к нему, и при виде его  притворства  ее  чуткость,
здравый смысл и даже юмор покинули ее.
   За столом она не могла заставить себя принять участие в общей беседе. Я
сидел как на иголках, и мистер Найт  хитрым  и  острым  взором  исподтишка
следил за нами. У него было на это время, потому что миссис Найт позволила
ему съесть всего лишь ломтик холодной ветчины.  Ему  пришлось  сделать-над
собой усилие, чтобы подчиниться, ибо поесть он любил. На этот  раз  в  его
ипохондрии, видно, было что-то искреннее: он отказался  бы  даже  от  еды,
если бы это могло уменьшить его страх перед  смертью.  Он  ел  свой  кусок
ветчины без всякого удовольствия, а глаза его из-под тяжелых век  украдкой
оглядывали то дочь, то меня.
   Из нас  четверых  только  у  миссис  Найт  после  еды  беспокойства  не
прибавилось. Мы сидели в гостиной, глядя из окна на сад, выходящий к реке,
и миссис Найт чувствовала  себя  отлично.  Она,  правда,  была  недовольна
настроением дочери, но это обстоятельство не  очень  ее  огорчало,  -  она
привыкла быть недовольной и умела не обращать на  это  внимания.  Во  всем
остальном она была счастлива, потому что муж ее снова  ожил.  Она  неплохо
поела; ей пришлись по душе кухня дочери и светлый,  нарядный  дом.  Миссис
Найт даже польстила мне - она  была  уверена,  что  Шейла  сделает  худшую
партию.
   - Я всегда знала, что вы будете преуспевать, - сказала миссии Найт.
   Память явно ей  изменяла.  Когда  Шейла  впервые  привела  меня,  тогда
бедного молодого человека, в дом своего отца,  миссис  Найт  считала  меня
крайне нежелательной партией, но, сидя сейчас  в  нашей  уютной  гостиной,
была уверена, что говорит чистую правду.
   Миссис Найт с удовольствием перечислила имена других мужчин, за которых
Шейла могла бы выйти замуж; никому из них не удалось, с ее  точки  зрения,
преуспеть так, как мне. Я взглянул на Шейлу. Она ответила взглядом, но  не
улыбнулась. Снова донесся бархатный голос мистера Найта:
   - А он, наш друг Льюис, он доволен своими успехами?
   - Еще бы, - решительно ответила миссис Найт.
   - Вот как? А я никогда не был доволен своими, но, разумеется,  я  и  не
сделал ничего значительного. Я вижу, наш друг Льюис кое-чего  добился,  но
мне бы хотелось знать наверняка, доволен ли он?
   На что он намекал? Никто не умел так верно определить цену успеха,  как
мистер Найт.
   - Конечно, нет, - ответил я.
   - Я так и думал. - Глядя в сторону, он  продолжал:  -  Поправьте  меня,
если я ошибаюсь - я в таких делах совершеннейший профан, - но мне кажется,
что ни в одном из двух родов  деятельности,  которые  вы  избрали,  вы  не
рассчитываете по-настоящему преуспеть. Надеюсь, в моих словах  нет  ничего
обидного?
   - Вы совершенно правы, - ответил я.
   - Конечно, - размышлял мистер Найт, - если бы каждому  был  присущ  тот
злосчастный темперамент, которого лишены многие из нас и который не  может
примириться  с  жизнью,  не  собрав  все  первые  призы,   ваша   нынешняя
деятельность не приносила бы вам особого удовлетворения.
   - Да, - согласился я.
   Он задевал меня очень глубоко, добирался до самого больного  места.  Он
это знал; знала Шейла, знал я. Не знала только миссис Найт.
   - Большинство людей были бы рады оказаться на месте Льюиса,  я  в  этом
уверена, - сказала она. И обернулась к Шейле, которая  сидела  на  пуфе  в
тени: - Не так ли, Шейла?
   - Ты же уверена.
   - Если это не так, то виновата ты.
   Миссис Найт громко рассмеялась.  Она  видела  лицо  Шейлы,  бледное,  с
застывшей неестественной улыбкой, и ее раздражало, что у дочери не слишком
приветливый вид.  Здоровая  и  вполне  довольная  собой,  миссис  Найт  не
способна была понять, почему все окружающие не чувствуют себя так же.
   - Пора вам двоим подвести итог вашим благам, - сказала она.
   Встревоженный мистер Найт попытался было подняться, но она продолжала:
   - Я говорю с тобой,  Шейла.  Тебе  повезло  больше,  чем  другим,  и  я
надеюсь, ты это сознаешь.
