тивным, и никто из присутствующих
не мог бы догадаться, будет он за  или  против  Лафкина.  Нужно  выполнить
одну-единственную работу, сообщил он; сказать о ней можно немногое, но для
того,  чтобы  ввести  присутствующих  в  курс  дела,  он  берет  на   себя
ответственность дать специалистам Лафкина минимум сведений. Денег  тут  не
заработаешь; государство будет  платить,  как  за  контракт  по  программе
экономического развития. Кроме того,  по  мнению  лучших  экспертов,  этот
метод в мирное время экономически нерентабелен.
   - Поэтому тот, к кому мы обратимся с просьбой взять на себя эту работу,
не должен надеяться на прибыли.
   - Это наш долг, - сказал Лафкин. Слова его звучали лицемерно,  хотя  он
говорил то, что думал. - Вот почему я готов за нее взяться.
   - Вы могли бы осуществить это при нынешнем состоянии ваших ресурсов?
   - Да, мог бы, - ответил Лафкин.
   Когда он говорил таким тоном, безапелляционно, но веско и основательно,
люди невольно ощущали его силу, и не просто силу его власти,  а  силу  его
характера.
   Затем  обе  группы  обменивались  вопросами,  в  основном  технического
порядка: сколько потребуется времени для строительства  завода  в  Канаде,
насколько чистой должна  быть  тяжелая  вода,  какова  будет  максимальная
производительность.   Прислушиваясь,   я   думал   о   том,   что    между
государственными  чиновниками  и  дельцами  существует  странная  разница.
Сотрудники  Лафкина  относились  к  нему  с  чрезмерной,   почти   рабской
почтительностью, по собственному почину вопросов не задавали, а  со  всеми
замечаниями обращались к нему.  Государственные  же  чиновники,  в  полную
противоположность  своим  собеседникам,  высказывались  с   видом   людей,
пользующихся полной свободой мнений, словно их  суждение  было  ничуть  не
менее важно, чем суждение сэра Гектора Роуза.
   Так вел себя даже Джон Джонс. Ему было уже за пятьдесят, совсем недавно
его назначили заместителем  Роуза,  и  эта  должность  была  потолком  его
карьеры. Я так и не смог понять, как ему удалось  этого  достичь.  У  него
было приятное розовое лицо  и  вид  человека,  готового  отбросить  всякое
смущение и притворство и поговорить по душам. Но когда он  раскрывал  рот,
то ограничивался лишь восхвалениями в адрес кого-нибудь из вышестоящих.
   Однако на этот раз даже он держался  независимо  и,  подобно  многим  в
управлении, называл Роуза, человека, не терпевшего  фамильярности,  просто
по имени; для подчиненных  Лафкина  это  было  бы  не  столько  бестактно,
сколько вообще немыслимо.
   Гилберт Кук сидел рядом со мной, откинувшись на спинку кресла, словно в
баре Уайта, уткнувшись двойным подбородком в грудь, и не то сопел,  не  то
что-то бормотал себе под нос. Чем дальше шел разговор, тем нетерпеливее он
сопел; потом оторвался от спинки кресла и  сгорбился  над  столом.  Пальто
обтянуло его массивную спину.
   - Я не совсем  понял  ваши  слова,  -  вдруг  выпалил  он,  через  стол
обращаясь к Лафкину.
   - Вот как? - поднял брови Лафкин.
   - Вы сказали, что можете выполнить эту работу  при  нынешнем  состоянии
ваших ресурсов.
   - Да.
   - Нет, не можете, если в понятие "ресурсы" включить и люден,  а  именно
это и следует сделать.
   - Чепуха, - отмахнулся Лафкин и опять обратился  к  Роузу,  но  Гилберт
снова его перебил:
   - Нет, не чепуха, потому что  для  наиболее  ответственной  части  этой
работы у вас есть только три группы людей, которых можно использовать.
