он, - считайте, что Барфорд будет  существовать.  Но
они не заботятся о  том,  чтобы  обеспечить  ему  финансовую  поддержку  и
принять наконец решение. Вот это, я считаю, может испортить все дело.
   - Возможно, вы правы, - согласился я.
   - Я и раньше был прав, - ответил он. - Но от этого никому не легче.
   Во время разговора Лафкин часто  многозначительно  замолкал,  и  сейчас
тоже наступила пауза. Но в этот вечер мне было невыгодно  нарушать  ее,  я
готов был молчать, сколько он пожелает. Через некоторое время он сказал:
   - Будем считать, что они безнадежно недопонимают свои  обязанности,  и,
если кто-нибудь не вмешается, все дело погибнет. Нужно спасти  их  от  них
самих.
   Внезапно взгляд его глаз, таких печальных и задумчивых на его жестком и
резко очерченном лице, встретился с  моим,  и  я  почувствовал  его  волю,
сильную, потому что она вся была сосредоточена на одном стремлении, потому
что ее излучала цельная, собранная натура.
   - Я хочу, чтобы вы помогли мне, - сказал он.
   Я снова промолчал.
   - Надо полагать, - продолжал  он,  -  что  решения  о  том,  как  будет
выполняться эта работа и кто будет производить оборудование,  намереваются
обсуждать в нескольких инстанциях.
   Лафкин с присущей ему четкостью и трезвым взглядом на вещи не поленился
разобраться в механике работы государственного аппарата; он уже много  лет
назад понял, что бесполезно  разговаривать  с  министрами,  если  тебе  не
доверяют люди, подобные Гектору Роузу и его подчиненным.
   - Я не намерен отступать. И не о собственных своих интересах я  пекусь.
Риск тут небольшой, а что касается фирмы, то у нас всегда найдутся  деньги
для хорошего дела. Что же касается меня лично, то второй раз состояния  не
сделаешь, значит, тут и говорить нечего. Я должен участвовать в этом деле,
потому что могу внести в него  свой  вклад.  Вот  почему  мне  нужна  ваша
помощь.
   Слова Лафкина звучали лицемерно, но, собственно, вел он себя точно  так
же, как во время разговора с Бевиллом первого января, и,  хотя  говорил  с
совсем другим человеком, был не менее напорист и не менее уверен  в  своей
правоте. Слова его звучали  лицемерно,  но  Лафкин  верил  каждому  своему
слову, и в этом была его сила.
   Что же касается  меня,  то  я  чувствовал,  что  сохранившаяся  во  мне
юношеская непосредственность сочувствует ему и  соглашается  с  ним.  Даже
сейчас я испытывал искушение, какого никогда не знал Лафкин. Но дни юности
прошли, я научился владеть собой в подобных положениях. Именно потому, что
я был вынужден сдерживать свои чувства,  -  а  мне  часто  хотелось  пойти
навстречу человеку и сказать "да" вместо  "нет",  -  я  научился  отвечать
уклончиво; совершенно иначе, чем Лафкин, исходя из  прямо  противоположных
побуждений, я умел все же не менее ловко, чем он, уйти от прямого ответа.
   В тот вечер я еще не мог решить,  использовать  ли  мне  свое,  хоть  и
небольшое, влияние за или против него.
   - Мои возможности  очень  невелики,  -  сказал  я.  -  И,  попытайся  я
что-нибудь сделать, вряд ли это принесло бы пользу.
   - Я не совсем вас понимаю.
   - Я работал у вас, и кое-кто не упустит  случая  напомнить  об  этом  в
самый неподходящий момент, - объяснил я. - Начни  я  усердствовать,  легко
себе представить последствия...
   - А что вы скажете, если я назову ваше поведение трусостью?
   - Это совсем не трусость, - ответил я.
   Когда ему было нужно, он умел неплохо разбираться в людях и еще лучше в
обстановке. Он  понял,  что  настаивать  бесполезно,  и,  с  присущей  ему
резкостью прервав беседу, заговорил совсем о другом.
   - Чем бы мне заняться, когда я удалюсь от дел? - спросил он.
   Мой ответ его не интересовал; его жизненные планы до конца  дней,  хотя
ему было всего сорок восемь лет, уже теперь были не  менее  определенными,
чем те, которые он составлял для своих агентов по сбыту; это  были  планы,
какие вынашивают люди энергичные, когда внезапно начинают чувствовать, что
единственный итог их деятельности - тесная  клетка,  где  они  связаны  по
рукам  и  ногам.  В  действительности  Лафкин  черпал  радость   в   своей
деятельности и совсем  не  думал  о  том,  что  когда-нибудь  придет  пора
осуществлять эти планы, но тем не менее, составляя  их,  он  понимал,  что
такая пора наступит.