   Шейла не шевельнулась.
   - Твой муж занимает хорошее положение, - не сдавалась миссис Найт. -  У
тебя прекрасный дом, потому что твои родители оказались в состоянии помочь
тебе, у тебя достаточно денег для любого благоразумного занятия.  И  я  не
могу понять, почему...
   Мистер Найт пытался было отвлечь ее, но на этот раз она не обратила  на
него никакого внимания.
   - Я не могу понять, - продолжала миссис Найт, - почему ты  не  заведешь
себе ребенка.
   Я слушал и сначала не  мог  понять  смысла  сказанных  ею  слов  -  они
показались мне просто шуткой, бездумной, добродушной. Потом они  дошли  до
меня и больно ранили; но это было ничто по сравнению с болью,  причиненной
Шейле. Я в страхе смотрел на нее, лихорадочно  подыскивая  предлог,  чтобы
увести ее и остаться с нею наедине.
   Ее отец тоже смотрел  на  нее  и  что-то  говорил,  стараясь  сгладить,
как-нибудь смягчить сказанное женой.
   И вдруг,  к  нашему  удивлению,  Шейла  рассмеялась.  Не  истерично,  а
искренне, почти грубо. Этот великолепный образец бестактности на мгновение
доставил ей  удовольствие.  На  какую-то  минуту  она  почувствовала  себя
обыкновенной  среди  обыкновенных.  Ее  считают  женщиной,  которая,  ради
возможности  жить  в  свое  удовольствие  и  не  считать  каждую   монету,
отказалась иметь ребенка! Это ставило ее на равную ногу с матерью,  делало
такой же деятельной, такой же практичной.
   А миссис Найт ничего не замечала и продолжала говорить,  как  неразумно
откладывать это слишком надолго. Шейла  перестала  смеяться,  но  все  же,
казалось, готова была отвечать матери и согласилась пойти с  ней  днем  по
магазинам.
   Они  шли  по  залитой  солнцем  дорожке,  светло-зеленое  платье  Шейлы
развевалось в такт ее широким шагам, а мы с мистером  Найтом  смотрели  им
вслед. Потом, в этой теплой комнате, где все  окна  оставались  закрытыми,
чтобы не повредить его здоровью, отец Шейлы медленно поднял на меня глаза.
   - Они ушли.
   Умные и печальные  глаза  его  были  полны  жалости  к  себе.  Когда  я
предложил ему сигарету, он с упреком их закрыл.
   - Не решаюсь. Не решаюсь.
   Потом веки его медленно поднялись, и он мимо меня посмотрел через  окно
в сад. Его интерес к саду казался неуместным, как и первое его  замечание,
и тем не менее я ждал,  зная  его  манеру  говорить  витиевато,  когда  он
нанесет удар.
   - Мне кажется,  -  начал  он,  -  что,  если  международная  обстановка
сложится так, как я  предполагаю,  нам  всем  придется  слишком  о  многом
задуматься...  Даже  тем  из  нас,  кому  выпала  только  роль   зрителей.
Любопытная судьба, мой дорогой Льюис, сидеть в своей берлоге и  наблюдать;
как происходит то, что ты  предсказывал,  даже  не  обладая  особым  даром
провидения.
   Сплетая и расплетая мысли, но не затрагивая главной своей темы, он  все
говорил и говорил, а я ждал,  зная,  что  самое  важное  впереди.  Он  был
по-своему откровенен, но  откровенность  эта  была  лишь  видимой.  В  его
запутанных  рассуждениях  подчас  мелькали  любопытные  мысли  о   мировой
политике того времени  и  о  ее  перспективах;  ему  всегда  была  присуща
какая-то холодная  отрешенность,  удивительная  в  таком  эгоистичном,  но
робком человеке.
   - В худшем случае, я полагаю, - сказал он безразличным тоном, - (а это,
надо  признаться,  горькое  утешение  для  провинциала,  вроде   меня,   -
убедиться, что и в столице люди не исключают худший  случай),  я  полагаю,
что некоторым данное обстоятельство лишь поможет  забыть,  -  хоть  это  и
несколько легкомысленный способ  решения  деликатных  вопросов,  -  данное
обстоятельство лишь поможет забыть о собственных горестях.
   Это было начало.
   - Возможно, - согласился я.
   - Произойдет ли так с ней? - спросил он прежним безразличным тоном.
   - Не знаю.
