ычно
держится женщина среди мужчин моложе ее. Теперь ей не приходилось скрывать
свою энергию, свою природную силу.
   Свет  слепил  меня,  картины  куда-то  отодвинулись,  толпа  в  комнате
казалась более шумной, голоса звучали громче, меня о чем-то спрашивали, но
я уже не мог сосредоточиться. Один раз, взглянув на Маргарет,  я  встретил
ее взор: я еще ни слова ей не сказал. Наконец вся группа двинулась дальше,
и мы на мгновение остались одни, никто нас не  слышал.  Но  теперь,  когда
появилась возможность, я не мог говорить: вопросы, которые я хотел  задать
ей после трехлетнего молчания, застревали  в  горле;  так  заика  пытается
произнести страшную для него согласную. Мы смотрели друг на друга, и я  не
мог выдавить из себя ни слова. Молчание становилось все более напряженным.
   Наконец я пробормотал что-то насчет картин, спросил,  нравятся  ли  они
ей; более банального вопроса нельзя было и придумать, словно  передо  мной
стояла наскучившая мне  знакомая,  с  которой  из  вежливости  приходилось
поддерживать разговор. Но голос  выдал  меня:  в  нем  зазвучали  интимные
нотки, он стал неестественным и хриплым.
   - Как живешь?
   Ее  голос  звучал  более  мягко,  но  в   нем   чувствовалась   та   же
напряженность.
   - А как живешь ты?
   Она, не отрываясь, смотрела мне в глаза. Каждый ждал ответа другого.  Я
уступил.
   - Рассказывать особенно нечего, - произнес я.
   - Расскажи, что есть.
   - Мог бы жить и хуже.
   - Ты всегда был готов к этому, не так ли?
   - Да нет, я живу довольно сносно, - ответил я, стараясь сказать ей  всю
правду.
   - В чем же дело?
   - Нет ничего интересного, - ответил я.
   - Да, этого я боялась.
   - Ах, вот как?
   - Люди часто говорят о тебе.
   Толпа надвинулась на нас, отделила ее от меня, но перед  тем,  как  нам
пришлось переменить тему разговора, она зашептала о чем-то, чего желала бы
для меня. На лице ее была нетерпеливая, жадная улыбка.
   Беседуя с вновь вошедшими, я заметил, как от одной из  групп  отделился
высокий  моложавый  человек   и   что-то   прошептал   Маргарет,   которая
посматривала в мою сторону.
   Она казалась усталой, ей, по-видимому, хотелось  уехать  домой;  вскоре
она жестом подозвала меня.
   - Вы, кажется, не знакомы с Джеффри? - спросила она.
   Он был сантиметров на пять выше меня, - а мой рост  -  сто  восемьдесят
три сантиметра, - очень худой, длиннорукий  и  длинноногий:  лет  тридцати
пяти, красивый, хотя черты лица довольно тяжелые;  выразительные  глаза  и
глубокие складки у рта. Гордая посадка головы придавала ему надменный вид,
и люди, вероятно, считали, что он доволен собственной внешностью; но когда
мы пожали друг другу руки, никакого высокомерия в  нем  не  чувствовалось.
Ему было трудно говорить, как и нам с Маргарет за  несколько  минут  перед
этим, и, подобно мне, он начал с нелепого замечания о картинах. Задолго до
женитьбы он знал о наших с Маргарет отношениях; теперь он словно извинялся
и, мне казалось, держал себя не так, как обычно, спрашивая  мое  мнение  о
картинах, которыми интересовался, возможно, еще меньше, чем я.
   Маргарет сказала, что им пора идти. Элен будет их ждать.
   -  Это  моя  свояченица,  -  пояснил  мне  Джеффри,  все  еще  чересчур
смущенный, чересчур осторожный. - Она осталась с ребенком.
   - У нее так и нет своего? - спросил я у Маргарет.
   Мне припомнилось время, когда, счастливые сами, мы в  заговоре  доброты
мечтали о счастье для ее сестры. Маргарет отрицательно покачала головой.
   - Нет. Ей не везет, бедняжке.
   Джеффри поймал ее взгляд и сказал уверенным тоном - так  он,  наверное,
разговаривал со своими пациентами:
   - Очень жаль, что она с самого начала не получила разумного совета.
   - А ваш как, здоров? - Я обращался к ним обоим, но, в сущности, говорил
лишь с Маргарет.
   Ответил Джеффри.
