно  подтрунивая  друг  над  другом,  мы  попрощались.  Я  ее
поцеловал, она проводила меня до двери и стояла там, пока я шел по саду. У
ворот я обернулся и помахал ей,  а  она  улыбнулась,  прямая,  стройная  и
сильная. Я отошел уже слишком далеко, чтобы разглядеть  ее  лицо,  но  мне
показалось,  что  выражение  его  было  одновременно   и   дружелюбным   и
насмешливым.



10. В КОМНАТЕ НЕТ ПИСЬМА

   В тот же вечер мы с Гилбертом Куком славно пообедали в ресторане Уайта.
Он пригласил меня с определенной целью,  но  хоть  и  умел  без  стеснения
вмешиваться в чужие дела, сам никак не мог начать разговор  о  собственных
заботах, и мне пришлось прийти ему на помощь. Он сразу  почувствовал  себя
легко и свободно, как  человек,  у  которого  неприятная  обязанность  уже
позади. Он заказал новую бутылку вина и стал говорить более откровенно и с
большей настойчивостью.
   Одолжение, о  котором  он  просил,  не  показалось  бы  обременительным
большинству людей. Выяснилось, что он  всеми  силами  старался  попасть  в
армию, но его не брали, потому что он когда-то перенес трепанацию  черепа.
Гилберту было стыдно и горько.  Он  хотел  воевать,  хотел  искренне,  как
многие люди нашего возраста лет двадцать пять назад; в 1939 году взгляды и
настроения  изменились;  большинство  людей,   оказавшихся   в   положении
Гилберта, благословляли свою судьбу, он же чувствовал себя ущемленным.
   Впрочем, к этому времени он успел примириться с отказом, но раз уж  ему
не пришлось воевать, он хотел по крайней мере участвовать в войне каким-то
другим образом. Оставаться у Поля Лафкина?
   - Зачем я ему нужен? - спрашивал Гилберт Кук подозрительно,  бросая  на
меня понимающий горячий взгляд.
   - Наверное, от вас есть толк.
   - Нет, собака зарыта гораздо глубже. Я бы не пожалел пятидесяти фунтов,
чтобы узнать истинную причину.
   - А почему, собственно, ему не хотеть, чтобы вы оставались у него?
   - Неужели вы не понимаете, что он рассчитывает наши возможности на пять
ходов вперед?
   Лицо Гилберта блестело; он наполнил свой стакан и пододвинул бутылку ко
мне. Я все еще не догадывался, чего он от меня хочет (все это казалось мне
какой-то глупой игрой в заговор), но зато  сообразил  нечто  другое:  хотя
Гилберт в присутствии Поля Лафкина держался независимым спорщиком, в  душе
он был чрезмерно впечатлительным; он бесцеремонно давал Лафкину советы,  а
в  действительности  считал  его  великим  человеком,  и  поэтому   Лафкин
испытывал удовольствие от того, что ему не льстят, чувствуя себя в  то  же
время глубоко польщенным.
   Однако,  хоть  Гильберт  и  подпадал  под  влияние  людей   с   сильным
характером,  он  был  в  то  же  время  человеком  искренним  и  настоящим
патриотом. Страна воевала, он же, работая у Лафкина, приносил весьма  мало
пользы, несмотря на то, что старался изо всех сил.  И  вот  этот  обильный
холостяцкий обед, этот уклончивый разговор привели всего лишь к  скромному
вопросу, который он по своей застенчивости решился выразить лишь намеком.
   - Одним словом, - сказал я наконец, - вам хотелось бы получить работу в
государственном учреждении?
   - Да, если возможно.
   - А почему бы и нет?
   - Видите ли, я не так умен, как эта каста, поэтому не уверен.
   Я понимал, что очень скоро способные,  энергичные  мужчины  в  возрасте
тридцати  пяти  лет  с  хорошим  университетским  образованием,   навсегда
освобожденные от воинской повинности, будут в большом спросе. Я так ему  и
сказал.
   - Я поверю, когда увижу это собственными глазами, - ответил Кук.
   - Не сомневаюсь, что вас завтра же возьмут, и на хорошую должность.
   - А откуда они знают, что я им пригожусь?
   Немного разгоряченный вином, чуть раздраженный тем, что он не  доверяет
моему мнению, и вместе с тем растроганный его скромностью, я сказал:
   - Послушайте, вы хотели бы работать со мной?
   - А есть возможность?
   - Я могу завтра же предпринять первые шаги.
   Гилберт  пытливо  вглядывался  в  меня,  боясь  подвоха   и   стесняясь
благодарить.  С  этой  минуты  ему  хотелось  провести  вечер   просто   и
по-товарищески.  Коньяк  у  камина;  почти  откровенный   разговор;   чуть
рискованные истории,  обычные  для  мужчин  за  рюмкой  любимого  вина.  В
Гилберте меня поразило одно: он был человеком азартным, живым, деятельным,
но в то  же  время  удивительно  чистым  в  своих  рассказах,  и,  хотя  с
удовольствием говорил о женщинах, слова его были целомудренными.
