тельно  в  них  разуверился.  Однако  он  вновь
судорожно ухватился за надежду поправиться, когда я сказал  ему  несколько
разумных банальностей: что таким недугом страдает не он один,  что  многие
люди,  -  их  гораздо  больше,  чем  он  думает,  -  тоже   считают   себя
малопригодными для совместной жизни. Мне самому было не лучше,  сказал  я;
мой  пример  должен  послужить  ему  уроком;  никогда  не  нужно  потакать
собственным  слабостям.  Иначе  он  тоже  окажется   в   роли   стороннего
наблюдателя, эгоистичного и одинокого.
   Чем больше я узнавал его, тем больше он мне нравился, но тем  меньше  я
верил в его выздоровление. К концу года он все чаще повторял одни и те  же
истории, которые я уже знал наизусть, и я убеждался, что болезнь его зашла
слишком далеко.
   Однажды декабрьским  вечером,  вскоре  после  ухода  Нормана,  в  дверь
просунулась голова миссис Бьючемп. На сей раз миссис Бьючемп не  появилась
сразу же, как бывало после ухода женщины; прошло, наверное, минут  десять,
после того как хлопнула дверь, а я все еще не двигался с места.
   - Разрешите мне сказать вам, мистер Элиот, - прошептала она,  -  у  вас
усталый вид.
   Я действительно устал: чтобы  помочь  Норману,  требовалось  предельное
терпение; разговаривая с ним, я не  должен  был  выказывать  ни  малейшего
раздражения.
   - Знаете, что я сейчас сделаю? - спросила она.  -  Попытаюсь  раздобыть
вам что-нибудь поесть; я бы пригласила вас к себе, если  бы  у  меня  было
прибрано, но последнее время с этим что-то не получается.
   Я и в самом деле был голоден, но к предложению миссис  Бьючемп  отнесся
без особого энтузиазма. Эти приступы доброты были довольно  искренними,  и
цель их состояла лишь в том, чтобы подбодрить человека, но зато  сама  она
восхищалась  собою  -  ведь  она  оказывала  услуги,  не   предусмотренные
контрактом, - и считала себя вправе встать утром на час позже.
   Миссис  Бьючемп  вернулась  с  банкой  лосося,  ломтем   хлеба,   двумя
тарелками, вилкой и ножом.
   - Если вы не возражаете, я воспользуюсь вилкой и  ножом  после  вас,  -
сказала она. - Я не успела вымыть всю посуду.
   Поэтому, съев свою порцию лосося, я потом сидел рядом  и  смотрел,  как
миссис Бьючемп пережевывала свою. Несмотря на то, что  лицо  ее  сияло  от
удовольствия, она сочла своим долгом заметить:
   - Конечно, это совсем не то, что свежая рыба.
   И тут мне вспомнилась мать, для которой свежая лососина была  одним  из
символов роскошной жизни - пределом ее гордой мечты.
   - Но мне очень приятно, что вам удалось на ночь поесть вкусненького.  С
вашего разрешения, мистер Элиот, я стараюсь изо всех сил.
   Она бросила на меня взгляд, в котором отразились упорство,  уверенность
и нечто похожее на подобострастие.
   - Одни стараются изо всех сил, мистер Элиот, - прошептала она, - другие
же и палец о палец не ударят.  Это  очень  несправедливо  по  отношению  к
таким, как мы с вами, - разрешите мне сказать от имени нас обоих, - потому
что мы действительно из кожи вон лезем. И думаете, кто-нибудь  это  ценит?
Думаете, ценит?
   Миссис Бьючемп разволновалась. Лицо ее по-прежнему было  неподвижным  и
невыразительным, но глаза словно вылезали из орбит, а щеки  лоснились  еще
больше; шепот ее становился все более вкрадчивым.
   Я отрицательно покачал головой.
   - Когда я думаю, как вы пытаетесь помогать людям, - и я тоже, с  вашего
разрешения, только по-своему, стараясь оставаться в тени, - когда я  думаю
о том, как мы помогаем, а потом о том, что делают некоторые люди... Иногда
я задаю себе вопрос, мистер Элиот, понимаете ли вы, что делают эти люди? -
И добавила шепотом: - Я не смею даже представить себе.  -  Она  продолжала
совсем тихо: - Если выглянуть из этого окна, мистер Элиот, мы увидим  окна
домов на другой стороне площади. Задумывались ли вы когда-нибудь над  тем,
что можно увидеть, если раздвинуть занавеси? Страшно даже подумать. Иногда
я представляю себе, что случилось бы, стань я невидимой, как в том фильме,
помните, и побывай во всех поочередно комнатах, что выходят на площадь, да
так, чтобы можно было притаиться в уголочке и посмотреть, что делают люди.
