я, разумеется, не в курсе ваших дел, имя Джордж  я
связал с эксцентричной  фигурой  Пассанта,  который,  кажется,  был  вашим
приятелем в те дни, когда я впервые о вас услышал.
   - Да, - ответил я, - мы назвали его в честь Джорджа Пассанта.
   - Неплохо, - мистер Найт самодовольно улыбнулся, - совсем  неплохо  для
старого сельского священника, давно потерявшего всякую связь со всеми вами
и с внешним миром.
   Он говорил, а я все время  ясно  сознавал,  что  все  это  лишь  мелкая
пристрелка, что он еще не приступал к атаке.
   Он продолжал:
   - Надеюсь, ваш сын таков, что вы можете им гордиться. Вы, возможно,  из
тех  отцов,  кому  дети  приносят  счастье.  -  Затем  он  снова   изменил
направление разговора, заметив непринужденно и задумчиво: - Порой, услышав
о ваших успехах, я мысленно возвращаюсь к тем временам,  Льюис,  когда  вы
впервые пришли в мой дом; как вы думаете, не потому ли со мной  происходит
такое, что мне нечем заполнить время? Сознаете ли вы, что с тех пор прошло
четверть века? И, несмотря на все уважение к  вашим  успехам  и  признание
того положения, которого вы достигли, порой я задумываюсь; не рассчитывали
ли вы в ту пору, много  лет  назад,  получить  больше  земных  побрякушек,
чем... чем, скажем, выпало на вашу долю?  Потому  что  в  те  дни,  еще  в
юности, в вас была непреодолимая сила. Конечно, я понимаю,  у  каждого  из
нас своя судьба и с ней надо мириться. И все-таки порой мне кажется, что в
какие-то минуты вы думали: что ж, могло быть хуже,  но  и  сейчас  не  бог
весть как хорошо; бывают в жизни разочарования, которых не ждешь.
   Ах, вот оно что, думал я, вот куда он клонит. И ответил:
   - Да, в юности я мечтал добиться большего.
   - Конечно, - размышлял вслух мистер Найт, - на вашу долю выпало  немало
тягот в личной жизни. И я полагаю, если бы вам удалось начать все  сначала
и дойти до самой вершины, то в ваши годы вы бы  не  стали  заполнять  свою
жизнь заботами о жене и ребенке.
   Вот, значит, что?  Неужели  он  вызвал  меня  только  для  того,  чтобы
напомнить, что моя общественная карьера не столь уж блестяща?
   Если так, то я мог гораздо легче снести это, чем он воображает. Но  мне
почему-то казалось, что он все еще хитрит. Просто в свои семьдесят лет он,
хоть и считал себя больным и был настолько занят своим здоровьем,  что  не
имел никаких радостей, тем не менее, как и в былые годы, не  мог  отказать
себе в удовольствии следить за барометром чужой жизни. И как в былые годы,
делал он это не менее искусно, чем Роуз или Лафкин. Он никогда не  выезжал
за пределы своего прихода, чрезмерная гордость и  тщеславие  не  позволяли
ему с кем-либо соперничать, но в предсказании успеха в жизни он был  такой
же кудесник, как эти два великих мага должностной карьеры.
   Любопытно, что, когда эти трое ошибались, они делали одинаковые ошибки.
Они торопились похоронить неудачника: он конченый человек, мрачно говорили
они не без внутреннего удовольствия и почти всегда были правы,  если  дело
касалось дальнейшего продвижения по службе. Но при этом  они  упускали  из
вида или недооценивали, насколько гибки и упруги жизненные силы людей.
   Герберт Гетлиф никогда не станет судьей; Гилберт Кук не поднимется выше
помощника министра; Джордж  Пассант  до  самой  пенсии  останется  старшим
клерком на жалованье от восьмисот до девятисот фунтов в год: и все-таки  у
каждого из них есть запас жизненных сил.  На  новом  месте  они  могли  бы
прорваться вперед, и окончательно списывать их в  тираж,  как  делали  эти
искусные пророки, было рано.
   - Вы полагаете, - продолжал твердить мистер Найт, - что мы  еще  немало
услышим о вас в большой политике?
   - Скорее мало, - ответил я.
   Он опустил веки, и лицо его погрустнело.
   - Может быть, во всем виновата моя дочь. Если бы не она, вы  бы  начали
удачнее.
   - А конец был бы тот же, - ответил я.
   - Я невольно все время возвращаюсь к мысли, что вам мешали идти вперед.
   - И все равно я бы не добился большего, - сказал я.