   - Ничего, - сказал он. - Разумеется, тем, кто  не  очень  хорошо  знает
малышей, он  кажется  старше  своего  возраста.  По  общему  развитию  для
двухлетнего ребенка его можно  отнести  к  первым  десяти  процентам,  но,
пожалуй, к первым пяти нельзя.
   Его  тон  был  преувеличенно  сухим  и  беспристрастным,  но  в  глазах
светилась искренняя любовь. Тем же  беспристрастным  током,  который,  как
думают врачи, скрывает их истинные чувства, он продолжал:
   - Только вчера, например, он  разобрал  и  собрал  снова  электрический
фонарик. Я бы не сумел этого сделать и в четыре года.
   Ощущая молчание Маргарет, я выразил удивление. Джеффри снова  обратился
ко  мне,  но  тон  его  изменился:  в  нем  слышалось   что-то   холодное,
самодовольное, почти мстительное:
   - Приходите к нам и взгляните на него сами.
   - Нет, это не доставит ему никакого  удовольствия,  -  быстро  вставила
Маргарет.
   - Почему бы ему не прийти пообедать и не посмотреть на ребенка?
   - Вряд ли это будет удобно, - заявила Маргарет, обращаясь прямо ко мне.
   Я ответил Джеффри:
   - Буду очень рад побывать у вас.
   Вскоре Маргарет резко повторила, что им пора домой. Я  вышел  вместе  с
ними из комнаты в холл, куда сквозь отворенную дверь доносился шум  дождя.
Джеффри выбежал подогнать машину, а мы с Маргарет стояли рядом,  глядя  на
темную улицу, на полосы дождя, прорезанные падавшим из дверей лучом света.
Дождь стучал по мостовой и шипел, похолодало, от деревьев пахло свежестью,
и на мгновение я ощутил покой, хотя был уверен, как не был уверен ни в чем
другом, что покоя в моей душе нет.
   Мы не смотрели друг на друга. Машина подъехала к обочине тротуара, свет
фар тускло пробивался сквозь завесу дождя.
   - Значит, мы увидимся, - негромко и глухо сказала она.
   - Да, - ответил я.



38. ЗНАЧЕНИЕ ССОРЫ

   Я сидел за обеденным столом между Маргарет и Джеффри  Холлисом,  и  мне
хотелось говорить с ним по-дружески.
   Стоял  сонный  полдень;  на  улице  ярко  светило  солнце,  и  в  садах
Саммер-плейса не было видно ни души; сквозь раскрытые окна доносился  лишь
усыпляющий рокот  автобусов,  мчавшихся  по  Фулэм-роуд.  Я  пришел  всего
четверть часа назад, и  мы  все  трое,  словно  раскиснув  от  жары,  вяло
перебрасывались фразами. Джеффри был в рубашке с расстегнутым  воротником,
а Маргарет в ситцевом платье. Мы ели салат с крутыми яйцами и пили  только
ледяную воду. А в промежутках между едой я и Джеффри обменивались учтивыми
вопросами о работе.
   В столовой, которая после жары на улице  казалась  оазисом,  источавшим
прохладу, все, что мы говорили, звучало вполне любезно. Я узнал  о  работе
детского врача, о часах приема, обходах больных в палатах, о ночах,  когда
ждешь вызова. Он приносил пользу, был искренне предан своей работе, считал
ее столь же необходимой, как еда, что стояла перед ним. И рассказывал он о
ней с увлечением. Кое в чем ему повезло, признался Джеффри.
   - Во всяком случае, по сравнению с другими врачами, - сказал он. - Врач
любой другой специальности имеет дело с пациентами, которым так или  иначе
со временем становится хуже. Дети же в большинстве своем поправляются. Это
придает работе совсем иное настроение и, конечно, приносит удовлетворение.
   Джеффри провоцировал меня: его работе следовало  завидовать,  ею  нужно
было восхищаться; а мне хотелось доказать, что все это не так.
   Не доверяя себе, я решил переменить тему разговора.  Недолго  думая,  я
спросил у него первое, что  мне  пришло  в  голову:  какого  он  мнения  о
новостях, напечатанных в утренних газетах.
   - Да-да, - равнодушно отозвался он, - отец  одного  из  моих  пациентов
что-то говорил об этом.
   - А каково ваше мнение?
   - У меня нет никакого мнения.
   - Но вопрос довольно ясен, не так ли?
   - Возможно, - ответил он. - Дело в том, что я не читал утренней газеты.
   - Вы так сильно заняты? - старался я поддерживать разговор.
