ажется, так было и с ней. Она просто выскользнула из жизни. Наверное, она
даже не мучилась.
   Ему Шейла никогда не нравилась, он считал, что она портит мне жизнь, но
сейчас он говорил о ней с сочувствием.
   - Тебе придется еще немало вытерпеть, - продолжал он. И добавил: - Беда
в том, что ты будешь винить в этом себя.
   Я не ответил.
   - Что бы ты ни сделал и кем бы ты ни  был,  все  равно  это  бы  ей  не
помогло, - сказал он внушительно и твердо.
   - Теперь это все равно, - отозвался я.
   - Нет, не все равно, если ты намерен во всем винить себя. И тут уж тебе
никто не поможет, кроме тебя самого.
   Он строго смотрел на меня; он знал, что я не менее эмоционален, чем он;
ему и в голову не приходило, что чувства мои притупились. Стараясь  помочь
мне, он призывал на  помощь  все  свое  воображение;  некоторое  время  он
молчал, взгляд его оставался суровым и сосредоточенным, пока он не  пришел
к решению.
   - Я могу сделать для  тебя  только  одно,  -  помолчав,  сказал  он.  -
Немного, правда, но тебе станет легче.
   - О чем ты говоришь?
   - Еще кто-нибудь знает про это?
   - Только миссис Уилсон, - ответил я.
   - Она умеет держать язык за зубами?
   - Возможно, - отозвался я.
   - Ты ручаешься, что в случае необходимости она будет молчать?
   Я ответил не сразу.
   - В случае необходимости, пожалуй, будет.
   Кивнув, Чарльз сказал:
   - Тебе, наверное, станет еще тяжелее, если узнают другие. Мне во всяком
случае было бы тяжелее. Тебе будет казаться, что людям известна  вся  твоя
жизнь с ней и что они тебя осуждают. Ты и так собираешься взвалить на себя
слишком большую ответственность, а это еще осложнит дело.
   - Возможно, - ответил я.
   - От этого я могу тебя избавить, - сказал он. И продолжал:  -  Конечно,
это немного, но все же будет легче. Я готов подписать свидетельство о том,
что она умерла естественной смертью.
   Чарльз был смелый человек и не боялся столкновений с жизнью.  Возможно,
он обладал той особой смелостью, той способностью трактовать законы морали
по-своему, которая чаще всего встречается у людей, рожденных в  богатстве.
У него было два пути: стать лжесвидетелем, на что ему было гораздо труднее
решиться, чем многим другим, или бросить меня на  произвол  судьбы,  и  он
выбрал первое.
   Я нисколько не был удивлен. По правде говоря, обратившись к нему,  хотя
я мог бы  обратиться  к  кому-нибудь  из  врачей,  живущих  поблизости,  я
подсознательно надеялся именно на это.
   Соблазн был велик. Я мысленно прикинул все возможные затруднения:  если
это представляло какой-то риск для него, как для врача, я  был  не  вправе
согласиться. Мы оба подумали об этом, когда он меня спрашивал.  Мог  ли  я
ручаться за миссис Уилсон? Кто еще должен узнать правду? Найты, как только
они приедут. Но они будут хранить тайну ради собственного спокойствия.
   Я  хорошо  все  обдумал,  меньше  всего  заботясь  при  этом  о   своих
собственных интересах. И вовсе не  из-за  практических  соображений  и  не
из-за нежелания подвергать Чарльза излишнему риску ответил:
   - Не стоит.
   - Ты уверен?
   - Вполне.
   Чарльз продолжал настаивать, пока не  убедился,  что  я  решил  твердо.
Тогда он сказал, что у него отлегло от сердца. Он  ушел,  чтобы  выяснить,
когда приедут составлять акт о смерти, а  я  позвонил  Найтам.  Я  сообщил
миссис Найт только факты и  попросил  их  приехать  в  тот  же  день.  Для
человека в таком горе голос ее звучал чересчур уверенно  и  энергично,  но
она воскликнула: "Не знаю, как он это переживет".
   В тот же день мне пришлось еще  сидеть  на  заседании  среди  вежливых,
здравомыслящих, чужих людей.
   Дома - в декабре рано замаскировывали окна - я не находил  себе  места,
пока не приехали Найты. Миссис Уилсон ушла за покупками, чтобы приготовить
им обед, и я остался один в пустом доме. Вернее,  не  один,  ведь  в  доме
лежал покойник; дело было в другом: тоска угнетала меня, хотя я больше  не
заходил в бывшую гостиную.