   Услышав о его намерениях, я еще  раз  подумал,  что  он  человек  более
странный, чем кажется людям. Он ни разу никому не обмолвился о своей  жене
или о детях, и хотя я никогда не слышал о нем каких-либо сплетен  и  знал,
что конец недели он неизменно проводит в своем загородном доме, его  планы
были составлены так, будто он человек одинокий.
   - Сниму  квартиру  в  Монако,  -  оживленно  рассказывал  он.  -  И  не
где-нибудь в княжестве, а  именно  в  старом  городе.  Иностранцу  нелегко
устроиться там, но я уже зондировал почву.
   Странно было слышать это в самый разгар войны.
   - И что же вы там будете делать? - с интересом осведомился я.
   - Каждый день буду спускаться к морю, а потом подниматься в  казино,  -
ответил он. - Мне придется ежедневно вышагивать туда и обратно мили три, и
это  будет  неплохим  моционом.  Для  человека,  которому  перевалило   за
пятьдесят, большего и не надо.
   - Вам будет скучно.
   - Буду играть в казино по пять часов в день или  пока  не  выиграю  мой
дневной заработок, - что быстрее, не знаю.
   - И думаете, вам не надоест?
   - Никогда, - ответил Лафкин и  продолжал  холодно  и  спокойно:  -  Это
славное место. Мне никуда не захочется уезжать, -  быть  может,  там  я  и
умру.  Пусть  тогда  меня  похоронят  на  протестантском  кладбище.   Там,
наверное, хорошо лежать в могиле. - Внезапно он  улыбнулся  застенчивой  и
мечтательной улыбкой. И отрывистым тоном, словно  рассердившись  на  меня,
снова заговорил о деле. - Жаль, - произнес он в сторону, как будто обращая
эти слова не ко мне,  -  жаль,  что  вы  так  осторожны  насчет  Барфорда.
Трусость! От вас я этого не ожидал.
   Я решил про себя, что не поддамся на провокацию и что ему все равно  не
удастся вытянуть из меня ничего определенного. Вместо  этого  я  рассказал
то, что он знал и без меня: решение во  многом,  по-видимому,  зависит  от
Гектора Роуза, а после него - от некоторых барфордских специалистов.  Если
какую-либо фирму, например  фирму  Лафкина,  задумают  подключить  к  этой
работе,  то  кандидатуры  специалистов  фирмы  должны  прежде  всего  быть
одобрены барфордскими специалистами. Лафкин кивнул:  да,  разумеется,  это
так, об этом стоит подумать; Потом он спросил холодно, но задумчиво:
   - А как вы мыслите свое будущее?
   Я ответил, что не думал об этом.
   - Я слышал, вы преуспеваете по службе,  но  ведь  вы  не  намерены  там
оставаться? Это было бы бессмысленно.
   Я ответил, что еще не решил.
   - Возможно, -  согласился  Лафкин.  -  И  все  же  у  меня  есть  право
надеяться, что вы вернетесь ко мне.
   - Я об этом помню, - ответил я.
   - Мне не совсем ясно, на что вы претендуете,  -  сказал  Лафкин.  -  Но
кое-что я мог бы вам предложить.
   Я смотрел на него и не знал, сказал ли он это  от  чистого  сердца  или
просто ошибся в расчетах.



22. УПОМЯНУТО МУЖСКОЕ ИМЯ

   Проснувшись, я зажмурился от падавшего мне в глаза света, хотя это  был
лишь тусклый свет зимнего дня. Возле постели, улыбаясь, стояла Маргарет  и
нежно, по-матерински смотрела на меня.
   - Поспи еще, - сказала она.
   Была  суббота,  рабочая  неделя  кончилась.  Накануне  решилась  судьба
Барфорда, и, как предсказывал Лафкин, нам удалось взять верх. Скоро, думал
я, в полудреме лежа на постели Маргарет, предстоит встреча с  Лафкином  на
официальной почве...
   - Поспи еще, - повторила Маргарет.
   Я сказал, что мне уже пора встать.
   - Незачем. - Она придвинула к постели кресло и села. Поглаживая меня по
лбу, Маргарет сказала: - Так жить неразумно.