   - Нет, - ответил  он  с  нескрываемым  удовольствием,  откидывая  назад
голову, как человек, сделавший ловкий ход, - мы их вообще не  читаем.  Год
назад мы перестали на них подписываться. Мне казалось,  что  газета  будет
доставлять мне неприятные волнения; пользы это никому не  принесет,  я  же
только пострадаю. Во всяком случае, я  считаю,  что  в  мире  и  без  того
слишком много неприятностей, и добавлять к ним хотя бы малую толику  своих
не намерен. И потому мы решили, что самое благоразумное - газету больше не
выписывать.
   - Я бы так не смог, - заметил я.
   - Нет, в самом деле, - продолжал Джеффри, - если бы многие из нас брали
себе дело по плечу да все свое внимание сосредоточивали на вещах,  реально
осуществимых, напряженности в мире стало бы гораздо меньше, а силы добра и
разума могли бы восторжествовать.
   - По-моему, это очень опасное заблуждение, - отозвался я.
   Он снова меня провоцировал; раздражение, не  покидавшее  меня  за  этим
столом, прорывалось в моем голосе;  на  сей  раз,  казалось  мне,  я  имел
достаточный повод. Во-первых, квиетизм подобного  рода  становился  весьма
распространенным среди моих знакомых, и это вызывало  тревогу.  Во-вторых,
сам Джеффри представлялся мне слишком  самодовольным,  он  рассуждал,  как
человек, смотревший на происходящее  свысока,  и,  подобно  многим  людям,
которые  ведут  общественно  полезную  и  честную  жизнь,  подобно  многим
неиспорченным людям, своим эгоизмом изолировал себя от общества.
   Внезапно в нашу беседу вмешалась Маргарет.
   - Он совершенно прав, - сказала она мне.
   Она улыбалась, стараясь держаться непринужденно, как и я в разговоре  с
Джеффри, но было видно, что она взволнована и сердится.
   - Почему ты так думаешь?
   - Мы должны браться только за те дела, которые нам под силу.
   - Я считаю, - сказал я, начиная сердиться, - что человек не имеет права
безучастно относиться к окружающей его действительности. А если он  к  ней
безучастен, то, я уверен, от этого проигрывает только он.
   - Что значит проигрывает?
   - Проигрывает  как  человек.  Как  всякий  неуемный  оптимист,  который
отрешается от всего, что может его огорчить. А я-то думал,  что  для  тебя
унизительно не страдать своими страданиями и не радоваться своим радостям!
   Маргарет улыбнулась с некоторым злорадством, словно довольная тем,  что
я оказался еще несдержаннее ее.
   - Самое неприятное то, что, когда доходит до дела, такие рассудительные
люди, как ты, становятся совершенно беспомощными. Ты считаешь, что Джеффри
витает в облаках, но ведь он приносит несравненно больше пользы,  чем  ты.
Ему нравится лечить детей и хочется быть счастливым. Неужели тебе  никогда
не приходило в голову, что никто, кроме тебя, не тревожится о том, унижает
он себя или нет?
   Я терпел жестокое поражение; я не мог переубедить ее - мне было  больно
от того, что она столь рьяно бросилась на его защиту.
   И тут мне тоже захотелось причинить ей боль.
   Я напомнил, что  никогда  не  считал  себя  вправе  учить  других  жить
правильно, как это делали, например, друзья ее-отца лет двадцать назад,  и
для  чего  нужно  самому  находиться  в  исключительно   привилегированном
положении.
   - Если уж говорить честно, - я взглянул на Джеффри, потом на нее, -  вы
немногим отличаетесь от них. Вы бы так не  рассуждали,  не  достанься  вам
волею судьбы одна из немногих гуманных профессий и не  принадлежи  вы  оба
той же волею судьбы к семьям, которые имеют возможность сами сеять  добро,
а не ждать его от других.
   - Льюис! - воскликнула она в ярости, впервые за три года назвав меня по
имени. - Это несправедливо.
   - Вот как? - спросил я, наблюдая за тем, как краска заливает ее  шею  и
лицо.
   -  Что  ж,  не  стану  отрицать,  -  рассудительно  сказал  Джеффри   с
раздражающей прямотой и самодовольной улыбкой, - в этом есть доля правды.
   - Неужели ты хочешь сказать, что я оказываю кому-нибудь благодеяния?  -
вскричала она.
   - Отдельным людям нет, этого я бы не сказал. Но в общественном плане  -
конечно, да.
   Ее глаза потемнели от ярости, щеки пылали; да, она всегда бывала именно
такой, когда сердилась: бледность  исчезала,  и  она  казалась  необычайно
эффектной.