   На мгновение он повернул голову и посмотрел на  меня  широко  открытыми
глазами.
   - Я часто думаю о ней, и  многое  мне  неясно,  -  сказал  он.  -  И  я
спрашиваю себя, не приходят ли и вам на ум все эти вопросы?
   Наконец-то. Вот в чем все дело. Теперь, когда он добрался до  главного,
оказалось, что он вовсе не хотел подковырнуть меня.
   - Очень часто, - ответил я.
   - Я знаю, вы спрашиваете себя, в чем ваша вина и  как  вы  должны  были
помочь ей?
   Я кивнул.
   - Но вы не виноваты, я не могу винить вас. Раз за разом я  перебирал  в
памяти все, что она мне говорила, и вспоминал, как  она  выглядела,  когда
была девочкой. Странности появились у нее еще до того, как  она  встретила
вас и привела в мой дом. - Он никогда еще не говорил так откровенно:  -  Я
не перестаю спрашивать себя, чем я мог ей помочь.  Наверно,  я  уговаривал
себя, что это всего лишь незначительные странности. Но я и по сей день  не
знаю, чем я мог ей помочь. Совсем малюткой она уже  держалась  отчужденно.
Когда я говорил, что она хорошенькая, она отшатывалась от меня.  Я  помню,
ей было тогда всего шесть-семь лет. Я очень гордился  ею,  мне  доставляло
радость повторять, что она  красива.  Как  сейчас,  чувствую  на  себе  ее
взгляд: она молила меня замолчать. Я не знаю, чем можно  было  ей  помочь.
Нужно было найти к ней подход, но мне  никогда  это  не  удавалось.  -  Он
добавил: - Я должен был помочь ей, но не умел. Теперь я сознаю, что принес
ей больше вреда, чем пользы. - И повторил: - Что я мог сделать?
   В это время в комнату ворвалась миссис Найт и принялась бранить его  за
то, что он так утомляет себя; она заявила, что мне пора уйти  и  дать  ему
отдохнуть.
   И сразу же тревога за свое здоровье вновь нахлынула на него.
   - Пожалуй, я слишком разговорился, - сказал он. - Пожалуй, слишком.
   Идя домой по опушке парка, я был  растроган  тем,  что  увидел  мистера
Найта - этого законченного ипохондрика и эгоиста -  опечаленным.  Была  ли
эта  печаль  искренней?  Прежде  он  часто  ставил  меня  в  тупик   своим
поведением; так было и сегодня. По-видимому, думал я, он так долго таил  в
себе горе, что у него появилась потребность  встретиться  со  мной,  чтобы
выговориться. Мне стало его жаль. Я унес с собой  самое  тяжелое  чувство,
хотя, получив приглашение и зная, что эта встреча напомнит мне о Шейле,  я
представлял себе, пусть плохо, что все это не сможет не взволновать меня.
   Я думал, что мне снова суждено испытать боль, пронзившую меня тогда  на
вечере при виде Р.-С.Робинсона. Но на самом деле я не  ощутил  ничего  или
почти ничего.
   Разговаривая с мистером Найтом, я вспоминал Шейлу с жалостью и любовью;
однако  ореол,  которым  я  окружил  ее  в  своем  воображении  и  который
сохранился после ее смерти и не тускнел первые годы моей жизни с Маргарет,
теперь окончательно померк. Когда-то ее тело казалось мне совсем иным, чем
у других, будто оно принадлежало  какому-то  волшебному  существу.  Теперь
даже физическое воспоминание было окрашено жалостью и нежностью будто  она
просто состарилась, как состарились и мы, будто я от души желал, чтобы  ей
было хорошо и спокойно, но  вдруг  обнаружил,  что  даже  мое  любопытство
исчезло.
   Когда я вернулся, Маргарет играла с мальчиками в детской.  Я  не  сразу
рассказал ей о Найтах, но она по одному взгляду поняла,  что  я  не  очень
встревожен. При Морисе мы не обсуждали никаких своих дел, - она заботливо,
даже с какой-то одержимостью старалась уберечь его от ревности. Она  часто
волновалась из-за него; она не только любила его, но не  могла  отделаться
от тревожных дум и беспокойства за него.