   Она меня не упрекала, хотя я был в этот день совершенно  измучен  после
недели тяжелой работы с утра до позднего вечера  и  обедов  с  Лафкином  и
министром. Она делала вид,  будто  бранит  меня,  но  улыбка  у  нее  была
ласковая,  понимающая.  Забота  о  другом  доставляла  ей  наслаждение,  и
наслаждение это было таким сильным, что она почти стыдилась его, старалась
говорить о нем пренебрежительно и называла его похотью. Поэтому,  когда  я
приходил усталый и измученный, борьба характеров временно прекращалась,  и
она начинала хлопотать вокруг  меня.  Я  всегда  старался  ускользнуть  от
покровительственных ласк моей матери, за всю мою жизнь никто так  обо  мне
не заботился, поэтому поведение Маргарет меня бесконечно удивляло.
   И все же в тот день, глядя на нее из-под тяжелых, сонных век,  блаженно
чувствуя, как она укрывает меня одеялом, я был счастлив; так счастлив, что
думал о ней, как думал на обеде у Лафкина, когда  ее  не  было  рядом.  На
какое-то мгновение фантазия и реальность соединились, что редко  случалось
у меня. Так должно быть всегда, думал я; пора убедить ее стать моей женой.
   Она смотрела на меня любящим, насмешливым и заботливым взглядом.
   Нет, решил я, не буду нарушать  это  счастливое  мгновение;  пусть  оно
продлится еще немного. Отложу наш разговор на несколько часов или даже  на
неделю, если я уж так уверен в нашем будущем счастье.
   Я не сделал ей предложения. Вместо этого в предвкушении спокойного  сна
и в приятной истоме, овладевшей мною после отчаянной усталости, я принялся
болтать о наших общих знакомых.  Легко  касаясь  пальцами  моих  щек,  она
присоединилась к заговору доброты, в который  мы  вступали,  когда  бывали
мирно настроены, - словно в благодарность за наше собственное  счастье  мы
обязаны были заботиться о счастье других.
   Нельзя ли сделать что-нибудь для Элен? И кого  бы  найти  для  Гилберта
Кука? Мы припоминали наши прежние рассуждения о том, какого  типа  женщина
составит ему пару, как вдруг в моей памяти возник обрывок нашей  последней
беседы с Лафкином, и я сказал  Маргарет,  что,  возможно,  на  днях  перед
Гилбертом встанет задача совсем иного рода.
   Я объяснил, что Гилберту, равно как и мне, предстоит принять участие  в
обсуждении вопроса о том, с какой фирмой заключить  контракт,  потому  что
теперь, когда все склонилось в пользу предприятия, нельзя больше  медлить.
Решение должно быть принято в течение ближайшего  месяца.  Лафкин  слишком
хорошо осведомлен, чтобы не оценить моей роли, так же как и роли  Гилберта
в предстоящих переговорах; возможно, влияние Гилберта будет  невелико,  но
пренебрегать им было бы неразумно. После войны Гилберт,  конечно,  захочет
вернуться к Лафкину. Поэтому, если  он  сейчас  будет  действовать  против
Лафкина, тот его может и не взять.
   Рассказывая Маргарет, как Лафкин в самом  конце  нашего  "tete-a-tete",
когда мы оба уже устали и порядком  захмелели,  задал  мне  вопрос  насчет
моего будущего, я добавил, что до сих пор не могу понять, для  чего  он  у
меня об этом спрашивал, - возможно, это была  угроза.  Гилберт,  вероятно,
будет вести себя более осторожно.
   Маргарет улыбнулась, но чуть  рассеянно,  чуть  смущенно,  и  сразу  же
переменила тему, - она начала  рассказывать  мне  о  человеке,  с  которым
недавно познакомилась и о котором  я  еще  не  слышал.  Он  детский  врач,
сказала она, и я понял ее сокровенное желание, чтобы и у меня  была  такая
же  солидная  профессия.  Чиновничий  мир,  служебные  дрязги,   споры   с
собственной совестью и самомнением - все это было ей не по душе.  Маргарет
совершенно не задумывалась над тем, что могла показаться мне ограниченной,
она была твердо убеждена, что, не будь всего  этого,  я  был  бы  лучше  и
счастливее. Поэтому она взволнованно и  увлеченно  рассказывала  о  работе
своего знакомого в больнице. Его зовут Джеффри  Холлис;  конечно,  немного
странно, заметила Маргарет, что он, молодой человек, посвятил себя лечению
детей. Джеффри совсем не такой, как Гилберт, разве что  тоже  не  женат  и
застенчив.