   Быстро и уверенно Гилберт перечислил имена,  не  известные  большинству
присутствующих, и добавил:
   - Если вы не намерены испортить дело, то у вас нет другого выбора,  как
бросить туда восемьдесят процентов из них. А это значит снять их  с  самых
срочных заданий, за что нас не поблагодарят другие ведомства. Вы прибежите
к нам и будете требовать замены, которую придется искать  у  других  фирм.
Все это неизбежно повлечет за собой ненужные хлопоты  и  неудобства  и  не
имеет никакого смысла.
   Лафкин смотрел на Гилберта  с  холодной,  презрительной  усмешкой.  Они
хорошо знали друг друга; раньше меня  нередко  удивляла  их  близость.  За
несколько  секунд  оба  страшно  разозлились,   причем   Лафкин   сохранял
хладнокровие, а Гилберт разгорячился.
   - Вы говорите о вещах, в которых ничего не смыслите, - сказал Лафкин.
   - Смыслю не меньше вас, - с жаром выпалил Гилберт.
   И  тут,  раскипятившись,  он  допустил  одну  тактическую   ошибку:   в
доказательство того, что помнит все дела фирмы, которые знал  четыре  года
назад, он начал приводить все новые и новые фамилии.
   Овладев собой, Лафкин все еще раздраженно, но сухо обратился к Роузу:
   - По-моему, эти подробности вряд ли окажутся нам полезными!
   - Быть может, остановимся на этом, Кук? - спросил Роуз вежливо,  зло  и
настойчиво.
   Словно забыв о происшедшем, Лафкин сказал:
   - Значит, вас только интересует, достаточно  ли  у  меня  людей,  чтобы
выполнить эту работу? Могу заверить вас, что достаточно.
   - И вы не будете ни сейчас, ни потом требовать  у  нас  дополнительного
штата специалистов? - вкрадчиво спросил Роуз.
   На лице Лафкина ничего не отразилось.
   - Только в разумных пределах.
   - Каковы же эти пределы?
   На мгновение тон Роуза стал не менее резким, чем у остальных.
   - Я не могу принять на себя неограниченные обязательства, - спокойно  и
веско сказал Лафкин, - как не смог бы на моем месте никто другой.
   - Это вполне понятно, я очень и очень благодарен вам за  откровенность,
- снова приторно вежливо сказал Роуз.
   И так  же  вежливо  повел  обсуждение  дальше.  Время  шло,  в  комнате
становилось все холоднее, присутствующие топали ногами,  чтобы  согреться.
Но не в обычае Роуза было не выслушать все доводы, даже если он  с  самого
начала пришел к какому-то решению. Шел уже второй час,  когда  он  наконец
повернулся к Лафкину:
   - Не знаю, как вам, а мне кажется, что на сегодня хватит.
   - Надо заметить, что многое прояснилось, - вставил Джон Джонс.
   - Когда мы встретимся в следующий раз? - спросил Лафкин.
   - Я доложу о результатах сегодняшней беседы шефу.
   Роуз употребил это слово со свойственной ему иронической интонацией, он
был не из тех, кто прячется за спину другого. В отличие от министра он  не
боялся сам сообщить дурную весть. И впрямь, отдав дань должной вежливости,
он произнес это необычно резко.
   - Я уверен, он захочет выяснить у вас  еще  некоторые  подробности.  Не
сумеете ли вы встретиться с ним, - а быть может, и я к вам присоединюсь, -
еще на этой неделе? Не  берусь  предсказывать,  какое  решение  мы  сочтем
наиболее приемлемым для всех нас, но мне представляется вполне возможным -
разумеется, я высказываю только собственные мысли, -  что  нам  покажется,
будто мы предъявляем  к  вам  такие  непомерные  требования,  которые,  по
крайней  мере  сейчас,  несправедливо  ставят  вас  в  крайне  трудное   и
невыгодное положение. Возможно, мы придем к выводу, что  ваши  чрезвычайно
ценные услуги следует сохранить в резерве и воспользоваться ими  несколько
позже.