   В этот день, прежде чем подойти к Чарльзу, мы оба поиграли  со  старшим
мальчиком. Морис сидел за столиком, перед ним  лежали  кубики  и  стальные
планки. Ему было уже пять лет, но он был так же красив, как тогда, когда я
увидел его впервые. По какой-то  иронии  судьбы,  он  не  выказывал  явной
ревности к сводному брату. Буйный нрав,  которым  он  отличался  в  раннем
детстве, не изменился. Когда он был спокоен, лицо Маргарет прояснялось.  В
этот день он что-то мирно строил с увлечением  заправского  строителя.  Мы
повернулись к Чарльзу, вынули его из загончика, и он стал бегать от меня к
матери и обратно.
   Глядя на него, я был полон счастья, счастья неизъяснимого.  В  те  дни,
когда мы с Маргарет впервые лежали  рядом,  наблюдая  отсветы  пламени  на
потолке, я думал, что это и есть та радость жизни, о которой я  раньше  не
подозревал. То же  самое  было  сегодня,  когда  я  глядел  на  смеющегося
мальчугана. Он уже научился ходить, но не хотел бежать к нам, пока  мы  не
заняли свои места; он весь лучился от  веселья,  но  в  то  же  время  был
осторожен и зорко глядел по  сторонам.  Наконец,  уверившись,  что  мы  на
местах, он побежал, размахивая ручонкой и откинув голову.
   Он был не так красив, как Морис. У него было веселое,  простое  лицо  с
широкими скулами и острым подбородком; глаза - ярко-синие, как  у  всех  в
моей семье. Спустя несколько минут, когда Морис ушел в  соседнюю  комнату,
Маргарет тронула меня за руку и показала на малыша - взгляд  ребенка  стал
сосредоточенным, глаза потемнели; он смотрел  в  окно,  на  луну,  сиявшую
сквозь переплет голых ветвей. Он, не переставая, повторял звук, означавший
на его языке "свет"; он был целиком поглощен этим занятием.
   И только теперь,  бесконечно  счастливый,  я  рассказал  Маргарет,  что
мистер Найт высказал мне свое мнение о моей служебной карьере; он считает,
что я не слишком преуспел  в  жизни,  и  постарался  перечислить  все  мои
разочарования и беды.
   - Он ведь почти ничего не знает о твоей теперешней жизни -  воскликнула
она.
   - Кое-что знает, - ответил я.
   - Что ты сказал?
   - Я сказал, что он во многом прав.
   Она все прочла на моем лице и улыбнулась, счастливая. Я добавил:
   - Я не сказал ему, что и сейчас еще  способен  на  многое;  и  мог  бы,
наверное, вынести любые несчастья, кроме... -  я  смотрел  на  ребенка,  -
кроме одного: если бы что-нибудь случилось с ним.
   Она заговорила и вдруг остановилась. Радости на ее лице как не  бывало,
а в глазах отражалось желание защитить, уберечь и  в  то  же  время  нечто
похожее на страх.



50. РАЗНЫЕ БРАКИ

   Когда я оставался один, я порой  думал  об  опасениях,  не  высказанных
Маргарет. Но оба мы и намеком не упомянули об этом целый год, пока однажды
вечером - это был все еще  безоблачный  вечер  -  не  пригласили  к  обеду
Гилберта и Бетти Кук.
   К моему удивлению - я ожидал худшего и ошибся,  -  этот  брак  оказался
прочным. Они часто навещали  нас  с  тех  пор,  как,  опять-таки  к  моему
удивлению, Бетти с Маргарет помирились. Так,  самым  неожиданным  образом,
перед Гилбертом с его любопытством широко распахнулись двери нашего  дома.
Однако любопытство это несколько притупилось. Мы  перебрали  все  причины,
которые могли побудить его жениться на Бетти, самая же  обычная  нам  и  в
голову  не  приходила:  просто  он  был  привязан  к  жене  и   незаметно,
старательно и с чувством благодарности пытался сделать этот брак  приятным
для нее.
   Со стороны это была любопытная пара. Они  ссорились  и  грызлись  между
собой. Они решили не иметь детей и беспрестанно  спорили  о  том,  как  бы
повкуснее поесть и выпить да получше украсить свою квартиру. Их бюджет был
гораздо скромнее  нашего,  но  жили  они  гораздо  роскошнее,  чем  мы,  и
продолжали заботиться о своем уюте; оба  уделяли  этому  много  времени  и
вечно оставались недовольны друг другом.