   Желая  чем-нибудь  заняться,  я  еще  раз  перебрал  все  книги  Шейлы,
перечитал письма, лежавшие  в  ящиках  ее  письменного  стола,  в  тщетной
надежде  что-либо  разузнать  о  ней.  Случайно  я  действительно  кое-что
отыскал, но не среди книг и бумаг, а у нее в сумке. Ни на что не  надеясь,
я вытащил и перелистал ее карманный календарь; большинство страничек после
ее  последних  встреч  с  Робинсоном  в  январе   и   феврале   оставались
незаполненными; с тех пор она почти ни с кем не виделась. Но на страничках
осенних месяцев я увидел несколько слов - нет, не просто  слова,  а  целые
предложения.
   Это был обычный карманный календарь, три дюйма в длину и два в  ширину,
и ей приходилось писать мелкими буквами, хотя обычно она писала  красивым,
размашистым почерком, как все  дальнозоркие  люди.  Там  было  всего  семь
записей, начинавшихся на листках октября месяца - через неделю после  того
дня, который она называла днем своего "крушения". Я стал читать  и  понял,
что она писала это только для себя. Некоторые из записей повторялись.

   "4 ноября. Уже десять дней, как в голове появилось  странное  ощущение.
Ничего не выходит. Никто мне не верит.
   12 ноября. Насчет 1 января все равно плохо. Безнадежно, после того, как
в голове что-то произошло.
   28 ноября. Сказал, что нужно продолжать. Зачем? Единственное  утешение,
что продолжать незачем.
   5 декабря. Немного лучше. Может быть, смогу продолжать. Легче, когда  я
знаю, что это незачем".

   И больше ни слова, но я впервые понял, какой навязчивой была ее  мания.
Я понял также, что она уже много недель думала о  самоубийстве,  думала  и
тогда, когда я пытался ее успокоить.
   Возможно, еще восемь месяцев назад, когда она впервые  сказала  о  том,
что подает в отставку, в ее словах был намек. Хотела ли она,  чтобы  я  ее
понял? Нет, она и сама была не уверена, даже самой себе  только  намекала.
Была ли она уверена третьего дня, когда я снова сказал ей, что она  должна
продолжать? Была ли она уверена за завтраком на следующее утро, когда я  в
последний раз видел ее и она подшучивала надо мной?
   Я услышал внизу шаги миссис Уилсон. Больше я не читал записи  Шейлы.  И
не для того, чтобы собраться с мыслями, а просто из-за тоски,  что  давила
меня в стенах этого дома, я вышел и побрел по набережной; стояла такая  же
тихая ночь, как накануне, когда  я  в  состоянии  полнейшей  безмятежности
прогуливался с Гилбертом Куком по  Сент-Джеймс-стрит.  Небо  было  темное,
темной была река, темными были дома.



12. ЗАПАХ ЛЕКАРСТВЕННОГО ТАБАКА

   Подходя к дому,  я  заметил  тонкую  полоску  света,  пробивавшуюся  из
затемненного окна гостиной, и как  только  оказался  в  прихожей,  услышал
резкий, крикливый, властный голос миссис Найт. Увидев меня, она замолчала;
наступила тишина. Она говорила обо мне.
   Мистер Найт сидел в кресле у камина, и она пододвинула диван поближе  к
нему. Ее глаза, не мигая, уставились на меня, он смотрел в  огонь.  Первым
заговорил он.
   - Извините, Льюис, что я не встаю, - сказал он, все  еще  не  глядя  на
меня, и его вежливый шепот прозвучал зловеще  в  тишине  комнаты.  Так  же
вежливо  он  объяснил,  что  они  приехали  более  ранним  поездом  и   я,
естественно, не мог ждать их в то время, Он по-прежнему не поднимал  глаз,
но выражение его лица было сдержанным и печальным.
   - Ваша экономка показала нам... - продолжал он.
   - Да.
   Последние крохотные остатки боли и горя теперь  совершенно  исчезли.  Я
испытывал только чувство вины и непонятный страх.
   - Она никому не оставила ни слова?.
   - Нет.
   - Ни вам, ни нам?
   Я покачал головой.
   - Не могу этого понять. Не могу.
   Поверил ли он мне, подумал я,  или  решил,  что  я  уничтожил  записку?
Миссис Найт,  внезапно  очнувшаяся  от  своего  оцепенения,  конечно,  это
заподозрила.
   - Где вы были вчера вечером?
   Я ответил, что не обедал дома. Веселый, беспечный вечер  снова  ожил  у
меня в памяти.