   Мечтая о таком шпионском рае и превращении в невидимку, миссис  Бьючемп
сидела огромная и грузная в своем розовом атласном халате; щеки ее пылали,
а глаза потемнели.
   - Если бы мне суждено было увидеть все это,  мистер  Элиот,  -  сказала
она, - сомневаюсь, осталась ли бы я такой, какая есть.
   Я ответил, что, конечно, не осталась бы.
   - Чем делать то, что делают  некоторые  другие,  -  сказала  она,  -  я
предпочитаю быть всегда такой, какая есть.  В  моей  собственной  комнатке
наверху я забочусь о себе как могу и  стараюсь  изо  всех  сил  ради  моих
жильцов и друзей, если вы разрешите мне считать вас  моим  другом,  мистер
Элиот. Пусть люди смеются надо мной, когда видят, как я из кожи лезу  вон,
но пусть не думают, что меня это  волнует.  Не  все  меня  любят,  незачем
притворяться, мистер Элиот, я не такая мягкая, какой кажусь, поэтому  меня
и не любят. Но это мне тоже безразлично. Если человек старается  изо  всех
сил, какая ему разница, что о нем думают? Они, наверное,  считают,  что  я
одинока. Но я счастливее их, мистер Элиот, и они это знают. Никто  еще  не
говорил:  бедная  старая  миссис  Бьючемп,  ей  нужен  кто-нибудь,   чтобы
ухаживать за ней, она не может жить одна.
   Это была правда. Никто не думал о ней так.
   - Меня бы не очень обрадовало, если бы кто-нибудь так сказал, - злобным
шепотом закончила миссис  Бьючемп.  Затем  снова  приветливо  и  вкрадчиво
сказала: - По-моему, очень важно стариться, не теряя достоинства. Я  знаю,
вы согласитесь со мной, мистер Элиот. Конечно, когда в моей жизни наступит
осень,  а  она,  я  считаю,  еще  не  наступила,  и  какой-нибудь  хороший
порядочный человек подумает, что мы с ним могли бы объединить  свои  силы,
то, может быть, я и не отвергну его предложение, не  продумав  его  очень,
очень серьезно.



32. ПЕРЕД ДОМОМ НА УЛИЦЕ

   Как-то вечером, в мае, вскоре после окончания войны, ко мне зашла Бетти
Вэйн. Я редко встречал ее  в  ту  весну;  раза  два  она  звонила  мне  по
телефону, но я был занят Верой, Норманом или еще кем-нибудь из знакомых, и
Бетти, которой всегда казалось, что она лишняя,  никак  не  могла  ко  мне
попасть. Однако она была из числа тех, кого я любил и  кому  верил  больше
других, и поэтому, когда она в тот вечер быстрыми шагами вошла ко  мне,  я
сказал ей, что очень по ней соскучился.
   - У вас хватает забот и без меня, - ответила она.
   Слова эти прозвучали довольно грубо. Впрочем, она никогда не умела быть
любезной. Она смотрела на меня, и ее глаза на  лице  с  крючковатым  носом
выдавали смущение.
   - Можете одолжить мне пятьдесят фунтов? - спросила она вдруг.
   На мгновение я был  озадачен  -  раньше,  когда  ей  бывало  трудно,  я
уговаривал ее взять у меня денег, но она и  слышать  об  этом  не  хотела.
Бетти была транжиркой, и если у нее заводились  деньги,  она  швыряла  ими
направо и налево; ей всегда их не хватало,  у  нее  вечно  были  карточные
долги, неоплаченные счета, невыкупленные  вещи  в  ломбарде,  разговоры  с
судебными исполнителями. Однако ее бедность  была  бедностью  человека,  с
которого требуют долг в сто фунтов, в то время  как  ей  не  составило  бы
труда получить в кредит тысячи. Она никогда не брала в долг ни у меня,  ни
у других людей, которые зарабатывали на жизнь собственным  трудом.  Почему
она сейчас решила это сделать? И вдруг я понял. Не умея говорить  любезно,
не умея одалживаться,  она  пыталась  отблагодарить  меня  за  мои  слова,
пыталась по-своему показать, что тоже верит мне.
   Спрятав чек в сумочку, она сказала  тем  же  нелюбезным,  почти  грубым
тоном:
   - А теперь вы должны дать мне совет.
   - Какой?
   - Это касается не только меня.
   - Вы хорошо знаете, что я умею молчать, - сказал я.
