понял,  что  в  Элен  чувство  материнства
торжествовало над всеми остальными. Она очень страдала от того, что у  нее
не было детей, и все еще ходила по врачам. Она  была  способна  на  пылкую
материнскую  любовь,  присущую  натуре  эмоциональной,   но   холодной   в
сексуальном отношении; ей казалось,  что  любовь  к  ребенку  и  любовь  к
мужчине - чувства одного ряда.
   Маргарет никогда бы этого  не  поняла.  Для  нее  это  были  совершенно
различные чувства. Материнское начало было в ней почти так же сильно,  как
в Элен, но  она  редко  говорила  со  мной  о  сыне;  хотя  все  время  не
переставала думать об  угрозе,  которая,  как  только  что  сказала  Элен,
нависла над нами. Она безумно любила своего ребенка. В  ее  любви  к  нему
таилось больше страсти, чем могло бы быть у Элен, но эта любовь была не  в
силах  побороть  другое  чувство,  которое  тянуло  ее  в  противоположную
сторону, - чувство, которое, в отличие от  того,  что  вкладывала  в  него
Элен, в основе своей не было ни возвышенным, ни дружеским и, хоть и  несло
в себе элемент материнской нежности, в целом было от этой любви  столь  же
далеко, как от самоуничижения или бравады.
   Элен очень проницательна, думал я; она понимает больше, чем  другие,  и
на ее суждения о поступках людей можно  было  полагаться,  если  только  в
основе этих поступков не лежали отношения между мужчиной и женщиной. Когда
она рассказывала о племяннике,  подлизавшемся  к  тетушке,  кнопки  прочно
удерживали на месте кальку, на которую она переснимала эти отношения; если
же ей приходилось описывать чувственную любовь, то калька ерзала по столу,
Элен блуждала где-то вокруг да около истины, но в точку не  попадала.  Она
описывала дружбу, доверие, флирт и  воображала,  что  именно  это  и  есть
чувственная любовь. Я вспомнил, что многие  наблюдательные  люди,  которых
мне доводилось слышать и читать и у которых калька точно так же ерзала  по
столу,  -  наблюдательные  люди,  и  высоконравственные  и   развращенные,
женились и выходили замуж, как герои романов Джейн  Остин.  Их  наблюдения
казались удобными, пока ты не попадал в беду,  но  если  несчастье  стояло
рядом, они превращались в бессмысленный набор слов.
   И все же я не мог просто  отмахнуться  от  предупреждения  Элен  насчет
ребенка. Будь я моложе, я бы постарался понять, чем вызвано ее волнение, и
на этом бы успокоился. Теперь я уже не мог так ловко обмануть себя.
   Я должен был ей ответить, хоть  прямого  ответа  не  было,  должен  был
сказать, что со  своей  стороны  готов  взять  на  себя  всю  вину  и  все
последствия, что я верю, мы сумеем  устоять,  сумеем  выдержать  все,  что
уготовит нам будущее.
   Мое решение твердо, сказал я; не знаю, придет ли ко мне Маргарет, но  я
ее жду.



44. ВТОРАЯ БЕСЕДА С ДЖОРДЖЕМ ПАССАНТОМ

   На следующее утро небо над парком  в  блеске  ноябрьского  солнца  было
таким ослепительно чистым, что я с трудом подавлял желание поведать  всему
миру нашу тайну, которая жгла меня все больше и больше. После  завтрака  я
позвонил Маргарет; я должен был, ничего не скрывая, передать ей наш с Элен
разговор.
   - Я знала, что она против, - донесся голос Маргарет.
   - Она не сказала ничего такого, о чем бы мы сами с тобой не  думали,  -
заметил я, передавая ей слова Элен о ребенке.
   - Наверно, нам следовало не только думать, но и поговорить об этом.
   - Разве что-нибудь бы изменилось?
   - Я никогда не ожидала, что она будет настроена так резко против нас.
   В тоне Маргарет прозвучала едва уловимая нотка  вражды,  почти  страха,
очень ей не свойственная. Я с тревогой подумал, что ее  начинает  утомлять
ложное положение, в котором она находится уже несколько недель; оно начало
действовать и на меня, хотя я воспринимал все это не так остро;  она  была
тверже духом и, конечно, смелее меня во многом, но не в таких делах.
   Я сказал, что  нам  нужно  встретиться.  Нет,  она  не  сможет,  некому
остаться с ребенком. Завтра? Вряд ли.
   - Нам нужно все решить. - Впервые я настаивал.