   На следующее утро я сидел за завтраком в своем  клубе;  угли  в  камине
шипели и  выбрасывали  языки  пламени,  на  столе  в  электрическом  свете
поблескивали еще сложенные газеты; на улице за окном тротуар казался серым
от мороза. Голова у меня побаливала, но аппетита я не потерял, и в  начале
войны еще можно было вкусно поесть. Я  съел  жареные  почки  с  беконом  и
принялся с  удовольствием  пить  чай.  Пламя  камина  отражалось  в  сером
утреннем  тумане  за  окнами.  К  столикам,  разворачивая   свои   газеты,
собирались знакомые. Было тепло и уютно, и  я  совсем  не  спешил  звонить
Шейле. В четверть десятого, подумал я,  она  встанет.  Я  с  удовольствием
выпил еще чашку чая.
   Я набрал наш домашний номер; телефон прозвонил, наверное, раз двадцать,
но я не встревожился, решив, что Шейла, должно быть, еще спит.  Наконец  я
услышал голос миссис Уилсон:
   - Кто это?
   Я спросил, встала ли Шейла.
   - О мистер Элиот, - донеслось еле слышное всхлипывание.
   - Что случилось?
   - Беда. Вы должны сейчас же приехать домой. Обязательно.
   Я понял все.
   - Она здорова?
   - Нет.
   - Умерла?
   - Да.
   - Покончила с собой?
   - Да.
   Мне стало нехорошо, я  весь  как-то  оцепенел;  и  услышал  собственный
голос:
   - Как она это сделала?
   - Должно быть, снотворное; возле нее валяется пустой флакон.
   - Вы вызвали врача?
   - Боюсь, она умерла уже давно, мистер Элиот. Я  обнаружила  это  только
десять минут назад и не знала, что делать.
   Я сказал, что буду дома через полчаса и все сделаю сам.
   - Так  жаль  бедняжку.  Я  очень  к  ней  привязалась.  Я  была  просто
потрясена, увидев  ее  мертвой,  -  снова  донесся  голос  миссис  Уилсон,
удивленный, печальный, обиженный. - Я была просто потрясена.
   Я тотчас же позвонил Чарльзу Марчу.  Мне  нужен  врач,  которому  можно
доверять, решил я. Пока я ждал, мне вдруг пришло в  голову,  что  ведь,  в
сущности, ни у меня, ни у Шейлы не было в Лондоне постоянного врача.  Если
не считать моего радикулита, мы были физически здоровыми людьми.
   Чарльза на месте не оказалось, он ушел с визитом к какому-то  больному.
Я попросил передать ему, что он мне  срочно  нужен.  Затем  вышел  и  взял
такси.  Мимо,  в  морозном   свете   утра   пронеслись   пустынный   парк,
Эгзибишн-роуд, огни витрин у Саут-Кенсингтон Стейшн. Дважды меня  чуть  не
вырвало от запаха кожи в машине. Моя боль, казалось, отодвинулась  куда-то
далеко; однако смутно, глухо я ощущал, что горе и раскаяние  грызут  меня,
вызывая чувство невозвратимой утраты, переворачивая все внутри. И в то  же
время я испытывал эгоистичный и совершенно подлый страх. Я боялся, что  ее
самоубийство повредит мне; я старался не думать  о  том,  как  именно  оно
может повредить, но суеверный страх, смешанный с угрызениями  совести,  не
оставлял меня ни на минуту. Это  был  острый,  рассудочный  и  эгоистичный
страх.
   В прихожей меня встретила миссис Уилсон. У нее были красные глаза,  она
мяла в руках платок и попеременно прикладывала  его  то  к  одному,  то  к
другому  глазу.  Но  в  поведении  ее  чувствовалось  жадное   любопытство
человека, столкнувшегося с чужим несчастьем.
   - Она не в спальне, мистер Элиот, - прошептала экономка. - Она  сделала
это в бывшей гостиной.
   Случайно или намеренно Шейла выбрала эту комнату?
   - Она оставила какие-нибудь письма? - тоже почти шепотом спросил я.
   - Я ничего не нашла. Я, конечно, посмотрела вокруг, но  не  заметила  в
комнате и клочка бумаги. Я понесла ей чай, мистер Элиот, постучала в дверь
спальни, никто не ответил, я вошла, но там никого не было...
   Хотя миссис Уилсон  хотела  идти  со  мной,  я  поднялся  наверх  один.
Занавески в бывшей гостиной были задернуты не знаю кем, - быть может,  это
сделала перед самым моим приходом миссис Уилсон. В комнате царил полумрак,
и меня охватил страх, уже знакомый мне: я испытал  его  в  детстве,  когда
вошел в комнату, где лежал мой умерший дед. Прежде чем взглянуть на Шейлу,
я раздвинул занавески; в комнату проник свинцовый  свет  пасмурного  утра.