   - Почему вы оставили ее одну? Неужели вам нисколько не было ее жаль?
   Я не мог отвечать.
   Почему я не заботился о ней? Миссис Найт обвиняла и угрожала. Почему  в
течение всей нашей совместной жизни я предоставлял ее самой себе? Почему я
не выполнял того, что обещал? Почему  я  не  потрудился  понять,  что  она
нуждалась в заботе? Неужели я не мог проявить к ней хоть каплю внимания?
   - Нет, нет, он был к ней внимателен, - прошептал мистер Найт,  все  еще
не поднимая глаз.
   - Вы оставили ее одну в пустом доме, - продолжала миссис Найт.
   - Он делал все, что было в его силах, - немного громче высказался в мою
защиту мистер Найт.
   Она была озадачена, даже немного растерялась, но вновь пошла в атаку.
   - Прошу тебя, дорогая, - приказал он громко,  и  она  замолчала.  Затем
мягко, как всегда в разговоре с нею, он добавил, словно  объясняя:  -  Это
ведь и его горе. - И, искоса взглянув на меня, продолжал: - Когда я  видел
ее последний раз, - он имел в виду их приезд в Лондон полтора года  назад,
- я не мог избавиться от мысли, что она  в  плохом  состоянии.  Не  помню,
говорил ли я об этом вам, Льюис, или просто думал  про-себя?  Это  было  в
последний раз, когда я ее видел. Если бы я тогда ошибался!
   Сознание  того,  что  он  оказался  человеком   проницательным,   более
проницательным,  чем  я  или  кто-нибудь  другой,  доставляло  ему   явное
удовольствие; даже в тот вечер его  тщеславие  на  мгновение  напомнило  о
себе.
   - Зачем она это сделала? - гневно воскликнула миссис Найт, и я  впервые
увидел на ее глазах слезы.
   - Мне нечем утешить тебя, дорогая, - сказал он. - И вас тоже.
   Он вновь  уставился  в  огонь,  продолжая  искоса  наблюдать  за  мною.
Любопытно, что при мне он ни разу не вспомнил об  утешении,  которое  дает
религия. В комнате слышно было лишь тиканье часов. Постепенно наступило то
затишье,  которое  часто  предшествует  не  только  ссоре,  но  и  всякому
яростному взрыву чувств.
   Нарушая молчание, миссис Найт  спросила,  будут  ли  составлять  акт  о
смерти. Да, ответил я. Когда? Уже назначено на завтра,  сказал  я.  Мистер
Найт приподнял веки и взглянул на меня с  таким  выражением,  будто  хотел
что-то сказать, но потом передумал. Затем он все же заметил, как бы  между
прочим:
   - Завтра днем? Я, конечно, ни от  кого,  кроме  моего  врача,  не  могу
требовать заботы о моем здоровье, но мне нелегко это выдержать.
   - Пока ты чувствуешь себя молодцом, - отозвалась миссис Найт.
   - Будь Росс (его врач) здесь, он бы  заявил,  что  я  очень  рискую,  -
продолжал мистер Найт. - Я совершенно уверен, что он запретил бы  мне  все
это. Но он ничего и не узнает до тех  пер,  пока  ему  не  придется  вновь
порядком со мной повозиться.
   Совершенно ошеломленный, я воскликнул:
   - Зачем же рисковать? Я могу все сделать сам.
   - Ну что вы, разве мы можем вас покинуть! - вскричала миссис Найт.
   А мистер Найт пробормотал:
   - Конечно, мне не хотелось бы оставлять вас одного, ведь это значило бы
возложить на вас всю тяжесть...
   - Мы не можем, - перебила его миссис Найт.
   Но мистер Найт продолжал:
   - Мне неприятно думать об этом, Льюис, но в случае, в  крайнем  случае,
если мое бедное сердце завтра днем совсем сдаст, вы уверены, что  сумеете,
если придется, обойтись без нас?
   Значит,  мистер  Найт  стремился   только   избавиться   от   волнений,
предоставив мне самому справляться  с  бедой,  хотя  его  проницательность
позволяла ему знать больше всех остальных,  чем  была  для  меня  жизнь  с
Шейлой и в каком состоянии я находился в тот вечер; а миссис Найт, которая
винила меня в неудачной жизни своей дочери  и  в  ее  смерти,  всей  душой
понимала, что они обязаны до конца поддерживать меня, поддерживать хотя бы
одним своим присутствием. Она чувствовала это  так  глубоко,  что  впервые
позволила себе не думать о здоровье своего мужа.