   - Признаюсь, - миролюбиво заметил Джеффри, - я склонен считать, что  он
прав.
   - Не хватает еще, чтобы ты причислил меня к снобам! - Ее глаза, все еще
яростные, не отрываясь смотрели на меня.
   - Что ж, если понимать это не буквально, то так оно и есть.
   Джеффри напомнил ей, что уже половина второго и  пора  кормить  Мориса.
Все еще пылая ко мне гневом, она, ничего не сказав,  решительно  взяла  со
стола поднос и повела нас в детскую.
   - Вот он, - сказал Джеффри, и я впервые увидел ее сына.
   Яркий сноп солнечных лучей пересекал комнату по диагонали, но  загончик
Мориса стоял в тени; сидя спиной к загородке, как медвежонок  в  зоопарке,
забившийся в угол клетки, он медленно раздирал на куски какой-то журнал. Я
слышал о его чрезмерно раннем развитии, но, хотя мог сравнивать  только  с
сыном моего брата, ничего особенного в нем не заметил.  Я  просто  увидел,
что  он   рвет   бумагу   с   присущей   всем   младенцам   торжественной,
сосредоточенной беспомощностью, которая делала движения его рук  и  локтей
похожими на запечатленные в замедленной киносъемке движения пьяного.
   Я не подошел к  нему,  а  со  стороны  наблюдал,  как  он  самозабвенно
продолжал свое дело,  даже  когда  Маргарет  заговорила  с  ним.  Это  был
удивительно красивый ребенок - и мне стало больно, хоть я и  был  готов  к
этому. Гены сыграли очередную свою  шутку  и  собрали  в  его  чертах  все
лучшее, что было  в  его  родителях  и  прародителях,  и  уже  сейчас  под
младенческой пухлостью угадывался красивый овал лица его матери  и  гордая
посадка головы отца. Легко было представить его  себе  молодым  человеком,
темноволосым, задумчивым, сдержанным  в  отношениях  с  людьми,  и  именно
поэтому всеобщим любимцем.
   Маргарет сказала ему, что пора кушать; он ответил, что не хочет.
   - Что же ты хочешь? - спросила она с той же  ласковой  суховатостью,  с
какой обратилась бы к любовнику.
   Малыш теперь сжимал в руке мячик  от  пинг-понга  и,  как  только  мать
вытащила его из загончика, стал кидать его то в зеркало над камином, то  в
картину возле своей кроватки.
   Джеффри вышел, чтобы принести ему еще какую-то еду, но малыш не обратил
на его уход никакого внимания и продолжал забавляться мячом, а я следил за
движениями его плеча, такими плавными и мягкими, будто у него суставы были
на двойных шарнирах.
   - Это его любимое занятие, - сказала Маргарет.
   - Он как будто довольно крепкий, - заметил я.
   Она улыбнулась: рядом, был ее детеныш, и она забыла о ссоре. Стоя возле
него - он уже доставал ей до бедра, - она не  могла  скрыть  того,  о  чем
умолчала на приеме у отца и насчет чего  Джеффри  был  так  многоречив,  -
своей страстной любви к ребенку. Эта любовь выражалась на ее  смягчившемся
лице, сковывавшая ее тело напряженность исчезла.  И  снова,  как  и  в  ту
минуту, когда я увидел, как красив ребенок, меня что-то  больно  кольнуло:
никогда прежде я не замечал в ней столько нежности.
   - Он любит пробовать свою силу, - сказала она.
   Я понял, что таилось за этими словами. Подобно многим  тонким  натурам,
она часто жалела, - в особенности до того,  как  убедилась,  что  способна
сделать человека счастливым, - что ее собственное детство прошло  в  такой
изысканной обстановке, не было попроще и поближе к земле.
   Я что-то ответил, желая показать, что мне понятен смысл  ее  слов.  Она
снова улыбнулась, но Морис, рассердившись, что мать не  обращает  на  него
внимания, стал кричать.
   Пока он ел, я не принимал участия в общем  священнодействии,  озаренном
солнечным лучом, позолотившим ножки высокого стула. Маргарет уселась перед
Морисом, а Джеффри - сбоку; ребенок смотрел на мать  немигающим  взглядом.
Съев две-три ложки, он потребовал, чтобы она ему спела. И тут мне пришло в
голову, что за все время, пока мы были вместе, я ни разу  не  слышал,  как
она поет. Она  запела,  и  голос  у  нее  неожиданно  оказался  звучным  и
глубоким; ребенок не сводил с нее глаз.