   Нетрудно было представить их годам к шестидесяти, когда Гилберт уйдет в
отставку: они будут скитаться по отелям,  точно  зная,  где  можно  выжать
максимум за каждый  фунт  пенсии,  будут  изводить  рестораторов  по  всей
Европе, точно как  Найты,  только  без  ипохондрии,  чуть-чуть  сварливые,
чуть-чуть скупые во всем,  что  не  касается  собственных  удобств,  вечно
придирающиеся друг к другу, но грудью защищающие один  другого  от  любого
постороннего человека. Со стороны могло показаться, что для них эта  жизнь
была шагом назад, если вспомнить Бетти в  двадцать  лет,  такую  добрую  и
нескладную, такую мягкую, мечтающую о супружестве, которое  придаст  смысл
ее существованию; или если сравнить сегодняшнего Гилберта с тем, каким  он
был в двадцать лет, когда, несмотря на его мерзости и прочее, это был  все
же любезный и великодушный молодой человек.
   Но они ладили между собой  лучше,  чем  казалось  со  стороны,  Оба  не
страдали излишним самолюбием, были даже, пожалуй, толстокожи: ершистость и
нежелание поступиться своим  "я",  которые  заставляли  их  ссориться,  не
мешали им поддерживать и  все  больше  понимать  друг  друга.  У  них  уже
появилась  та  особая  взаимозависимость,  которую  иногда  наблюдаешь   в
бездетных браках, когда люди и их отношения  не  меняются,  не  становятся
более зрелыми, но это уравновешивается тем, что они переносят свои  заботы
друг на друга, сохраняют взаимный интерес, ревнивую нежность, юной любви.
   Я глядел на них за обедом: Гилберт в сорок пять лет уже начал толстеть,
а лицо у него побагровело; у Бетти, которая  теперь  тоже  перешагнула  за
сорок, глаза были еще хороши, но нос стал совсем орлиным, сквозь кожу  щек
проступили лиловатые  Жилки,  а  плечи  отяжелели.  И  все-таки  Маргарет,
которая годами и с виду была гораздо моложе, во  всем  остальном  казалась
старше - так что, глядя на них, следовало по-разному оценивать их возраст:
если не принимать во внимание внешность, Бетти -  такая  же  порывистая  и
живая, как в молодости,  словно  сговорившаяся  с  Гилбертом  не  упускать
мелкие радости жизни, - казалось, бросала вызов времени.
   В тот вечер они немного опоздали, чтобы не пришлось заходить  к  детям;
подобно эгоистичным холостякам,  они  избегали,  всего,  что  казалось  им
скучным. Бетти все же из вежливости поинтересовалась мальчиками,  особенно
моим; Гилберт тоже не остался безучастным и засыпал нас расспросами о том,
куда мы думаем отдать их учиться.
   - Какие могут быть сомнения? - заявил он  решительно  и  добродушно.  -
Есть только одна хорошая школа. - Он имел в виду ту, которую окончил  сам.
- Вам это по средствам, и я просто не понимаю, о чем  тут  думать.  В  том
случае, конечно, - добавил  он,  внезапно  поддавшись  своей  страсти  все
вынюхивать и оглядывая Маргарет горящими глазами, - если вы не собираетесь
обзаводиться огромным семейством.
   - Я больше не смогу иметь детей, - откровенно призналась Маргарет.
   - Что ж, тогда все в порядке! - воскликнул Гилберт.
   - Нет, нас это угнетает, - возразила она.
   - Бросьте! Двоих вполне достаточно. - Он старался ее утешить.
   - Но ведь из них только один - сын Льюиса, - ответила Маргарет, которая
была гораздо откровеннее меня, хотя и более застенчива. - Будь у него  еще
дети, было бы куда спокойнее.
   - Но как же все-таки насчет этой школы? - быстро спросила Бетти, словно
торопясь отделаться от чужих забот, в которые она не желала вникать.
   - Совершенно очевидно, что раз это им по  средствам,  речь  может  идти
только об одной школе. - Гилберт обратился к жене через весь стол,  и  она
через стол ответила ему.
   - Ты ее переоцениваешь, - сказала она.
   - Что я переоцениваю?
   - Тебе кажется, что это замечательная школа. Но в том-то и беда: все вы
на всю жизнь влюбляетесь в свою школу.
   - А я все-таки настаиваю, -  Гилберту  доставляло  особое  удовольствие
спорить с ней: вид у него был жизнерадостный и вызывающий, - что там  дают
лучшее образование во всей стране.
   - Кто это говорит? - спросила она.
   - Все, - ответил он. - Весь свет. А насчет таких вещей молва никогда не
ошибается, - добавил Гилберт, который в прошлом только  и  делал,  что  не
соглашался с другими.