   - На следующей неделе это будет легче.
   - Слишком долго ждать.
   В ответ ни слова, словно  нас  прервали.  Затем  Маргарет  начала  было
что-то говорить и вновь замолкла. Она,  обычно  такая  деятельная,  теперь
медлила; я знал это состояние, когда, кажется, легче  согласиться  с  тем,
что жизнь твоя может быть исковеркана, лишь  бы  еще  на  неделю  оттянуть
решение и не искать предлога отправиться на прогулку в тот же день.
   Наконец я услышал:
   - Льюис!
   Голос ее стал суровым и недружелюбным, она решилась. Когда я отозвался,
она сказала:
   - В пятницу я приглашена к папе на чай, приходи туда.
   На сердце у меня стало легче; думая о пятнице,  до  которой  оставалось
два дня, я отправился этим  ослепительным  утром  в  Уайтхолл;  порой  мне
казалось  забавным  являться  туда  после  такой   сцены,   видеть   своих
сослуживцев с непроницаемыми, бесстрастными лицами и чувствовать, что и  у
меня такое же лицо.
   Впрочем, то утро, о котором я рассказываю, было не совсем обычным:  мне
предстояло явиться прямо в кабинет Роуза, где должны были  состояться  две
беседы, и вторая из них - с Джорджем Пассантом.
   В кабинете Роуза в вазах стояли  огромные  хризантемы,  их  горьковатый
запах врывался в чистый,  свежий  воздух  вместе  с  излишне  настойчивыми
изъявлениями благодарности, которыми Роуз осыпал меня за то, что  я  нашел
время присутствовать на  беседах  в  то  утро,  хотя  это  входило  в  мои
обязанности.
   -  Пожалуй,  можно  приступить  к  делу,  -  сказал  Роуз,  как  всегда
пунктуальный и неторопливый.
   Заняли свои места двое других, сел и я, и первая беседа началась. Исход
ее был мне заранее известен - я слышал разговор Роуза с Джонсом.  Человек,
о котором шла речь, был офицер в отставке и пришел к нам  в  управление  в
конце войны; Роуз и Джонс оба считали, - я  в  обсуждении  не  участвовал,
поскольку работал он не у меня,  -  что  он  совершенно  не  удовлетворяет
требованиям, предъявляемым к государственным чиновникам.
   Вежливо, терпеливо, рассудительно Роуз и другие задавали  ему  вопросы,
не стараясь ни подбодрить его, ни обескуражить, не проявляя ни чрезмерного
интереса, ни равнодушия. Все трое умели разбираться в  людях,  по  крайней
мере с точки зрения того, можно ли с ними  работать.  Отбирая  чиновников,
они были  в  своей  стихии,  и  в,  таких  делах  не  только  Роуз,  но  и
Осбалдистон, самый молодой из них троих, набил руку.
   Третьим был Джон Джонс, теперь уже сэр Джонс,  которому  остался  всего
год до пенсии; все еще красивый и румяный, он сидел с таким  видом,  будто
горел  нетерпением  высказать  крамольное,   чистосердечное   мнение,   но
сорокалетняя привычка угождать начальству парализовала  это  стремление  и
заставляла его зорко следить за реакцией Роуза. Роузу он нравился; человек
весьма скромных способностей, Джонс больше всего любил поддакивать;  нужно
было иметь  очень  богатое  воображение,  чтобы  представить  его  в  роли
недовольного; но когда доходило до серьезных дел, Роуз ничуть не  считался
с его мнением, предпочитая ему мнение Осбалдистона,  хотя  этот  последний
был на двадцать пять лет моложе.