   Многие считали, - иногда и я разделял их мнение, - что, не потакай  она
его мнительности, он бы наполовину забыл  о  своих  недугах  и  вел  почти
нормальный образ жизни. Мы ошибались. По  природе  своей  грубый,  простой
человек, наделенный  животной  силой,  она,  несмотря  на  свою  кажущуюся
властность, всегда была и до сих пор находилась у него под  каблуком.  Это
он щупал свой собственный пульс и подавал сигнал тревоги, а она из чувства
долга и почтения лишь отзывалась на этот сигнал. Даже в тот  вечер  он  не
сумел подавить привычку повелевать, и несколько минут она злилась на него.
   В конце концов он, разумеется, добился своего. Она вскоре  поняла,  что
составление  акта  о  смерти  явится  для  его  сердца  чересчур   большой
нагрузкой; ей стало казаться, что именно он из чувства долга настаивает на
том,  чтобы  присутствовать  при  составлении  акта,  а  она  обязана  его
отговорить; она должна запретить ему подобное легкомыслие, даже  если  без
них мне будет очень трудно.
   Поэтому я повторил, что справлюсь без них, и они  решили  утром  уехать
домой. Я не сказал им о предложении Чарльза  Марча  выдать  мне  фальшивое
свидетельство, чтобы избежать составления акта. Хотел бы я знать,  как  бы
мистер Найт убедил собственную совесть принять это предложение.
   Так же витиевато, как обычно, мистер Найт спросил меня, какую, по моему
мнению, огласку получит эта новость. Я равнодушно пожал плечами  и  ничего
не ответил.
   - Да-а, - протянул мистер Найт, - это заденет вас не  меньше,  если  не
больше, чем нас, верно?
   Он угадал, но мне не хотелось в этом признаваться; и те  минуты,  когда
эта мысль подавляла все остальные, были для меня самыми неприятными.
   Возможно, фронтовые  новости  окажутся  спасением  для  нас,  рассуждал
мистер Найт. Постараюсь поговорить со знакомыми  журналистами,  сказал  я,
сделаю все, что в моих силах, они же могут утром ехать домой.
   Обиженно и в то же время с облегчением мистер Найт  покровительственным
тоном начал расспрашивать меня, где я буду ночевать  завтра  и  возьму  ли
отпуск, чтобы немного отдохнуть. Я не хотел, не мог  говорить  о  себе  и,
извинившись, вышел, оставив их одних.
   За обедом мы больше молчали, и вскоре, хотя было  всего  девять  часов,
миссис Найт объявила, что устала и хочет лечь.  Она  совершенно  не  умела
притворяться и поэтому выпалила свое решение, как  растерянная,  смущенная
школьница. Но я не мог уделить ей много внимания.  Мистер  Найт  собирался
поговорить со мной по душам, и я был настороже.
   Мы сидели в гостиной по обе стороны камина; мистер Найт закурил трубку,
набитую лекарственным табаком, к которому  из  мнительности  пристрастился
еще много лет назад. Запах его ударил мне  в  нос,  и  я  весь  сжался  от
невыносимого напряжения, словно это ощущение,  этот  запах  лекарственного
табака был  нестерпим,  словно  я  никак  не  мог  дождаться,  пока  будет
произнесено первое слово.  Но  когда  он  наконец  заговорил,  как  всегда
витиевато, подходя издалека, я  был  удивлен:  вопрос,  который  он  хотел
выяснить до своего отъезда, был вовсе не  интимного  характера  и  касался
аренды нашего дома.
   Когда мы с Шейлой поженились, денег у меня не было, и мистер  Найт  дал
нам необходимую сумму, чтобы заплатить за аренду дома на четырнадцать  лет
вперед; дом был снят на имя Шейлы.  Прошло  всего  восемь  лет,  и  теперь
мистер Найт был озабочен тем, как выгодней поступить с практической  точки
зрения. По-видимому, после всего случившегося, уже не говоря  о  том,  что
этот дом слишком велик для одного человека, я не захочу здесь, жить?  Будь
он вправе советовать мне, он бы посоветовал отказаться от аренды.  В  этом
случае нам следует принять необходимые меры. Поскольку он  дал  деньги  не
только мне, но и Шейле, то считает этот долг оплаченным, и, быть может,  я
найду  разумным,  как  полагает  он  сам,  в   особенности   учитывая   то
обстоятельство, что личные деньги Шейлы, согласно ее  завещанию,  перейдут
ко мне, чтобы сумма,  которую  нам  удастся  возвратить  после  отказа  от
аренды, досталась ему?