   Понял ли Лафкин, что  это  конец?  Иногда  он  умел  оценивать  события
абсолютно трезво, но, подобно другим энергичным людям,  казалось,  обладал
даром при желании включать и выключать это умение. Так, он часто  надеялся
и боролся еще долго после того,  как  вопрос  был  решен;  а  потом  вдруг
совершенно ошеломлял людей, заявив, что давным-давно  списал  это  дело  в
архив. Сейчас он разговаривал с  Роузом  с  уверенностью  и  убежденностью
человека, который считает, что, хотя переговоры приостановлены, при умелом
подходе он сумеет добиться своего.
   В тот же вечер Гилберт зашел ко мне. В это время я,  как  всегда  перед
уходом, просматривал свои бумаги. В прошлом году, когда я, он  и  Маргарет
обычно проводили вечера вместе, он постоянно заходил за мной,  примерно  в
этот час, и сидел, ожидая, пока я соберусь.
   Уже много месяцев он этого не делал. Часто, когда мы с  ним  завтракали
или после завтрака прогуливались в парке, он вдруг задавал  мне  вопрос  о
моих отношениях с Маргарет, расставляя силки так, что мне приходилось  или
лгать, или признаваться. Он знал ее, знал ее семью и знакомых, от него  не
могло укрыться, что мы с ней проводим вместе много  вечеров,  но,  понимая
все это, я тем не менее отвечал ему так, будто рассказывать  просто  не  о
чем.
   Заметив в дверях его силуэт - комната была освещена  только  настольной
лампой, - я вдруг почувствовал прилив теплоты к нему.
   - Ну, - сказал я, - без вас нам бы не удалось победить.
   - Не думаю, чтобы кто-нибудь всерьез прислушивался  к  моим  словам,  -
отозвался Гилберт.
   Ответ его  прозвучал  насмешливо  и  смущенно,  словно  он  отвечал  на
льстивые речи в гостиной, но он говорил искренне. Гилберт не мог поверить,
что люди способны обратить внимание на его слова.
   Затем он рассмеялся хрипло и  громко,  как  смеются  сильные,  грузные,
энергичные люди.
   - Черт побери, а мне это понравилось, - воскликнул он.
   - Что именно?
   - Понравилось, как я спутал их карты.
   - Вы сделали все, - сказал я.
   - Нет, я только выставил все в смешном свете.
   Он не  понимал,  что  его  храбрость  оказалась  поддержкой  для  более
осторожных людей. Я хотел объяснить ему это, выразить мое  восхищение  им.
Поэтому я сказал, что должен встретиться сегодня с Маргарет; не  хочет  ли
он присоединиться к нам?
   - С удовольствием, - ответил Гилберт.
   Он и в самом деле испытывал удовольствие, сидя между нами в  ресторане.
При всей своей массивности, он, казалось, растворялся между  нами,  а  его
острые  маленькие  глазки  перехватывали   каждый   взгляд,   которым   мы
обменивались. Он так любил поесть, что, сам того не желая, питался  лучше,
чем мог, ибо люди подсознательно чувствовали себя обязанными  угощать  его
значительно лучше, чем ели сами; даже в тот вечер,  в  разгар  войны,  мне
удалось раздобыть для него бутылку хорошего вина. На улице стоял мороз, но
воздушных налетов уже давно  не  было;  в  Лондоне  наступило  затишье,  в
ресторане было полно народу и потому жарко, мы сидели в уголке, и  Гилберт
был счастлив. Своим настроением он заразил нас с Маргарет, и мы грелись  в
лучах его благодушия.
   Вдруг к концу обеда он повернулся ко мне, глаза его блестели:
   - Я вас опередил.
   - В чем?
   - Я был в доме, который, возможно, вас интересует.
   Я отрицательно покачал головой.