   Песня наполнила комнату. Джеффри, улыбаясь, смотрел на сына. Луч солнца
падал теперь на их ноги - казалось, будто они на сцене и  свет  прожектора
чуть-чуть сместился.
   Кормление закончилось, Джеффри дал малышу конфету,  и  на  мгновение  в
комнате наступила полная тишина. Луч солнца  так  и  лежал  у  их  ног,  и
Маргарет смотрела на ребенка, то ли забыв обо всем на свете, то ли  думая,
что никто за ней не наблюдает.  Потом  она  подняла  голову,  и  я  скорее
почувствовал, чем  увидел,  -  я  смотрел  в  сторону,  -  что  ее  взгляд
переместился с ребенка на меня. Я повернул голову; она не отвела  взгляда,
но лицо ее вдруг затуманилось. Это продолжалось всего  лишь  секунду.  Она
вновь посмотрела на ребенка, потом взяла его за руку.
   Это продолжалось секунду, но я все понял. Я бы понял и раньше, когда мы
прощались после выставки у ее отца, и, конечно, во время ссоры за  столом,
когда она защищала Джеффри, если бы не жаждал этого так сильно;  теперь  я
понял, что она думает обо мне не меньше, чем я о ней.
   В жаркой комнате, где было шумно от  требовательных  криков  малыша,  я
познал не предчувствие, не ответственность, не вину, которая  казалась  бы
неотвратимой, если бы я наблюдал за всем этим со  стороны,  а  совершенный
восторг, будто в одно мгновение сама радость очутилась у меня в руках и  в
жизни моей, словно по мановению  волшебной  палочки,  все  стало  на  свои
места. К этой радости не примешивался страх, раздвоенность исчезла, я  был
абсолютно счастлив.



39. ИЛЛЮЗИЯ НЕВИДИМОСТИ

   Шел сентябрь, и вот, впервые с тех пор, как  Маргарет  вышла  замуж,  я
должен был встретиться с  нею  наедине.  В  тот  же  день  мне  предстояло
участвовать в беседе с  Гилбертом  Куком.  За  полчаса  до  нашего  с  нею
свидания он явился ко мне, уже успев  узнать  у  Гектора  Роуза,  что  все
обстоит хорошо.
   - Значит, я сумел их провести? - сказал он не столько с  удовольствием,
сколько со злорадным торжеством; так он, не рассчитывая обычно  на  успех,
встречал всякую удачу, выпадавшую на его долю.  Да  и  в  самом  деле  ему
здорово повезло - теперь по существу, если и не по форме, его карьера была
обеспечена.  Гектор  Роуз  решал  участь  сотрудников  своего  управления,
выразивших желание навсегда остаться на государственной службе. Для беседы
с людьми раз в неделю заседала комиссия  из  четырех  человек,  включая  и
меня. Приближалась очередь Джорджа Пассанта.
   - Теперь уж, видимо, все в порядке? - спросил Гилберт, раскрасневшийся,
с воспаленными глазами.
   Я сказал ему, что кандидатуры Роуза утверждают непременно.
   - Черт побери! - вскричал Гилберт. - Никогда не рассчитывал остаться до
смерти государственным чиновником.
   - А на что же вы рассчитывали?
   Я знал, что он едва ли сумеет ответить  на  мой  вопрос,  ибо  в  своей
служебной карьере всегда  был  удивительно  нецелеустремлен  и  ничего  не
добивался.
   - Одно время я подумывал было о военной службе, - сказал он,  насупясь.
- Но меня забраковали. Потом я надеялся сколотить  небольшой  капиталец  у
этой старой акулы Лафкина... Не знаю. Но уж, во всяком  случае,  мне  и  в
голову не приходило засесть здесь навсегда. Честно говоря, - вдруг выпалил
он, - я никогда не считал, что у меня для этого достаточно ума!
   Как ни странно, в каком-то определенном, узком смысле он был  прав.  Он
не  обладал  точным  умом  юриста  и  проницательностью   государственного
чиновника высшего класса. Эти недостатки не сулят ему хорошей  перспективы
- к такому  мнению  в  тот  день  пришли  Роуз  и  другие.  Он,  наверное,
поднимется по службе еще на одну ступеньку и на этом остановится.
   И  все-таки  ему  удалось  произвести  хорошее  впечатление  на  членов
комиссии, столь отличных от него самого.  Он  был  настолько  чужд  всякой
чопорности, что  Роуз  с  удовольствием  почувствовал,  как  исчезает  его
собственная чопорность. Как это ни парадоксально, но иногда его  нежелание
соблюдать н