   Кроме того, сказал  мистер  Найт,  не  следует  мешкать.  С  этим  надо
покончить, пока война не вступила в более активную фазу; никто  не  знает,
что произойдет через несколько месяцев, и  любое  недвижимое  имущество  в
Лондоне может оказаться весьма неходким товаром.
   Я всегда считал  мистера  Найта  одним  из  самых  загадочных  и  самых
скользких людей, но такого поворота не ожидал даже от него; никогда еще он
не проявлял такой практической сметки. Я  пообещал  через  несколько  дней
выехать из дома и передать его в руки агентов.
   - Не хотелось бы взваливать на ваши плечи и эту заботу, - сказал он,  -
но у вас широкие плечи... в некотором отношении.
   Он умолк в нерешительности, словно не зная, завидовать мне или пожалеть
меня. Я на него не смотрел, я не отводил глаз от огня,  но  чувствовал  на
себе его взгляд. Потом он сказал спокойно:
   - Она всегда поступала по-своему.
   Я молчал.
   - Она слишком много страдала.
   - Мог ли кто-нибудь сделать ее счастливой? - воскликнул я.
   - Кто знает? - ответил мистер Найт.
   Он  старался  утешить  меня,  но  мне  было  горько,  потому  что  этот
единственный крик вырвался у меня помимо моей воли.
   - Да обретет она покой, - сказал он.
   На этот раз его тяжелые веки поднялись, и  он  посмотрел  мне  прямо  в
глаза своим грустным и проницательным взглядом.
   - Позвольте  кое-что  сказать  вам,  -  продолжал  он,  и  слова  стали
срываться с его губ непривычно быстро. - Я подозреваю,  что  вы  из  числа
тех, кто винит себя в чужих поступках. Человек есть человек, и  он  должен
сознавать, как опасно не забывать плохое.
   На мгновение голос его стал мягким, он явно любовался  собой.  И  вдруг
добавил резко:
   - Прошу вас, не согнитесь под тяжестью этой вины.
   Я не хотел и не мог открыть ему душу. Я взглянул  на  него,  словно  не
понимая.
   - Я говорю, о том,  что  вы  вините  себя  в  смерти  моей  дочери.  Не
позволяйте этой вине вечно давить вам на плечи.
   Я что-то пробормотал. Он предпринял еще одну попытку:
   - Как человек  тридцатью  годами  старше,  я  могу  сказать  вам  одно:
помните, что время  залечивает  почти  все  раны,  лишь  само  оно  уходит
безвозвратно. Но залечивает только в том случае, если вы сумеете  сбросить
со своих плеч бремя прошлого, если вы заставите себя поверить, что  у  вас
есть жизнь, которую вы должны прожить.
   Я смотрел в огонь и ничего не видел;  по  комнате  снова  поплыл  запах
лекарственного табака. Мистер Найт замолчал.  Я  подумал,  что  сейчас  он
уйдет.
   Я  сказал  что-то  о  сдаче  дома  внаем.  Но  мистер  Найт  больше  не
интересовался деньгами; раз в жизни он  попытался  говорить  откровенно  -
настоящее испытание для такого скрытного человека, - и это ни  к  чему  не
привело.
   Мы сидели рядом еще много минут: их отбивали мерным  тиканьем  часы,  и
это был единственный звук в тишине комнаты. Когда  я  посмотрел  на  него,
лицо его было потухшим  и  несчастным.  Наконец,  после  довольно  долгого
молчания, он заметил, что нам тоже пора ложиться. Подойдя к  лестнице,  он
прошептал:
   - Если подниматься не  очень  медленно,  то  это  немалая  нагрузка  на
сердце.
   Я предложил ему опереться на мою руку, и он стал осторожно, с  трепетом
переступать со ступеньки на ступеньку.  На  площадке  он  отвел  глаза  от
двери, за которой лежало ее тело.
   И снова прошептал:
   - Спокойной ночи. Попробуем уснуть.



13. НЕТРОНУТАЯ ПОСТЕЛЬ

   На третью ночь, ничего не чувствуя и не ощущая, я  вошел  в  спальню  и
зажег свет. С полнейшим безразличием  снял  покрывало  со  своей  постели,
потом взглянул на ее постель, аккуратно, без единой  морщинки,  застланную
покрывалом, светло-зеленым в свете лампы; постель была не  тронута  с  тех
пор, как ее застелили четыре дня назад. И вдруг боль утраты потрясла меня,
как судорога. Я подошел к ее постели и провел руками по покрывалу;  слезы,
которых я не смог пролить, давили изнутри на веки, стиснутые  в  н