спехом она могла  рассказать  ему,
что видела бронтозавра.
   - Вот как? - спросил он. И вдруг расхохотался от души. -  Да,  пожалуй,
ты имела основание прервать игру. Никак не могу сказать, что это  известие
не представляет интереса.
   - Я еще не сказала Джеффри, - объяснила она. - Не могу сейчас. Не знаю,
отпустит ли он меня.
   - Придется отпустить, - заметил Дэвидсон.
   - Это может быть трудно.
   - Я всегда считал его более-менее цивилизованным человеком,  -  ответил
он. - В конечном счете в таких вещах ведь выбирать не приходится.
   Она бы предпочла, чтобы отец не был так безразличен;  но  раскрыть  ему
эту тайну все равно было приятно - хоть что-то  сделано.  Она  радовалась,
что теперь чьи-то глаза могли видеть нас вместе.
   На этот раз Дэвидсон не спешил отвести взгляд; с  острой,  критической,
оценивающей улыбкой он смотрел на нее, потом перевел взгляд на меня.
   - Я очень рад, - сказал он.
   - Вас ждут кое-какие неприятности, - сказал я.  -  Мы  многим  доставим
пищу для досужей болтовни.
   - Ну и пусть болтают, - равнодушно отозвался он.
   Я понял, что он ничего не слыхал о нашей истории, и добавил:
   - Даже доброжелатели найдут это несколько эксцентричным.
   -  Человеческие  отношения  кажутся  несколько   эксцентричными,   если
смотреть на них со стороны, - заметил Дэвидсон. - Не понимаю, почему  ваши
могут представляться более эксцентричными, нежели другие. - И продолжал: -
Мне еще никогда не доводилось  видеть  ситуацию,  при  которой  стоило  бы
прислушиваться к советам посторонних.
   Ему вовсе не свойственно было краснобайство; слова его шли  из  глубины
души. И причина этого заключалась в  своего  рода  презрении,  в  сущности
своей гораздо более аристократическом, чем у родственников Бетти Вэйн, это
было презрение аристократии духа, которая вообще никогда  не  сомневалась,
что имеет право поступать, как ей вздумается, особенно  в  вопросах  пола,
которая  прислушивалась  только  к  собственному  мнению,  а  никак  не  к
суждениям  извне.  Иногда  -  и  это  отвращало  от  него  дочь  -   своим
пренебрежением к чужим взглядам он давал понять, что все, кто находится за
пределами   волшебного   круга,   не   люди,   а   представители   другого
биологического вида. Но в беде это свойство делало  его  несгибаемым,  для
него не существовало искушения предать друга.
   - Если говорить серьезно, то, как  правило,  людям  в  вашем  положении
советом не поможешь, - сказал он, - тут нужна только практическая  помощь.
- И спросил необычно оживленным и деловым тоном: - Деньги у вас есть?
   Этот вопрос был особенно необычен потому, что Дэвидсон, так  никогда  и
не свыкшийся с авторучками и телеграммами, казался самым  непрактичным  из
людей. На самом же деле серьезность, с какой он изучал  историю  искусства
или относился к самодельным играм, проявлялась и  в  его  умении  помещать
свои деньги, в чем он, как это ни странно, неизменно преуспевал.
   Я ответил, что денег у меня хватит. С тем же деловым видом он сказал:
   - Я убедился, что неплохо иметь место,  где  можно  жить,  не  опасаясь
назойливых посетителей. Я мог бы предоставить вам этот дом на полгода.
   Маргарет сказала, что ловит его на слове. Ей нужно где-нибудь побыть  с
ребенком, пока мы не поженимся.
   Дэвидсон был удовлетворен. Больше он ничем помочь не мог. Он еще раз  с
удовольствием изучающе посмотрел на  дочь,  а  затем  глаза  его  привычно
спрятались под опущенными веками. И хотя  он  не  предложил  нам  доиграть
партию, взгляд его вновь устремился на доску.



46. ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД В ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ГОРОД

   Каждое утро, когда я звонил Маргарет, -  зимнее  небо  тяжелой  пеленой
висело над верхушками деревьев, - я слышал, как она старается  говорить  с
нарочитой бодростью. И вот, за несколько дней до того, как  она,  по  моим
расчетам, должна была навсегда прийти ко мне, я почувствовал  ревность.  Я
не мог смириться с мыслью о том, что она изо  дня  в  день  живет  там;  я
вынужден был заставлять себя не думать об этом. Я не мог выдержать  мысли,
что она старается помочь ему; я прошел через те повседневные  муки,  когда
воображение рисует картины чужого семейного очага,  даже  если  этот  очаг
остыл.