   - Я это знаю. - И продолжала смущенно: - Мною как  будто  увлекся  один
человек.
   - Кто это?
   - Я не могу его назвать.
   Она не хотела  ничего  говорить  о  нем  и  упомянула  только,  что  он
приблизительно моего возраста. Когда она рассказывала, как "нравится" ему,
как он хочет "урегулировать" свои отношения с  ней,  в  ней  чувствовалась
какая-то  натянутость,  и  она  заговорила  так  сбивчиво,  что  ее  почти
невозможно было понять. Прежде, когда она поверяла  мне  свои  тайны,  все
бывало по-другому.
   - Что мне делать? - спросила она.
   - Я его знаю?
   - Я не могу ничего сказать вам о нем, - ответила она.
   - Так как же мне советовать? - спросил я.
   - Мне бы хотелось рассказать вам все, но я не могу, -  ответила  она  с
видом маленькой девочки, с которой взяли слово молчать.
   Большинство мужчин боятся ее, думал  я,  из-за  ее  проницательности  и
подозрительности; неуверенность в себе оборачивалась в  ней  недоверием  к
другим. Но если она решалась довериться  кому-либо,  вера  ее  становилась
слепой.
   - Вы любите его? - спросил я.
   Не колеблясь, простодушно и прямо она ответила:
   - Нет.
   - Вы его уважаете?
   Для нее не могло существовать отношений без взаимного уважения. На этот
раз она помедлила. И наконец сказала:
   - Пожалуй, да. - И добавила: - Он любопытный человек.
   Я взглянул на нее. Она чуть обиженно улыбнулась в ответ.
   - Этого еще недостаточно, чтобы я сказал вам "действуйте", - заметил я.
- Но вы знаете больше меня.
   - Пока мне не удалось добиться большого успеха.
   - Не понимаю, какой в этом смысл. Разумеется, для вас.
   Впервые за весь вечер она взглянула на меня ласково.
   - Видите ли, все мы стареем. Вам уже под сорок, не забывайте. А  мне  в
марте исполнилось тридцать семь.
   - Ну, это не причина.
   - Не у всех такое терпение, как у вас.
   - Все равно, для вас это не причина.
   Она громко выругалась.
   - Мне нечего ждать, - сказала она.
   Она была так не уверена в себе, что прервала  разговор  прежде,  чем  я
успел ответить.
   - Ладно, оставим это. Пойдемте-ка лучше в гости.
   Ее пригласил кто-то из наших общих знакомых, и она  хотела  пойти  туда
вместе со  мной.  В  такси  по  дороге  в  Челси  она  ласково  улыбалась,
натянутость ее исчезла, а вместе с ней  и  обида,  словно  мы  только  что
встретились, я сопровождал ее в гости, и мы оба предвкушали  удовольствие,
которое, быть может, там получим.  Она  уже  немало  лет  посещала  званые
вечера, но всякий раз, раскрасневшись от волнения, с  блестящими  глазами,
еще надеялась на какую-то встречу, какую-то неожиданность.
   Как только мы вошли в студию, я заметил  одного  знакомого;  мы  с  ним
выбрались из толпы гостей и устроились в укромном уголке;  он  рассказывал
мне об одной новой книге. И вдруг от окна позади  меня  донесся  голос.  Я
сразу узнал его. Это был голос Робинсона.
   Он сидел ко мне спиной, его красивые волосы отливали серебром,  затылок
был красным. Он разговаривал  с  женщиной  лет  тридцати,  на  вид  умной,
приятной и некрасивой. Из его слов  мне  вскоре  стало  ясно,  что  у  нее
недавно вышла книга.
   - Мне пришлось бы вернуться в далекое прошлое,  ибо  только  там  можно
найти писателя, способного вот так отворить для меня окно в мир,  как  это
делаете вы, - говорил он. -  Нет,  иногда  вы  этого  не  делаете.  Порой,
позвольте вам сказать, вы лишь терзаете читателя. Порой у меня  появляется
ощущение, что, отворяя окно, вы  не  раздвигаете  занавеси.  Но  на  ваших
лучших первых тридцати страницах - да, пришлось  бы  вернуться  в  далекое
прошлое. К кому, как вы думаете?
   - Вы  слишком  ко  мне  добры,  -  донесся  в  ответ  смущенный  голос,
принадлежавший, несомненно, женщине благовоспитанной.