   - И я не знаю. - Он снова пошел кружить вокруг да около. - Кто  из  нас
может утверждать, что знает хотя бы одну мысль другого? Кто из  нас  может
это утверждать? Никто, даже такой человек, как вы, Льюис, обладающий, если
можно так выразиться, большим, чем у других, даром понимания. Кроме  того,
человеку свойственно предполагать, что по сравнению с другими он и сам  не
так уж туп. И все же никто не  посмеет  утверждать  -  я  думаю  и  вы  не
станете, - что можно полностью  разделять  страдания  другого,  даже  если
видишь их собственными глазами.
   Не спуская с меня хитрого и печального  взгляда,  он  снова  вильнул  в
сторону.
   - Возможно, чувствуешь это по-настоящему только тогда, - сказал  он,  -
когда сознаешь всю ответственность за свое  дитя.  Думаешь,  что  способен
знать свое дитя, - на мгновение его бархатный голос дрогнул, - как  самого
себя. Плоть от плоти своей, кость от кости. И вдруг перед тобой  предстает
совсем другое существо и ты никак не можешь понять, что  же  произошло,  и
это  тем  печальнее,  что  иногда  его  состояние  духа  напоминает   твое
собственное. Если когда-нибудь бог благословит вас ребенком,  Льюис,  и  у
вас появится повод к тревогам, и вам придется быть свидетелем страданий, в
которых вы чувствуете себя виновным, тогда, надеюсь, вы поймете то, что  я
пытался, хоть и очень неумело, объяснить.
   - Мне кажется, я могу себе это представить.
   Уловив в моем голосе насмешку, он опустил глаза и негромко спросил:
   - Скажите мне, как она живет?
   - Да почти все так же, - ответил я.
   Он немного подумал.
   - Как она проводит время в этом доме? - спросил он.
   Я сказал, что недавно  она  нашла  для  себя  новое  занятие:  помогает
человеку, впавшему в бедность.
   - Она всегда была добра к неудачникам.
   Он скупо улыбнулся поджатыми губами. Мог ли  он  достаточно  объективно
судить, насколько она отличалась от него,  с  его  жаждой  успеха,  с  его
нетерпением  узнать,  какова  подлинная  цена  репутации  каждого   нового
знакомого на фондовой бирже репутаций.
   Он снова витиевато и уклончиво заговорил о том,  как  опасно  проявлять
участие к неудачнику; потом прервал себя и, глядя куда-то в  пространство,
сказал:
   - Конечно, теперь ответственность лежит не на мне, она перешла к вам, и
так лучше для всех нас, потому что у меня нет больше сил нести это  бремя,
и, по правде сказать, даже за эту попытку поговорить с вами по душам  мне,
наверное, придется заплатить собственным здоровьем. Конечно, сейчас  бремя
ответственности лежит на вас, и я знаю, что вы  несете  его  охотнее,  чем
большинство мужчин на вашем месте. И конечно, я знаю, моя дочь никогда  не
умела себя вести в присутствии моей жены. Это  всегда  меня  огорчало,  но
сейчас мы должны  забыть  об  этом.  Однако,  даже  если  сегодня  у  меня
создалось неправильное впечатление, нельзя откладывать на  потом  то,  что
следует сделать теперь. Потому что, видите ли, принимая во  внимание  все,
включая и вероятность того, что я в корне ошибаюсь, есть  нечто  такое,  о
чем я не могу не упомянуть.
   - Что именно? - спросил я.
   - Вы сказали мне несколько минут назад, что,  по-вашему,  состояние  ее
почти не изменилось.
   - А по-вашему?
   - Боюсь, приходится только надеяться, что я, быть  может,  ошибаюсь,  -
ответил он, - боюсь, она ушла от всех нас немного дальше, чем когда-либо.
   Он закрыл глаза и, когда я попытался заговорить, покачал головой.
   - Мне остается только положиться на вас. Вот все, что я могу сказать, -
прошептал он. - В комнате немного душно, мой дорогой  Льюис.  Может  быть,
ничего не случится, если отворить окно, хоть маленькую щелочку?



4. ПОЖАТИЕ РУКИ В ЖАРКИЙ ВЕЧЕР

   Как-то вечером,  вскоре  после  визита  Найтов,  возвращаясь  домой  из
Милбэнка, я забрел  в  маленький  бар  на  набережной  и  увидел  там,  за
бочонками, служившими столами, у большого настенного  зеркала,  нескольких
моих знакомых. Когда я к ним подошел, они замолчали; мне показалось также,
что взгляд, брошенный на меня Бетти Вэйн -  молодой  женщиной,  которую  я
знал лучше остальных, - был чересчур внимательным и  тревожным.  Несколько
минут мы все обсуждали, а вернее сказать,  хором  комментировали  наиболее
жгучие политические события тех дней, а потом мы с Бетти вместе  вышли  из
бара.