   Я убеждал себя, что ей еще труднее, но в то же время стал бояться  даже
телефонных звонков, словно они только и делали, что напоминали  мне  о  ее
доме, о них обоих.
   В разговорах с ней я ни разу не спросил о  дне  его  экзамена.  Отчасти
потому, что старался честно держаться уговора и не торопить  ее;  а  кроме
того, я просто не хотел ничего знать о нем.
   Прошло рождество. Однажды утром, как раз когда  я  собирался  позвонить
ей,  зазвонил  телефон.  Это  была  она,  хотя   я   услышал   искаженный,
неестественный голос.
   - Все будет в порядке.
   - Ты ему сказала? - вскричал я.
   - Да, я ему сказала.
   - Все хорошо?
   - Все будет хорошо. - Она плакала.
   - Когда?
   - Скоро.
   - Очень скоро? - вырвалось у меня.
   Она сказала:
   - Он долго не мог поверить.
   - Когда мне приехать за тобой?
   - Мне пришлось заставить его поверить.
   - Чем скорее я буду с тобой...
   - Он не может понять, почему это случилось с ним.
   - Он согласился?
   - Да, но ему тяжело.
   Она сказала, что обманывала себя, когда мы говорили о нем.  Я  ответил,
что, если это правда,  значит,  и  я  обманывался  не  меньше.  Потом,  не
переставая  плакать,  все  еще  вспоминая  события  минувшей   ночи   (они
проговорили до утра), - она просила, чтобы я успокоил ее, чего никогда  не
делала раньше, чтобы я рассказал, как мы будем счастливы.
   Когда она придет ко мне? Не сегодня, ответила  она,  и  по  тону  ее  я
понял: в последний раз ей нужно по-своему позаботиться о нем. Не  сегодня.
Завтра.
   - Наконец-то, - сказала она; в голосе ее не было грусти, но не  было  в
нем и молодости.
   В тот же день я прощался с Джорджем Пассантом, который  провел  день  в
министерстве  и  последним  поездом  возвращался  в  свой   провинциальный
городишко. Мы встретились в баре, потому что Джордж так и не приобщился  к
клубной жизни. Он сидел у камина, наслаждаясь минутой, как и в годы  нашей
молодости. И снова, уже не в  первый  раз,  я  сказал  ему,  как  возмущен
решением, как до сих пор, хоть это и бесполезно,  думаю,  что  дело  можно
было повернуть по-другому.
   - Да, досадно, - сказал Джордж. - Но так или иначе, а  я  прожил  здесь
три интересных года и не отказался бы от них ни за какие блага на свете.
   Несмотря ни на что, он все еще способен был зачеркнуть свое  прошлое  и
взирать на него с непоколебимым оптимизмом, словно все это произошло не  с
ним, а с кем-нибудь другим.
   - Чем больше я думаю о своем положении, - сказал Джордж  с  благодушной
улыбкой, - тем лучше оно  мне  кажется.  Я  провел  здесь  три  необычайно
интересных года и проделал  работу,  настоящую  ценность  которой  понимаю
больше, чем кто-либо. Ценность ее, между  прочим,  весьма  значительна.  В
процессе этой  работы  я  имел  возможность  взвесить  способности  нашего
почтенного руководства, и преувеличивать их я вовсе не склонен. Я также не
упустил случая насладиться личной жизнью. Все это более  чем  компенсирует
столь незначительное унижение.
   Узнав, что его заявление отклонено, он  вначале  пришел  в  неописуемую
ярость,  проклинал  всех,  кто  когда-либо  был  его   начальством,   всех
должностных лиц, всех членов нового руководства, всех,  кто  участвовал  в
заговоре против него. Но очень  скоро  он  стал  рассуждать  преувеличенно
трезво,  говоря  всем,  что  он  "разумеется,  ничего  иного  и   не   мог
ожидать...", и добавлял какое-нибудь остроумное,  весьма  выразительное  и
совершенно  неправдоподобное  объяснение  того,  почему  Роуз,   Джонс   и
Осбалдистон сочли необходимым его уволить.
   И вот теперь он уютно примостился возле камина, пил  пиво  и  доказывал
мне, что ничуть не пострадал от этого.
   - Я надеюсь только, что вы будете часто  приглашать  меня  в  гости,  -
сказал Джордж. - Поездка в Лондон время от времени  совершенно  необходима
для моего душевного равновесия.