   Осбалдистон  появился  у  нас  в  министерстве   совсем   недавно,   но
зарекомендовал себя куда более ценным работником. В  отличие  от  Роуза  и
Джонса, он не был выходцем из обеспеченной интеллигентной  семьи,  хоть  и
продвинулся по общественной лестнице довольно далеко, дальше,  чем  я  или
мои  друзья:  он  родился  в  Ист-энде,  учился  на   стипендию,   окончил
Оксфордский университет и сдал экзамен для поступления на  государственную
службу. В Казначействе он настолько пришелся ко двору, что это производило
впечатление, хоть  и  ошибочное,  ловкого  актерского  трюка;  он  называл
сослуживцев по имени, не употреблял  жаргона  и  носил,  словно  книжку  в
кармане, маску безразличия на лице. И все это выходило у  него  совершенно
естественно  и  ненавязчиво.  Высокий,  худой,  моложавый,  он  производил
впечатление  человека,  лишенного   честолюбия,   немного   дилетанта.   В
действительности же он был не менее честолюбив, чем  босс  демократической
партии в Нью-Йорке, и не более дилетант, чем Поль Лафкин. Работа  давалась
ему без напряжения,  ибо  природа  одарила  его  недюжинным  умом,  но  он
поставил себе целью добиться Положения Роуза, а то и превзойти его. Я  был
уверен, что тут он переоценивал свои возможности; ничто не могло  помешать
ему сделать карьеру, я готов был держать пари, что он  завоюет  место  под
солнцем, готов бил спорить, что он достигнет положения Джонса -  но  выше,
видимо, не пойдет.  Возможно,  в  следующее  десятилетие,  когда  придется
конкурировать с самыми способными, ему будет недоставать веса и  наглости,
чтобы взобраться на верхние ступени.
   Первая беседа завершилась любезностями Роуза  в  адрес  кандидата.  Как
только дверь затворилась, Роуз обвел  присутствующих  взглядом,  лицо  его
было непроницаемым. Осбалдистон тотчас же отрицательно качнул  головой;  я
сделал то же самое, а за мной и Джонс.
   - Боюсь, что придется сказать "нет", - подытожил Роуз и без  дальнейших
разговоров принялся заполнять соответствующий листок.
   - Он славный малый, - заметил Осбалдистон.
   - Обаятельный, - отозвался Джонс.
   - В пределах своих возможностей он был весьма полезен, -  сказал  Роуз,
продолжая писать.
   - Он получает военную пенсию, что-то около семисот  фунтов,  -  заметил
Осбалдистон. - Ему сорок шесть лет, у него трое детей, и только  чудом  он
сможет теперь подыскать  работу.  Я  не  понимаю,  Гектор,  кто  на  таких
условиях вообще согласится пойти в армию.
   - Это вопрос не первостепенной важности, - ответил  Роуз,  все  еще  не
отрываясь от листка, - но в будущем над ним следует поразмыслить.
   И ведь они действительно станут об этом размышлять - вот  что  забавно,
подумал я.
   - Ну,  -  сказал  Роуз,  ставя  свою  подпись,  -  теперь  поговорим  с
Пассантом.
   Когда Джордж вошел, у него на  лице  была  робкая,  почти  заискивающая
улыбка; казалось, он боится, что у самой  двери  ему  сразу  же  подставят
ножку. Сев на  свободный  стул,  он  продолжал  все  так  же  выжидательно
улыбаться; и только когда он ответил на первый вопрос Роуза,  его  большая
голова и плечи наконец водрузились  над  столом,  и  я,  временно  подавив
беспокойство, стал его разглядывать. На лбу у него появились  морщины,  но
не столько от тревог и волнений, сколько от бурно прожитой жизни. Переводя
взгляд с Осбалдистона и Роуза на  Джорджа,  я  видел  на  его  лице  следы
переживаний и страстей, им неведомых,  и  все  же  рядом  с  этими  более,
сдержанными людьми Джордж при  свете  ноябрьского  утра  казался,  как  ни
странно, более моложавым.
   Беседу начал Роуз вопросом, что  на  сегодняшний  день  Джордж  считает
"самым полезным своим вкладом" в деятельность управления.
   - Работа, которую  я  выполняю  сейчас,  самая  интересная,  -  ответил
Джордж, как всегда увлекаясь только настоящим, - но мы как будто  добились
неплохих результатов  и  с  первоначальным  проектом  договора  для  "Тьюб
Аллойз". - (То  есть,  с  первыми  административными  планами  по  атомной
энергии.)
   - Не расскажете ли вы нам в общих чертах о своей прошлой работе,  чтобы
по ней можно было судить соответственно и о деятельности всего управления?
- попросил безупречно вежливый Роуз. - Не забудьте, что наш коллега, -  он
взглянул на Осбалдистона, - не знаком с начальными этапами работы; его еще
не было здесь в то время.
   - Пожалуй, так действительно будет  лучше,  -  бесцеремонно  подтвердил
Осбалдистон. - Хотя, по  правде  говоря,  я  с  тех  пор  уже  кое  в  чем
поднаторел.