   - В доме, где живет семья, которая кое-что значит для вас, - настойчиво
продолжал Гилберт, многозначительно глядя мне в глаза. Затем, повернувшись
к Маргарет, добавил: - К вам это не имеет никакого отношения.
   "Не с Найтами ли он встретился?" - мелькнуло у меня в голове.
   - Кто же это? - спросил я.
   - Не томите его, - нетерпеливо вмешалась Маргарет.
   - Он должен был догадаться, - разочарованно  возразил  Гилберт,  словно
его игра не имела успеха.
   - Не знаю, - признался я.
   - Ну, тогда я скажу, - обратился Гилберт к  Маргарет.  -  У  него  есть
новая секретарша. Я познакомился с ее молодым человеком и его семьей.  Пил
у них чай.
   Такой развязки я уж никак не ожидал и громко рассмеялся.  Вся  эта  его
выходка казалась нелепостью. У меня действительно была  новая  секретарша,
молодая вдова по имени Вера Аллен. Я ничего не знал о  ее  жизни.  Гилберт
рассказал нам, что она влюблена  в  одного  молодого  человека  из  нашего
ведомства, с семьей которого он и познакомился.
   Когда Гилберт описывал этот  визит,  осуществленный  им  как  настоящий
военный маневр, глаза его горели от любопытства, ибо  только  оно  одно  и
руководило им, и это придавало  ему  еще  более  нелепый,  а  иногда  даже
немного безумный вид.  С  ликованием  рассказывая  нам,  как  ему  удалось
разузнать их адрес, найти предлог для официального визита в Килберн, войти
в дом и, никого не застав, отыскать их в баре и напроситься к ним домой на
чашку чая, он подчеркивал,  что  сделал  это  вовсе  не  потому,  что  ему
захотелось побывать в трущобах. Он так же охотно взялся бы за  дело,  если
бы отец этого молодого человека оказался итальянским графом.
   Любознательность Гилберта была столь жгучей,  что  он  не  стеснялся  в
средствах и ни перед чем не останавливался;  он  был  счастлив,  если  ему
удавалось выспросить  о  людях  что-нибудь  новое.  За  чаем  у  родителей
молодого человека он испытывал к ним лишь дружеские  чувства,  к  которым,
правда, примешивалось неистовое рвение разузнать про них возможно  больше;
с таким же рвением он собирал слухи об Элен, о ее браке, а возможно, через
третьи руки, и о нас с Маргарет.
   - Вы опасный человек, - сказала Маргарет ласково и с оттенком зависти к
тому, кто мог  позволить  себе  удовлетворить  свою  любознательность,  не
стесняясь в средствах.
   Когда мы вышли из ресторана в морозную ночь, мы все еще были счастливы,
все  трое.  Гилберт  продолжал  с  упоением  разглагольствовать  о   своих
открытиях, а Маргарет шла между нами и держала под руку обоих.



24. МЯГКИЙ ВЕТЕР ПОСЛЕ ССОРЫ

   После встречи с Лафкином Роуз не сидел сложа руки, и через  две  недели
был заключен контракт с одним из соперников моего  бывшего  босса.  Ходили
слухи, что в течение этих двух недель  несколько  коллег  нашего  министра
были приглашены на обед в Сент-Джеймс-корт; положение самого министра было
довольно шатким, и не все из этих его коллег желали ему добра. Но раз  уже
контракт подписан, Лафкин вряд ли станет попусту тратить время на  интриги
против старика,  решил  я.  Лафкин  был  слишком  деловой  человек,  чтобы
размениваться на мелочную месть. Что же касается меня, то я считал, что  с
Лафкином у меня навсегда покончено, только и всего. Лафкин умел мириться с
неудачами  -  как  психологическими,  так  и  финансовыми  -   с   дерзкой
решительностью, казавшейся вызовом людям, более склонным к благоразумию.