   Возможно,  он  разыскал  какое-то   новое   увеселительное   заведение,
возможно, его увлекали  встречи  с  преуспевающими  знакомыми  -  радость,
никому, кроме него, не понятная; а быть может, и то и другое, - я не очень
старался вникнуть, ибо мне хотелось рассказать  ему  о  своих  новостях  и
сейчас был удобный случай начать.
   - Разумеется, - подтвердил я.
   Я был лишь слушателем,  когда,  радуясь  возможности  поделиться  нашей
тайной, Маргарет открыла секрет своему отцу. Я же  еще  ничего  никому  не
рассказывал ни открыто, ни намеками, даже брату, даже такому приятелю, как
Джордж, если не считать того случая, когда, неожиданно  для  самого  себя,
выложил все Гетлифу. И с Джорджем мне в тот вечер не хотелось говорить;  я
все еще боялся искушать судьбу.  Но  все  же  я  заговорил,  а  заговорив,
заметил, что выражаюсь туманно и не могу с собой справиться.
   - В следующий ваш приезд, - сказал я, - возможно, я буду не один.
   - Я вас заранее извещу, - не поняв, заверил меня. Джордж.
   - Я хочу сказать, быть может, в моей квартире будет еще кто-нибудь.
   Джордж усмехнулся.
   - Ладно, не навсегда же она там останется.
   - По правде говоря, - начал я, - вполне вероятно...  конечно,  об  этом
еще слишком рано говорить...
   Джордж был озадачен. Ему не вдето приходилось  слышать  от  меня  такое
косноязычие; даже двадцать лет назад, когда  мы  с  друзьями  рассказывали
друг другу о своих целиком придуманных любовных похождениях, я не был  так
невразумителен.  Наконец  мне  удалось  внести  в  мой  рассказ  некоторую
ясность, и он, тотчас вскочив с места, направился к  стойке,  провозглашая
на весь бар:
   - Что ж, это новая страница, и будь я проклят, если мы  это  сейчас  не
отпразднуем!
   Из суеверия я пытался его остановить, но он накинулся на меня:
   - Новая страница или нет?
   - Надеюсь, да.
   - И сомневаться нечего. Конечно да, и вам не увильнуть.
   Джордж продолжал некоторое время шумно распространяться на этот счет, а
потом, выпив еще, заметил:
   - В нашем с вами нынешнем состоянии есть некая удивительная  симметрия.
Вы выходите из вашей прежней фазы существования как раз в ту минуту, когда
я возвращаюсь в свою.
   Он громко расхохотался,  но  без  обиды,  без  зависти,  а  с  каким-то
странным удовлетворением, довольный, казалось, таким совпадением.  Он  был
счастливый человек; он всегда был таким, но  с  возрастом  становился  как
будто еще счастливее, хотя со стороны выглядел полнейшим неудачником. Он и
в самом деле возвращался к прежнему своему образу жизни, в  провинциальный
город, в контору стряпчих, где он опять будет не компаньоном, а всего лишь
старшим клерком; и там - можно было держать пари, сам Джордж первым в  тот
вечер готов был это сделать - он останется до  конца  своих  дней.  Но  он
дышал довольством, которое иногда приходит  к  людям  в  зрелом  возрасте,
приходит к тем, кто верит, что прожил жизнь по велению сердца.  По  мнению
самого Джорджа, он больше, чем кто-либо другой из  окружающих  его  людей,
оставался самим собою, жил по-своему. Этим он объяснял все свои беды и  не
переставал считать - это было и утешением, и в  его  счастливом  состоянии
духа казалось ему истиной, - что взял от жизни все.
   Мы приехали на вокзал Сан-Панкрас за пять минут  до  отхода  последнего
поезда. Когда мы шли по перрону, было холодно, красные огни тускло мерцали
за завесой едкого, серного дыма, и  я  сказал  Джорджу,  что  именно  этим
поездом, пообедав предварительно в ресторане, я ездил обыкновенно домой из
Лондона. Но Джорджу никогда не было свойственно уважение к прошлому,  а  в
тот вечер особенно. Он рассеянно ответил: "Да, да, конечно", - и  принялся
внимательно  вглядываться  в  окна  вагона  первого  класса,  где  тучный,
краснолицый, страдающий одышкой мужчина лет тридцати в элегантном  костюме
сурово и неодобрительно грозил пальцем своему  попутчику,  бодрому,  плохо
одетому человеку годами двадцатью старше  его.  Когда  мы  прошли  дальше,
Джордж, глядя вперед из-под купола перрона, громко расхохотался.