   Бетти была маленькая женщина лет тридцати, с резкими  чертами  лица,  с
довольно крупным носом и чудесными доверчивыми  глазами.  Ее  трудно  было
назвать хорошенькой, но она отличалась такой сердечностью и живостью,  что
лицо ее часто казалось  просто  очаровательным.  Она  не  рассчитывала  на
восхищение мужчин. Замужество ее оказалось неудачным; она  была  настолько
не уверена в себе, что не могла привлечь поклонников.
   Я познакомился с ней в загородном доме ее родственников, Боскаслов, при
довольно любопытных обстоятельствах. Вся ее семья  отчаянно  перессорилась
из-за  политических  разногласий,  и  Бетти  не  разговаривала  с   доброй
половиной своих родных. Она подружилась со мной, потому что  мы  оказались
единомышленниками; она старалась сблизиться с теми, кто разделял ее  точку
зрения, как, например, эта компания в  баре.  Странно  было  видеть  ее  в
обществе людей, которые лорду Боскаслу показались бы  такими  же  чуждыми,
как аборигены с острова Тробрианд.
   Когда мы  шли  по  набережной,  я  подумал,  что  оба  мы,  озабоченные
собственными делами, отягощены и заботами общественного характера, а  ведь
в иных обстоятельствах, думал я,  Бетти  интересовалась  бы  политикой  не
больше, чем миссис Найт. Она шла привычным ей широким, решительным  шагом,
совсем мужским, и при этом была самой  женственной  из  всех  женщин.  Эта
походка была  лишь  защитной  реакцией,  -  она  боялась,  как  бы  я  или
кто-нибудь другой не подумали, что она жаждет завести роман. Но под  конец
походка и разговор  ее  стали  менее  напряженными,  она  словно  оттаяла,
радуясь своему умению вести себя.
   Мы помолчали, потом я спросил:
   - Когда я вошел, вы говорили обо мне?
   Она сбилась с шага и на ходу переменила ногу.
   - Не совсем, - ответила она, потупившись, и крепко сжала губы.
   - О чем же тогда? - Она не ответила, и я повторил: - О чем?
   Она сделала над собой усилие, подняла на меня глаза, и  взгляд  ее  был
честным, встревоженным и твердым.
   - Вы сами знаете.
   - О Шейле?
   Она кивнула. Я знал, что Шейла ей не нравится, но спросил,  что  именно
говорили.
   - Ничего. Всякую чепуху. Вы же знаете, каковы люди.
   Я молчал.
   Каким-то несвойственным ей светским тоном, словно обращаясь на вечере к
незнакомому человеку, она вдруг добавила:
   - Мне очень не хочется вам рассказывать.
   - Для меня это еще более неприятно.
   Бетти остановилась, положила руку на парапет набережной  и  повернулась
ко мне:
   - Если уж говорить, то придется напрямик.
   Она понимала, что я разозлюсь, понимала, что я имею право знать. Ей  не
хотелось портить  себе  вечер,  и  в  голосе  ее,  когда  она  заговорила,
слышалась досада на меня за то, что я заставляю ее это делать.
   Я попросил ее продолжать.
   - Что ж, - она вновь перешла на  светский  тон,  -  собственно  говоря,
уверяют, что фактически она вас бросила.
   Этого я никак не ожидал и потому засмеялся.
   - Вот уж чепуха!
   - Чепуха?
   - К кому же, по их мнению, она от меня уходит?
   Тем же светским, сдержанным тоном она ответила:
   - Говорят, она предпочитает женщин.
   Это была чистейшая ложь, я так и сказал.
   Бетти удивилась и даже рассердилась, потому  что  я  возразил  довольно
резко, хотя она, конечно, этого ждала.
   Я начал выспрашивать у нее подробности.
   - Откуда пошли эти слухи?
   - Все так говорят.
   - Кто же именно? От кого это исходит?
   - Во всяком случае, не от меня. - Она пыталась  оправдываться,  но  мне
было не до нее.
   Я попросил ее постараться припомнить, откуда пошел слух.
   Припоминая, она немного успокоилась; через минуту лицо ее просветлело.
   - Уверена, - сказала она, - что это идет от человека, который ее хорошо
знает. Она ведь, кажется, у кого-то работает? Не связана ли  она  с  одним
человеком... у него такое лягушачье лицо? Он, кажется, букинист.