   Они продолжали спорить. Бетти сохранила больше былого скептицизма,  чем
он; она еще помнила дни, когда среди аристократов, вроде  нее  самой,  или
интеллигентов, типа Дэвидсона, принято было пренебрежительно относиться  к
классовым различиям английской системы образования;  она  была  знакома  с
некоторыми из наших друзей, которые заявляли, что  когда  они  обзаведутся
семьей, то своих детей будут воспитывать по-иному. Она сказала Гилберту:
   - Ты предлагаешь им поступить со своими детьми так  же,  как  поступают
все?
   - А почему бы и нет?
   - Если уж кто-нибудь может пренебречь примером других, так это Льюис  и
Маргарет, - заявила Бетти.
   Выполнив таким образом  свой  дружеский  долг,  супруги  с  облегчением
заговорили о том, как скверно они провели воскресный день. Но я слушал  их
рассеянно с того самого момента, как Маргарет сказала, что у нас больше не
будет   детей.   Разговор   продолжался,   обед    проходил    по-дружески
непринужденно, и только я один ощущал внутреннее напряжение.
   "Было бы куда спокойнее..." - конечно, она имела в виду  нечто  гораздо
более серьезное, ее тревожило не только то, что  иметь  лишь  одного  сына
рискованно. Это-то было ясно.
   Нет, Маргарет опасалась не только этого. Ее пугало нечто  Другое,  что,
собственно, мы оба знали, но о чем она по какой-то своей причине не хотела
со мной разговаривать.
   Все дело было в том, что она не доверяла своим побуждениям. Она  знала,
что ожидает от наших отношений гораздо большего чем  я.  Она  пожертвовала
большим; разбила свою семью и этим взяла на себя большую ответственность и
вину; и теперь она очень следила за  собой,  чтобы  не  требовать  слишком
много взамен.
   Но на самом деле, хоть она и не доверяла самой  себе,  она  боялась  не
того, что в своей любви к сыну я невольно забуду обо всем, ее пугало лишь,
что в конце концов я сам этого захочу. Она отлично знала  меня.  И  раньше
меня поняла, как много огорчений может навлечь на себя  человек,  чтобы  в
конечном итоге остаться  самим  собой.  Она  видела,  что  самые  глубокие
переживания моей молодости - неразделенная любовь, заботы, потраченные  на
друга, оказавшегося в беде, пассивное отношение к происходящему - имели то
общее, что, как бы тяжко мне ни было, я мог  утешаться  тем,  что  отвечаю
только перед самим собой.
   Если бы не Маргарет,  я  бы  этого  не  понял.  Потребовалось  огромное
усилие, - ибо подспудно,  в  таких  характерах,  как  у  меня,  скрывается
недопустимое себялюбие, - чтобы осознать свои ошибки.
   Без нее я бы с этим  не  справился.  Привычки  въедаются  глубоко:  как
легко, как по душе мне было  бы  найти  себя  в  односторонней,  последней
привязанности к единственному сыну.
   Когда Бетти и  Гилберт,  полупьяные  и  болтливые,  наконец  уехали,  я
раздвинул шторы и, вместо того чтобы по освежающему, как  ночной  ветерок,
обычаю всех женатых людей посудачить о гостях, сказал:
   - Да, жаль, что у нас только он один.
   - А  тебе  непременно  нужно  стать  главой  целого  рода?  -  спросила
Маргарет.
   Она хотела дать мне возможность обратить все в шутку, но я ответил:
   - На нем-то это не отразится, верно?
   - С ним все будет в порядке.
   - Я думаю, что понял достаточно, чтобы ему не мешать. - И добавил: -  А
если до сих пор не понял, то уже никогда не пойму.
   Маргарет улыбнулась, словно мы просто перебрасывались шутками;  но  она
почувствовала, что ошибки  прошлого  встали  перед  нами,  и  ей  хотелось
освободить меня от них. И тогда я, как будто переменив тему, сказал:
   - Эти  двое,  -  я  кивнул  в  сторону  ушедших  Бетти  и  Гилберта,  -
по-видимому, совершили весьма удачную сделку.
   Она мгновенно догадалась о моем  намерении  и  приготовилась,  обсуждая
чужую семейную жизнь, говорить о нашей собственной. В комнате было  душно,
и мы, жадно вдыхая ночной воздух, обнявшись,  спустились  на  улицу;  ночь
была жаркая, по  мостовой  проносились  машины;  разговаривая  о  Бетти  и
Гилберте, мы направились к одной из площадей Бейсуотера и бродили по  ней,
прижавшись друг к другу.
   Да, повторяла она, в  каком-то  смысле  это  очень  у