   - Таким мог быть я! - крикнул он. - Таким  мог  быть  я!  Этот  молодец
похож на А.!
   Загудели гудки, поезд готов был тронуться, а он  не  думал  ни  о  чем,
кроме ему одному понятной шутки.
   - Похож на А.! - кричал он мне, высовываясь из окна.  -  Похож  на  А.,
который ожидал, что я буду ему сочувствовать, потому что ему очень  трудно
прожить на три тысячи фунтов в год, и тут же давал мне  совет,  сколько  я
должен экономить из восьмисот!



47. СРЕДИ НОЧИ

   Когда я проснулся, в комнате было темно. По  краям  занавесок  с  улицы
пробивалась светящаяся полоса от фонарей, и  по  ней,  вместе  с  каким-то
знакомым состоянием умиротворенности, я понял, что стоит  глухая  ночь.  Я
испытывал блаженство; мне было легко и покойно не только от  того,  что  я
видел перед собой знакомую полосу света, но  и  от  того,  что  в  спальне
как-то непривычно пахло. Я с наслаждением потянулся и сел, глядя на спящую
Маргарет. Во мраке мне были видны только контуры ее лица,  уткнувшегося  в
подушку, одна рука закинута за голову, другая  вытянута  вдоль  тела.  Она
спала крепко, и, когда я, наклонившись, поцеловал ее в теплое  плечо,  она
даже не шевельнулась и продолжала дышать легко и размеренно.
   Как часто прежде, просыпаясь, я смотрел на  полосу  света,  обрамлявшую
занавески на окнах, чувствовал, как во мне просыпается тревога о  Маргарет
и знал, что долго не смогу  уснуть.  Теперь  я  был  покоен,  стоило  лишь
повернуться на бок; странно было смотреть в темноту и ни о чем не  думать,
странно было засыпать таким же глубоким сном, каким спала она.
   Теперь наслаждением было не спать. Я встал с постели и подошел к двери,
которую мы оставляли отворенной, чтобы слышать, что происходит в  детской.
Ее сын тоже мирно спал. Бесшумно бродя по темным комнатам,  я  чувствовал,
что воздух ласково обволакивает меня, как бывало иногда на улицах  теплыми
вечерами. Да, я мог думать о трудностях, что стояли перед нами; по большей
части это были все те же трудности, над которыми  я  мучился  в  бессонные
ночи; но теперь я размышлял о них  не  волнуясь,  почти  спокойно,  словно
разрешить их было самым пустячным  делом.  Наверное,  в  таком  состоянии,
думал я потом, Лафкин, Роуз и им подобные живут почти всю свою жизнь.
   Стоя у окна гостиной, я смотрел на улицу, по  которой  мчались  машины,
светом своих фар выхватывая из  мрака  кусты  на  опушке  парка.  Легковые
машины и грузовики двигались внизу, а над  ними  ночной  ветер  раскачивал
фонари, висевшие  над  осевой  линией  шоссе.  Я  смотрел  на  них  и  был
по-настоящему счастлив. Я проснулся в сияющем счастье, и оно оставалось со
мной.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ВТОРОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ


48. РОЖДЕНИЕ СЫНА

   Я ждал в  темноте  спальни  и  наконец  услышал  шаги  Маргарет  -  она
возвращалась. На вопрос, что случилось,  она  деловито  шепнула,  что  мне
лучше закрыться одеялом с головой: она собирается зажечь свет.
   Потом заметила:
   - Я могла бы сказать, что не хочу тебя тревожить, но из этого все равно
ничего не выйдет.
   Она говорила спокойно и шутливо. Я  внутренне  насторожился  и  тут  же
вспомнил, что точно таким тоном говорил, посмеиваясь надо мной,  ее  отец,
когда пришел однажды ко мне в министерство.
   - Как будто начинается, хотя еще не время.
   До срока оставалось целых две недели, и я испугался.
   - Нет, - сказала она, - ничего страшного. Я даже рада.
   Она казалась такой счастливой, а главное,  спокойной,  что  я  невольно
спросил ей в тон, чем я могу помочь.
   - Пожалуй, стоило бы позвать Чарльза Марча.
   Чарльз Марч практиковал теперь в районе севернее Парка, но он  наблюдал
Маргарет все месяцы ее беременности. Я позвонил Чарльзу,  и  пока  мы  его
ждали, я сказал, стараясь казаться таким же хладнокровным,  как  она,  что
мне почему-то приходится встречаться с ним только в трудные минуты жизни.