   - Еще один жених для хорошей невесты, - сказала она.
   - А каков он собой?
   - На тебя не похож, - ответила она улыбаясь.
   Прежде стоило Шейле назвать  имя  какого-нибудь  мужчины,  как  во  мне
пробуждалась ревность. Этого  она  и  добивалась,  потому  что  в  течение
нескольких лет до нашей женитьбы я любил ее без взаимности, и она была  ко
мне безжалостна и простодушно жестока; Вся моя жизнь с  ней  отучила  меня
ревновать, и теперь при Маргарет  это  чувство  меня  не  тревожило,  хоть
иногда мне и казалось, что оно вновь может проснуться.
   Тем  не  менее  корни  привычки  сидят  глубоко.  Лицо  Маргарет   было
совершенно безмятежным, и все же, услышав о Холлисе,  я  пожалел,  что  не
предложил ей выйти  за  меня  замуж  полчаса  назад,  когда  меня  еще  не
беспокоил появившийся в душе неприятный осадок, когда я еще  не  испытывал
искушения, порожденного  былым  горем  и  природной  слабостью,  искушения
укрыться в цитадели пассивности и иронии.
   Она сидела возле постели в холодном свете сумерек, и я смотрел на  нее.
Медленно, пока ее глаза изучали меня, губы ее сжались,  и  с  них  исчезла
улыбка любящей девушки, улыбка матери. Мгновение  это  внезапно  заполнило
всю тишину и покой  радостного  дня  -  мы  ощутили  чувство  свершившейся
ошибки, несправедливости, непоправимой утраты,  словно  между  нами  легло
безграничное расстояние.
   Через некоторое время она по-прежнему печально сказала:
   - Все хорошо.
   - Да, - согласился я.
   Она вновь улыбнулась и спросила, позабыв о сложном положении  Гилберта,
как я намерен поступить в отношении Лафкина. До сих  пор  она  никогда  не
спрашивала меня, что я собираюсь делать после войны. Она знала, что я могу
не возвращаться на прежнюю работу, что сумею заработать на жизнь по-иному,
и это сознание ее устраивало; но сейчас в  полумраке,  держа  мои  руки  в
своих, она хотела, чтобы я сам поведал ей об этом.



23. ВЕЛИКИЕ МИРА СЕГО

   Когда возникал какой-нибудь трудный вопрос,  решение  которого  министр
хотел оттянуть, делая вид, будто такого вопроса вообще не  существует,  он
начинал сердиться на меня. Обращение его по-прежнему оставалось  дружеским
и простым, но как только я напомнил ему,  что  в  течение  ближайших  двух
недель нужно заключить Барфордский контракт, на который вместе с  Лафкином
претендуют еще две крупные фирмы, Бевилл взглянул на меня  так,  словно  я
вел себя бестактно.
   - В первую очередь займемся самым важным,  -  загадочно  ответил  он  с
видом мудрого политика с полувековым стажем. Ответ его показался  мне  тем
более загадочным, что в предстоящие две недели других дел у него вообще не
было.
   В действительности же его совсем не  привлекала  перспектива  испортить
отношения с двумя-тремя влиятельными  людьми.  Даже  те,  кто,  как  и  я,
относились к старику с симпатией, не взялись бы утверждать, что смелость в
политике была одной из его главных добродетелей. К удивлению  большинства,
он, правда, проявил ее в борьбе,  завязавшейся  вокруг  Барфорда,  и  даже
выступил против кабинета министров; и при этом не только  одержал  победу,
но и сохранил свой портфель. Теперь же, когда  все  это  было  позади,  он
считал просто несправедливым, что его снова втягивают в конфликт,  толкают
на то, чтобы он наживал новых врагов. Враг - старику ненавистно было  даже
самое это слово. Он был бы рад, если бы мог заключить контракт  со  всеми,
кто пожелает.
   Тем временем сэр Гектор Роуз принимал  собственное  решение.  Мне  была
передана папка с секретной  документацией  по  Барфорду  и  просьба  Роуза
высказать мою точку зрения по поводу контракта.
   Долго думать мне не пришлось. Я поговорил с  Гилбертом,  который  лучше
меня знал всю подноготную фирмы Лафкина. Он был настроен более решительно,
чем я, но мнения наши совпадали. Представился случай, спокойно подумал  я,
действовать наверняка, причем и в собственных  интересах,  и  в  интересах
дела.