   Робинсон держал когда-то букинистический магазин,  но  это  было  очень
давно. Я едва поверил своим ушам.
   - Робинсон?! - воскликнул я. - Вы имеете в виду его?
   - Робинсон? У него красивые седые волосы, с прямым пробором? Он  знаком
с ней, не так ли?
   - Да, - ответил я.
   - Значит, это он пустил слух, что она неравнодушна к женщинам.
   На углу Тайт-стрит я расстался с Бетти, даже не проводив  ее  до  дому,
досадуя на нее за то, что она сообщила мне  дурные  вести.  Чем  фальшивее
слух, тем больнее он ранит. Всю дорогу домой я злился на Бетти и  старался
уверить себя, что все это она сама выдумала, хотя я знал ее  как  честного
человека и верного Друга.
   Но Робинсон? Это не укладывалось  у  меня  в  голове;  он  не  мог  так
поступить, хотя бы  ради  собственных  интересов.  Если  Шейла  что-нибудь
узнает, прежде всего не поздоровится ему.
   Сказать ли Шейле? Я решил молчать. Возможно, сама сплетня и не очень ее
огорчит,  кто  знает.  Общество,  в  котором  мы  жили,  довольно  терпимо
относилось к проблемам пола. И тем не менее сплетня, грязная сплетня таила
в себе нечто унизительное и особенно для такого человека, как Шейла. А  то
обстоятельство, что ее пустил Робинсон, - будь  это  правда  или  ложь,  -
казалось постыдным даже мне, не говоря уже о Шейле. Поэтому мне и хотелось
по возможности сделать так, чтобы она ничего не узнала.
   И вот, вместо того чтобы рассказать ей все в тот же вечер, я слушал  ее
просьбы помочь Робинсону. Он собирался весной выпустить три первые книги.
   - Быть может, это все, что ему удастся, -  сказала  Шейла,  настроенная
самым серьезным образом, - но если они будут иметь успех...
   Она хотела сказать, хотя и не кончила фразы, ибо никогда не  выражалась
так высокопарно, что в этом случае цель ее будет достигнута; она надеялась
таким путем сохранить его уважение к самому себе.
   Но все оказалось не так просто; из тех иностранных книг, на которые  он
рассчитывал, ему удалось лишь на одну приобрести права на  издание.  Почти
все радужные мыльные пузыри,  что  он  пускал,  сидя  за  нашим  обеденным
столом, лопнули, признала она; он всегда слишком увлекался своими планами,
если он чего-то очень хотел, ему казалось, что он это уже имеет. Все же  в
другом отношении он остался верен  себе.  Ничто  не  могло  заставить  его
заменить плохими или даже посредственными  книгами  те,  которые,  как  он
воображал, были у него в портфеле. Или что-нибудь стоящее, или ничего.
   Не могу ли я помочь ему  найти  подходящего  автора?  Среди  начинающих
многие перебиваются с хлеба на воду, а она знала, что у меня  есть  друзья
среди писателей. Хоть она и понятия не  имела  о  моей  работе,  да  и  не
притворялась, что  имеет,  она  считала,  что  я  в  конце  концов  должен
посвятить  себя  литературе.  Непостижимо,  но  эта  мысль  доставляла  ей
какое-то удовольствие.
   Могу ли я помочь Робинсону?
   По просьбе Шейлы, я написал от его имени несколько  писем;  один  ответ
показался ей достаточно обнадеживающим, чтобы начать  действовать.  Затем,
две недели спустя, я снова услышал о Робинсоне.
   Я был в конторе Лафкина,  когда  раздался  телефонный  звонок.  Резким,
взволнованным, явно сердитым голосом Бетти Вэйн спросила,  не  могу  ли  я
сейчас же с ней встретиться? Очень скоро она сидела в кресле у моего стола
и рассказывала, что ей  опять  не  повезло.  Ей  довелось  услышать  новые
сплетни, и из уважения ко мне она не может утаить  их  от  меня.  Она  уже
знала мой характер по прошлому разу и была уверена, хоть и не упомянула об
этом, что я рассержусь на нее  за  такие  новости.  И  тем  не  менее  она
решилась.
   Слухи росли. Шейла не только эксцентрична, но  и  неуравновешенна;  она
месяцами лечится у психиатров и проводит немало времени в  лечебницах  для
душевнобольных. Этим и объясняется наша  ненормальная  супружеская  жизнь,
поэтому-то мы и перестали принимать,  поэтому  она  по  целым  неде