   - Ну, эта не такая уж трудная, - возразила она.
   - Не люблю искушать судьбу, - сказал я.
   - А ведь ты суеверен, правда? - спросила она. -  Я  страшно  удивилась,
когда впервые это заметила. А спросить  тебя  не  решалась,  боялась,  что
ошибаюсь.
   Я раздвинул занавеси. За окном красный кирпич тротуара словно вобрал  в
себя первые лучи утреннего солнца;  внизу  и  вдали  виднелись  подернутые
туманной дымкой сады, умытые прохладной росой, но красные кирпичи  багряно
рдели вблизи; на ограде неподвижно стоял  скворец;  силуэт  его  выделялся
резко, словно вырезанный из картона.
   Маргарет сидела в постели, откинувшись на подушки, и подтрунивала  надо
мной; она делала это не только для  того,  чтобы  подбодрить  меня,  но  и
потому, что сама была спокойна и переполнена радостью, разделить которую я
не мог. Для нее ребенок уже  был  живым  существом,  его  уже  можно  было
любить.
   Пока Чарльз Марч смотрел ее, я стоял у окна гостиной и глядел в парк; я
боялся за нее, потому что в ней было мое счастье.  Я  боялся  за  ребенка,
потому что он был мне нужен. У меня была особая причина  бояться,  -  ведь
Чарльз Марч предупредил меня, что больше у нас детей не будет.
   Внизу под окном  в  молочной  дымке  тумана  торопливо  проехал  первый
автобус. С того самого дня, когда она пришла ко мне,  мы  были  счастливы.
Прежде нам казалось, что перестроить  жизнь  не  так-то  просто,  -  нужны
усилия, терпение, удача, и я не знал, сумею ли я. Одно было  несомненно  -
мы останемся вместе;  окружающим  наша  совместная  жизнь  будет  казаться
счастливой, а какова она будет на самом деле, мы  прочтем  в  глазах  друг
друга. До сих пор все было удивительно хорошо.
   В настоящих отношениях - а я так долго их избегал - невозможно отойти в
сторону, невозможно остаться вне борьбы, надо устоять. Для меня  это  было
трудной наукой, но только так мы могли как следует узнать друг друга. Лишь
в одном я отходил в сторону, и лишь она одна понимала. Она  поняла,  когда
увидела меня с Морисом, сыном Джеффри, - с ним я держался натянуто, боялся
давать себе волю. Я относился к нему хорошо, но умом, а не сердцем, и  она
это знала. Я заботился о нем, как только мог, но  это  было  моей  обычной
уловкой, - я превращался в благожелательного зрителя.
   И именно это более всего заставило нас мечтать о собственных детях.
   Поздним летом в тот год, когда она пришла ко мне, - был 1947 год, -  мы
поженились, но забеременела она только через  четыре  месяца.  И  все  эти
месяцы она видела, как я играю с ее сынишкой; он полюбил меня, потому  что
я терпелив и у меня  более  ровный  характер,  чем  у  нее.  И  когда  она
забеременела, то сначала радовалась тому, что я буду счастлив, и уж  потом
полюбила будущего ребенка.
   В то раннее сентябрьское утро, прислушиваясь к глухому  голосу  Чарльза
за стеной, я отошел от окна гостиной  и  побрел  в  детскую  Мориса,  едва
сознавая, что делаю. Его кроватка была пуста, игрушек тоже почти не было -
Элен взяла его к себе на две недели. Я открыл одну из его  книжек  и  стал
рассматривать картинки; тут меня и нашел Чарльз.
   Он был небрит, глаза горели чисто профессиональным интересом и братским
сочувствием; он сказал, что отвезет Маргарет в клинику,  и  с  насмешливой
искоркой в глазах, совсем как у нее, добавил, что в таком деле лучше рано,
чем поздно.
   У него только недавно появилась настоящая семья, хотя он был женат  уже
несколько лет. Одно время, когда я не встречался с Маргарет, мы с Чарльзом
сочувствовали друг другу, - оба хотели иметь детей  и  знали,  что  у  нас
может их не быть. И теперь я посмотрел на него и вспомнил, как  откровенно
мы тогда говорили Друг с другом.
   И все-таки, если бы он был просто врачом, а  не  близким  человеком,  я
расспросил бы его подробнее. Теперь же я пошел  в  спальню,  где  Маргарет
кончала укладывать маленький чемоданчик.  О