Наконец я заставил себя посмотреть на диван.
   Она лежала на спине, одетая в кофту и юбку, которые обычно носила  дома
днем; голова была чуть повернута к окну. Левая рука вытянулась вдоль тела,
а правая лежала на груди, причем большой палец  был  оттопырен.  Черты  ее
лица были как бы разглажены смертью, стали  слегка  расплывчатыми,  словно
лицо ее было сфотографировано через прозрачную ткань; ее щеки  никогда  не
были впалыми, но теперь они стали округлыми, как у молодой девушки.  Глаза
были открыты и  казались  огромными,  а  на  губах  застыла  извиняющаяся,
жалкая, удивленная усмешка -  так  она  улыбалась,  когда  не  знала,  как
поступить и восклицала: "Ах, черт возьми!"
   С одной стороны подбородка - от принятых таблеток -  тянулась  засохшая
полоска слюны, словно она во сне пускала слюни.
   Я долго не сводил с нее глаз. По выражению ее лица  можно  было  понять
одно: момент смерти не был для нее трагическим или страшным. Я  к  ней  не
прикоснулся; быть может, если бы она выглядела более несчастной, я бы  это
сделал.
   Около дивана стоял столик  вишневого  дерева,  как  и  вечером  в  день
Мюнхена, когда она поставила на него флакон с аспирином для  меня.  Теперь
на нем валялся другой флакон, пустой и без пробки - она, наверное, уронила
ее на пол. Рядом с флаконом стоял стакан с водой, мутной от скопившихся за
ночь пузырьков воздуха. Больше ничего. Она принесла сюда только  флакон  и
стакан с водой.
   Я принялся искать записку как  заправский  сыщик.  В  этой  комнате,  в
спальне, у себя в кабинете я осмотрел все конверты среди выброшенных бумаг
в надежде найти хоть строчку, оставленную родителям или мне. В ее сумке  я
нашел ручку, но в ней не было чернил. Бумага на ее письменном  столе  была
совершенно чистой, Она умерла, не оставив ни слова.
   Внезапно я испытал прилив гнева. Я смотрел на нее и злился. Я любил  ее
всю свою жизнь; я потратил на нее годы зрелости; я ее любил, она была моей
собственностью, и мне было очень больно, что она ничего не оставила мне на
прощание.
   В ожидании Чарльза Марча  я  не  оплакивал  Шейлу.  Меня  лишь  терзала
мелочная обида на то, что она не подумала обо мне, мелочная обида да такой
же мелочный страх перед грядущими днями. Я ждал и волновался: меня  пугала
встреча с Найтами, необходимость идти на работу, даже встреча с друзьями.



11. ТОСКА В ПУСТОМ ДОМЕ

   Пока Чарльз Марч ее осматривал, я пошел в спальню и стоял там, глядя  в
окно, не испытывая ничего, кроме страха и каких-то тяжелых предчувствий. Я
не думал о Шейле, но старательно избегал смотреть на ее кровать, аккуратно
застеленную, безукоризненно гладкую.
   Я очнулся от шагов Чарльза,  встретил  озабоченный  взгляд  его  умных,
проницательных глаз, и мы вместе пошли в кабинет.
   - Это, конечно, большой удар для тебя, - сказал он. - И словами участия
тут, разумеется, ничего не изменишь.
   Последнее время мы с Чарльзом виделись довольно редко. Когда  я  бедным
юношей впервые приехал в Лондон изучать право, он меня обласкал.  Мы  были
ровесниками, но он был богат и имел влиятельных родственников. С  тех  пор
образ его жизни изменился, он стал врачом.  Когда  мы  встречались,  между
нами  возрождалось  прежнее  взаимопонимание.  Но  в  то  утро   он   даже
представить себе не мог, как  мало  я  переживал  и  как  мелки  были  мои
переживания.
   - Сомнений, конечно, нет? - спросил я.
   - Ты ведь и сам это знаешь, - ответил он.
   Я кивнул, и он сказал:
   - Сомнений нет. Никаких. - И добавил, глядя на меня с острой  жалостью:
- Она все сделала с большим знанием дела. У нее была очень сильная воля.
   - Когда это произошло?
   Я продолжал говорить спокойно.  Он  сочувственно  изучал  меня,  словно
ставил диагноз.
   - По-видимому, вчера вечером.
   - Да, - сказал я, -  вечером  меня  не  было  дома.  Честно  говоря,  я
довольно весело проводил время в клубе.
   - На твоем месте я бы не  принимал  это  обстоятельство  так  близко  к
сердцу. - Он наклонился ко мне - глаза его блестели во мраке комнаты  -  и
сказал: - Знаешь, Льюис, ей было гораздо легче умереть, чем тебе или  мне.
Она не была так привязана  к  жизни,  как  мы.  Люди  по-разному  живут  и
по-разному умирают. Для некоторых умереть - все  равно  что  плюнуть.  Мне
к