   Теперь я перестал  увиливать  и  написал,  что  рисковать  нельзя,  что
предприятие нуждается не в особом административном чутье, которым обладает
Лафкин, а  в  сотнях  химиков-специалистов,  и  тут  его  фирма  не  может
соперничать с крупными химическими концернами.  Поэтому  на  первом  этапе
Лафкина приглашать не следовало.
   Я  подозревал,  что  Роуз  пришел  к  такому  же  решению.  Однако   он
ограничился лишь многочисленными изъявлениями благодарности по телефону  и
пригласил меня и Кука на, как он выразился, "небольшую беседу с Лафкином и
его людьми".
   "Беседа" состоялась в холодное декабрьское  утро  в  одном  из  больших
залов,  окна  которого  выходили  на  здание  конногвардейских  казарм   и
Адмиралтейство. Правда, к этому времени почти все стекла были  разбиты,  и
окна заколотили листами сухой штукатурки, так что вместо света  в  комнату
проникал лишь леденящий ветер.  Люстры  освещали  покрытые  пылью  стулья,
сквозь одно уцелевшее стекло виднелось студеное голубое  небо;  в  комнате
было настолько холодно, что Гилберт Кук, напуганный не до  такой  степени,
чтобы позабыть о своих удобствах, сходил за пальто.
   Лафкин привел с собой свиту из шести человек,  большинство  из  которых
были его главные специалисты. Роуза сопровождали  всего  пятеро:  трое  из
нашего управления - его заместитель и мы  с  Куком  -  и  двое  ученых  из
Барфорда. Министр, положив ногу на ногу и не доставая  носками  туфель  до
полу, расположился между обеими группами. Повернувшись вправо,  где  сидел
Лафкин, он начал витиеватую речь, пытаясь придать ей максимум сердечности.
   - Всегда приятно, - сказал он, - в сущности, это зачастую  единственное
удовольствие в нашей работе - иметь возможность побеседовать  с  коллегами
из промышленности. Вы создаете материальные богатства, а мы  умеем  ценить
тех, кто везет тяжелый воз, и знаем, как с ними ладить.
   И министр с удовольствием, хотя и несколько невразумительно,  продолжал
говорить. Он не был оратором и умел беседовать только с глазу на глаз,  но
сейчас он наслаждался собственной речью и не беспокоился о  том,  что  она
похожа на речь человека, который не слышит собственных слов.  Он  косвенно
намекнул на "один план, о котором, чем меньше говорится,  тем  лучше",  но
признал, что  план  этот  потребует  осуществления  некоторых  технических
работ. Он полагает -  и  надеется  в  этом  смысле  на  поддержку  мистера
Лафкина, - что будет лучше всего, если мы соберемся за  круглым  столом  и
выскажем наши мысли по этому вопросу.
   Затем, улыбаясь свой невинной стариковской улыбкой, он кротко добавил:
   - А теперь мне придется сказать нечто такое, что весьма огорчает  меня,
хотя, как мне кажется, другим это не причинит беспокойства.
   - В чем дело? - спросил Лафкин.
   - Боюсь, мне придется вас покинуть, - ответил Бевилл. -  Видите  ли,  у
нас у всех есть свое начальство. - Он говорил, обращаясь  прежде  всего  к
сотрудникам Лафкина. - У вас - мой друг Лафкин, и  я  уверен,  он  человек
деятельный. У меня тоже есть свой босс, и как раз  нынче  утром,  когда  я
предвкушал полезный дружеский разговор с вами, я  узнал,  что  понадоблюсь
ему именно в это время.
   Он встал, пожал  руку  Лафкину,  сказав,  что  они  и  не  заметят  его
отсутствия, раз с ними останется его друг  и  коллега  Гектор  Роуз,  и  в
голосе его звучало искреннее сожаление по поводу  того,  что  он  вынужден
уйти, и твердая решимость не задерживаться больше ни на минуту.  Подвижный
и энергичный, он пожал всем руки и скрылся в холодном  коридоре,  где  еще
несколько секунд звучало бодрое: "До свиданья! До свиданья!".
   Роуз опустился в свое кресло.
   - Формальности, я полагаю, можно считать должным образом  исполненными,
- сказал он. -  Я  попытаюсь  несколько  прояснить  обстановку,  и  тогда,
возможно, мы сумеем перейти к делу.
   На этот раз он не был изысканно вежлив. Я был убежден, что о  намерении
министра сбежать ему стало известно только перед самым заседанием. Но  его
сообщение, как всегда, было ясным и объек