   Все это начинало  нравиться  Джорджу,  и  он  с  удовольствием  изложил
историю осуществления планов по атомной энергии, начиная со времени своего
прихода в министерство. Даже мне  его  память  показалась  чудом;  у  меня
самого память была гораздо лучше, чем у многих, я был знаком с проектом не
хуже его, но мне  бы  никогда  не  удалось  так  точно  воспроизвести  все
обстоятельства и факты. Я чувствовал, что  он  производит  впечатление  на
сидящих за столом, - мысль о том, что  он  может  ошибиться  в  датах  или
событиях, не приходила никому в голову.  Но  говорил  он  немного  слишком
бодро и весело, и это меня тревожило. Отчасти дело  было  в  том,  что,  в
отличие от Осбалдистона, он выступал с открытым забралом;  и,  даже  пойми
он, что это не в его пользу, он все равно говорил бы в той же манере,  тем
же  сердечным  тоном,  каким  разговаривал  со  мной,  когда  мы   впервые
встретились лет двадцать пять  назад  на  улице  провинциального  городка.
Кроме того - и это еще больше меня обеспокоило, - он несколько  переоценил
наше участие в этой работе; в  действительности  наша  роль  была  гораздо
скромнее, чем ему казалось.
   Джордж сиял и чувствовал себя непринужденно. Джонс, которому - я знал -
он нравится, задал ему несколько вопросов о системе  работы,  -  возможно,
потому, что тут Джордж мог обнаружить свои самые сильные  стороны.  Ответы
Джорджа отличались ясностью и  трезвым  взглядом  на  вещи.  Мне  казалось
невероятным, чтобы столь здравомыслящие люди способны были его уволить.
   Джонс закурил трубку, и к аромату хризантем присоединился запах табака;
за окном сзади нас, должно быть, ярко сияло солнце:  комната  была  залита
светом. Роуз продолжал задавать вопросы: работа в настоящее  время?  Можно
ли ее сократить? Один ответ был деловой, второй - опять чересчур бодрый  и
хвастливый,  третий  -  четкий  и  правильный.  Все  это  время  Роуз  был
совершенно бесстрастен, только изредка молча кивал головой, за ним  тотчас
кивал и Джонс.
   Затем с каким-то мечтательным видом заговорил Осбалдистон.
   - Послушайте, - обратился он к Джорджу, - у всех нас вертится на  языке
один вопрос, который,  мне  кажется,  лучше  задать  напрямик.  Совершенно
очевидно, что вы человек далеко не глупый, если можно так выразиться. Я не
хочу вас обидеть, но, право же, большого успеха в жизни  вы  не  добились,
пока война не вытянула вас сюда, в Лондон, а вам уже в то время было сорок
три. Нам все это представляется несколько странным. Почему так получилось?
Можете вы объяснить?
   Джордж уставился на него.
   - По правде говоря, - неуверенно сказал он, - начинать карьеру мне было
довольно трудно.
   - Как и многим из нас.
   - Дело в том, что я из очень бедной семьи.
   - Держу пари, что моя еще беднее.
   Осбалдистон не только не скрывал, но  даже  особенно  подчеркивал  свое
происхождение. Именно по этой причине он и пытался более  настойчиво,  чем
Роуз во время первой беседы три года назад, выяснить, почему Джордж  лишен
честолюбия.
   - И, кроме того, - сказал Джордж, - у нас  в  школе  все  считали,  что
стать клерком у стряпчего - это ступенька вверх по общественной  лестнице,
и для меня даже чересчур высокая. Никто ни разу не сказал мне, если даже и
понимал это, в чем я склонен сомневаться, что я мог бы достичь большего.
   - В ваше время школы, наверное, были  не  те,  что  сейчас,  -  заметил
Осбалдистон. - Но уже после школы вы свыше двадцати лет прослужили у Идена
и Мартино - они, должно быть, и  теперь  не  прочь  взять  вас  обратно...
Признаюсь, мне все-таки непонятно, почему вы не сумели сделать карьеру.
   - Быть может, я интересовался ею меньше, чем другие, и привлекало  меня
сначала нечто иное. По-видимому, не представилось возможности...
   - Обидно, - небрежно заключил Осбалдистон.
   Они смотрели друг на друга непонимающе -  молодой  человек,  который  в
любых условиях знал, как добиться успеха, и Джордж, которому все это  было
чуждо.
   Осбалдистон сказал Роузу, что у него вопросов больше  нет;  с  присущей
ему педантичностью Роуз спросил Джорджа,  не  хочет  ли  он  добавить  еще
что-нибудь. Нет, сказал  Джордж,  он  полагает,  что  ему  и  так  уделили
достаточно внимания. А потом почему-то с достоинством и не к месту любезно
добавил:
   - Мне хотелось бы сказать, что я очень благодарен вам за проявленное ко
мне внимание.