   - Пришлось бы вернуться очень далеко. - Робинсон говорил,  как  всегда,
убежденно, и в тоне  его  звучала  чуть  заметная  грубоватость  человека,
вынужденного усилить свою лесть, ибо она была отвергнута. -  Дальше  моего
любимого Джойса -  я  не  говорю,  что  вы  достигли  его  высот,  я  лишь
утверждаю, что вы глубже проникли в истоки жизни. Придется  вернуться  еще
дальше. Дальше бедняги Генри Джеймса.  Разумеется,  дальше  Джордж  Элиот.
Пусть говорят что угодно, но она по большей части так же тяжела, как  каша
для желудка, а писателям подобного рода следует быть более  великими,  чем
была она. Нет, ваши первые страницы - не каша, они больше похожи на  кусок
великолепного паштета, когда его пробуешь впервые. Придется вернуться  еще
чуть подальше... да, пожалуй, вот к кому... вы и не догадаетесь.
   - Прошу вас, скажите.
   - К миссис Генри Вуд.
   Даже в ту минуту, действуя исключительно в собственных интересах, он не
мог устоять против дьявольского соблазна - льстить человеку и вместе с тем
унижать  его.  Она  казалась  скромной  женщиной,  но  в  голосе  ее  явно
послышалось разочарование и мягкий протест, когда она сказала:
   - Но ее даже сравнить нельзя с Джордж Элиот.
   Робинсон рассмеялся.
   - Джордж Элиот обладала огромным талантом, но в ней не было ни  крупицы
гениальности. У миссис Генри Вуд очень мало таланта, но  зато  ей  присуща
хоть и крошечная, но истинная искра божия. То же самое можно сказать  и  о
вас, и, поверьте мне, такая похвала - главное для любого писателя. Мне  бы
хотелось взять на себя обязанность заставить людей именно так отзываться о
вас. Кто-нибудь еще понимает это?
   - Никто никогда не говорил мне ничего подобного.
   - Я всегда утверждал, что только  настоящий  издатель,  сам  отмеченный
искрой гениальности, способен распознать истинно гениального  автора.  Вот
почему наша встреча здесь сегодня не случайна: это - перст судьбы. Мне  бы
хотелось перед смертью выпустить еще одну настоящую  книгу.  Я  совершенно
уверен, что смогу сделать это для вас.
   - А какая фирма принадлежит вам, мистер Робинсон?
   Робинсон рассмеялся.
   - В данный момент я не могу сказать, что у меня вообще есть фирма.  Мне
придется возродить ту, которой я владел когда-то. Неужели вы не слышали  о
Р.-С.Робинсоне?
   Она смутилась.
   - О боже, - произнес он, с искренним удивлением, - если бы лет двадцать
пять назад на таком вот вечере вы признались, что никогда не  слыхали  обо
мне, я бы тотчас покинул вас и постарался найти собеседника  поинтереснее.
Но вы еще услышите об Р.-С.Робинсоне. Мы с  вами  еще  поработаем  вместе.
Уверяю вас, нашим союзом мы прославим друг друга.
   И тут я дотронулся до его плеча. Он обернулся и, ничуть не  смутившись,
приветливо воскликнул:
   - Да это Льюис Элиот! Добрый вечер, сэр!
   Я улыбнулся молодой женщине, но Робинсон, этот хитрец из  хитрецов,  не
мог  допустить,  чтобы  я  с   ней   заговорил.   Повернувшись   лицом   к
присутствующим, он вскричал, то ли в самом деле  радуясь,  то  ли  искусно
притворяясь:
   - Ну, не явный ли это образец послевоенного духа?
   - Давно мы с вами не виделись, - прервал его я.
   Робинсон был уверен, что я попытаюсь помешать его замыслам в  отношении
молодой писательницы, но тем не менее ничуть не смутился. Он был все такой
же, как в тот день, когда вернул мне  деньги  Шейлы;  костюм  на  нем  был
потертый, рукава обтрепались, но после  шести  лет  войны  и  процветающие
дельцы выглядели не лучше. Обернувшись к  молодой  женщине,  он  сказал  с
упрямой откровенностью человека, убежденного в своей полезности:
   - Несколько лет назад мистер Элиот  интересовался  моими  издательскими
планами. К сожалению, из этого тогда ничего не вышло.
   - Чем вы занимались потом? - спросил я.
   - Собственно, ничем, сэр, почти ничем.
   - Как участвовали в войне?
   - Абсолютно никак. - Он так и сиял. И добавил: - Вы думаете: я  слишком
стар и поэтому меня не призвали. Разумеется, они не могли меня тронуть. Но
я решил предложить свои услуги и получил должность в... - Он  назвал  одну
из авиационных компаний. - Они субсидировали меня целых четыре года,  а  я
ничего не делал.