   Мы прислушивались к доносившимся из коридора шагам Джорджа.  Когда  они
смолкли, Роуз, все с тем же бесстрастным выражением лица,  спросил  ровным
тоном:
   - Ну, что вы о нем думаете?
   Осбалдистон тотчас же весело отозвался:
   - Во всяком случае, ничтожеством его не назовешь.
   - Мне кажется, он отвечал неплохо, - заметил Джонс.
   - Да. У него были свои взлеты и падения,  -  сказал  Осбалдистон,  -  в
целом он отвечал так, как и можно было ожидать. Он показал то, что мы  уже
знали: что человек он не без способностей.
   Роуз молчал, а Осбалдистон с Джонсом согласились, что Джордж с его умом
мог бы преуспеть на научном поприще. Если бы в свое время  подготовился  к
конкурсным экзаменам, заметил Осбалдистон, то поступил,  бы  в  колледж  и
сделал неплохую карьеру.
   - А ваше мнение, Гектор? - спросил Джонс.
   Роуз все еще молчал, сложив руки на груди.
   - Быть может,  и  сделал  бы,  -  отозвался  он  наконец.  -  Но  дело,
разумеется, не в этом. Он не  молод,  ему  уже  сорок  семь,  и,  я  готов
признать, человек он далеко не заурядный. Я склонен думать, - добавил Роуз
с каменным лицом, - что на сей раз решить вопрос не так-то просто.
   Я сразу понял, что мне предстоит. Собственно, я понимал: это уже тогда,
когда Роуз  сидел,  вежливо  выслушивая  мнения  остальных  и  отделываясь
молчанием. Ибо в конечном итоге решающее слово оставалось за ним. Мы могли
советовать, спорить, убеждать; он прислушивался  к  разумным  доводам,  но
решал сам.  И  хотя  внешне  все  обстояло  не  так,  хотя  казалось,  что
обращается, он с нами как с равными, а не как с подчиненными, тем не менее
у нас в управлении существовала такая же иерархия, как и в фирме  Лафкина,
и власть Роуза, в то утро, быть может, и  не  столь  явная,  была  так  же
велика, как власть Лафкина.
   У меня оставался единственный путь - противопоставить  свою  волю  воле
Роуза. Он был настроен  против  Джорджа  с  самого  начала,  и  не  в  его
характере  было  менять  собственные  суждения.  Из  этого   единственного
бесстрастно оброненного им замечания мне стало понятно, что он до сих  пор
убежден в своей правоте.
   И все-таки, в известных пределах, он  был  справедливым  человеком,  и,
собираясь с духом для спора с ним, я подумал, что смело могу  рассчитывать
на то, что он не станет упоминать о судебном  процессе  четырнадцатилетней
давности; Джордж был оправдан, и этого достаточно. И конечно, ни у  Роуза,
ни у других не вызовут неприязни к Джорджу слухи о его слабости к женскому
полу. По сравнению с тремя людьми, сидевшими со мной за столом в то  утро,
не многие могли  бы  похвастаться  такой  корректностью,  деликатностью  и
объективностью, но это пришло мне в голову позднее.
   - Нам бы очень помогло, - сказал Роуз, - если бы Льюис, который  знаком
с деятельностью Пассанта гораздо больше нас, изложил  свою  точку  зрения.
Мне бы очень хотелось, - обратился он ко мне, - чтобы у  вас  не  возникло
сомнений в том, что мы не полностью информированы.
   Глядя на Роуза, я ринулся в бой.  Вероятно,  если  бы  речь  шла  не  о
Джордже, а о ком-нибудь другом, слова мои звучали бы более убедительно.  Я
волновался  и  вынужден  был  заставлять  себя  не   выходить   за   рамки
профессиональной терминологии.
   Я описал его работу, пытаясь не преувеличивать ее значения, помня,  что
Роузу не понравится, если я не подчеркну также и свою собственную роль.  Я
сказал, что Джордж - человек огромной работоспособности. Правда, -  я  изо
всех  сил  старался  не  перебарщивать   -   он   не   умеет   безошибочно
ориентироваться в обстановке с первой минуты, у него нет чутья на то,  что
можно и чего нельзя делать. Но зато он обладает двумя качествами,  которые
не часто сочетаются: вниманием к мелочам и вместе с тем умением  аккуратно
выполнить  работу;  определить  перспективу,