   Молодая женщина смеялась; он так восхищался своей бессовестностью,  что
она тоже пришла в восторг. Точно так, как, бывало, Шейла.
   - Как же вы проводили время? - спросила она.
   - Я понял, что значит работать не спеша. Поверьте мне, до сих пор никто
по-настоящему не задумывался над этой проблемой. Ко времени моего ухода из
этой компании я научился тратить на работу, требовавшую не более часа,  по
меньшей мере два дня.  И  у  меня  оставалось  время  для  серьезных  дел,
например, на обдумывание планов, о которых мы с вами говорили до появления
мистера Элиота. - Он злорадно усмехнулся, выражая этим свое  превосходство
и презрение ко мне: - А вы, сэр, наверное, не покладая  рук  трудитесь  на
благо родины?
   С тех пор как я его помнил, он всегда был такой  -  не  желал  уступать
никому и никогда.
   - Сейчас вы где-нибудь служите? - полюбопытствовал я.
   - Разумеется, нет, - ответил Робинсон.
   При его чрезмерной бережливости он мог скопить немного денег  из  своих
заработков на авиационном заводе, подумал  я.  И  обратился  прямо  к  его
собеседнице:
   - Нас, кажется, не познакомили, не правда ли?
   Через несколько минут я, к удивлению и облегчению Робинсона, отошел  от
них;  вдогонку  мне  прозвучало  торжествующее:  "Доброй  ночи,  сэр".   Я
пробрался через всю комнату к Бетти и шепнул ей,  что  ухожу.  Только  она
одна из присутствующих заметила во мне что-то неладное; разочарованная - с
грустью по поводу испорченного вечера, она поняла по  моему  лицу,  что  я
неизвестно почему расстроен.
   - Мне очень жаль, - прошептала она.
   Бетти была права. Я расстроился, услышав имя этой молодой женщины.  Она
оказалась двоюродной сестрой Чарльза  Марча.  Значит,  у  нее  могли  быть
деньги - да, собственно, иначе Робинсон не стал бы так льстить. Но дело не
в этом - сказать Чарльзу словечко о Робинсоне было нетрудно. Не из-за  нее
ушел я с вечера, очутился на Глиб-плейс, побрел вниз к набережной и потом,
сам того не сознавая, к дому, где жил несколько лет назад. Меня гнало туда
не какое-то впечатление вечера, нет, просто впервые за  несколько  лет  ко
мне вновь возвратилось то щемящее чувство утраты, какое я  испытал,  войдя
после смерти Шейлы в нашу пустую спальню.
   При  первых  же  звуках  голоса  Робинсона  меня   охватило   тревожное
предчувствие. Слушая его слова, которые при других  обстоятельствах  могли
бы показаться мне занятными, я весь застыл в  напряжении,  стиснув  кулаки
так, что ногти впились мне в ладони, но все еще  сдерживался,  как  вдруг,
стоило только молодой женщине назвать свое имя, и  на  меня  хлынул  целый
поток воспоминаний. Правда, имя это я слышал  прежде  при  обстоятельствах
отнюдь не драматического характера, не имевших никакого отношения к Шейле,
к ее смерти. Быть может, его упоминал Чарльз Марч еще в те дни,  когда  мы
оба не были женаты и часто встречались во время наших прогулок по  Лондону
или в загородном доме его отца. Вот и все, но поток воспоминаний,  который
вдруг нахлынул на меня, когда я услышал это имя, погнал меня во тьму, мимо
Чейн-Роу, к реке.
   Вдоль Чейн-Роу светились окна, из бара на углу доносились  голоса.  Мне
казалось, что я все еще женат и иду переулками к себе домой.
   Я ничего не видел, ничего не вспоминал, и не смерть Шейлы владела моими
думами. Быстро  шагая  вдоль  освещенных  домов,  мимо  окон,  распахнутых
навстречу душному вечернему ветру, я весь  был  во  власти  горя,  утраты,
страдания. В прошлом году, когда я узнал новость, менее  давнюю  и  потому
острее ранящую, - о том, что у Маргарет родился ребенок, я сумел устоять и
отогнал печаль. Теперь эта печаль непреодолимо овладела мною; мой стоицизм
исчез. Я испытывал такие чувства, каких не знал с восьмилетнего  возраста;
слезы катились по моим щекам.
   Вскоре я стоял перед нашим домом, к которому не приближался  и  который
старался обходить с тех пор, как весной после  смерти  Шейлы  переехал  на
другую квартиру. И, как это ни странно, вид его не обострил  мою  боль,  а
скорее притупил ее. Одна стена  разрушилась,  и  там,  где  прежде  любила
с