   С этим делом было покончено, и я смог облегченно вздохнуть. Как-то  раз
я шел по Бейсуотер-роуд к дому Маргарет. Это было в  субботу,  в  середине
декабря; стоял один из мягких сырых дней, когда дует  юго-западный  ветер.
Над улицей и парком низко нависали облака. Мягкий  ветерок  обвевал  лицо,
донося из парка запахи,  казалось,  и  весенние,  и  насыщенные  увяданием
осени. В такой день успокаиваются нервы, а мягкий ветер навевает  мысли  о
грядущих радостях.
   Я уже два дня не виделся с Маргарет. Утром она не  позвонила  мне,  как
это делала обычно по  субботам,  но  во  второй  половине  дня  мы  всегда
встречались, и поэтому я, в самом  благодушном  настроении,  полный  самых
радужных надежд, вынул из кармана ключ и вошел в ее квартиру.  Она  сидела
перед зеркалом. При моем появлении она не встала и даже не  обернулась.  Я
увидел в зеркале напряженное и суровое выражение ее лица и воскликнул:
   - В чем дело?
   - Мне нужно кое-что у тебя спросить.
   - Что именно?
   Не оборачиваясь, она глухо сказала:
   - Правда ли, что Шейла покончила с собой?
   - Что ты имеешь в виду?
   Она круто повернулась ко мне: глаза ее горели гневом.
   - Мне сказали вчера вечером. Я услышала об этом впервые. Это правда?
   Охваченный негодованием, я молчал. И наконец ответил:
   - Да, правда.
   Это знали очень немногие.  Как  и  предположил  мистер  Найт  во  время
разговора со мной в тот вечер, когда тело Шейлы еще лежало наверху, газеты
почти не уделили внимания столь малозначительному событию.  Я  сам  никому
ничего не говорил.
   - Как ты мог утаить это от меня? - воскликнула она.
   - Я не хотел тебя тревожить...
   -  Что,  по-твоему,  представляют  собой  наши  отношения?  Неужели  ты
думаешь, что я не могла бы понять и простить все,  что  касается  тебя?  А
когда ты пытаешься утаить нечто важное - вот этого я  действительно  не  в
силах ни понять, ни простить. Если ты хочешь жить так, будто живешь  один,
то этого мне не вынести. У меня такое ощущение, что я  целый  год  попусту
тратила время.
   - Откуда ты узнала? - перебил я.
   - Мы делали вид, что...
   - Откуда ты узнала?
   - Мне сказала Элен.
   - Но она же не могла знать! - воскликнул я.
   - Она была уверена, что и я знаю. Когда она поняла, что я не знаю, как,
ты думаешь, мы обе себя чувствовали?
   - Она не сказала, откуда ей стало это известно?
   - Как ты мог допустить такое?
   Мы оба кричали, не слушая друг друга.
   - Она не сказала, откуда ей стало известно? - повторил я.
   - Ей на днях рассказал Гилберт.
   Горе сжигало ее, она задыхалась  от  гнева.  И  я  испытывал  такое  же
негодование, я сам был виноват в происходящем и все-таки  чувствовал  себя
обиженным.
   И вдруг тот гнев, та тупая ярость, которую я  хотел  обратить  на  нее,
обратились против другого человека.
   - Я этого так не оставлю, - выкрикнул я. Через  ее  голову  я  видел  в
зеркале отражение своего лица; оно побелело от гнева, а ее лицо потемнело.
- Я его выгоню. Я его и рядом не потерплю.
   - Он тебя любит...
   - В следующий раз будет знать.
   - До сих пор тебе нравилось, когда он сплетничал о других.
   - О таких вещах не сплетничают.
   - Теперь рассуждать уже поздно, - сказала она.
   - Я его выгоню. Я его рядом не потерплю.
   Я произнес это с таким  ожесточением,  что  она  вздрогнула  и  впервые
отвела взгляд. Наступило молчание.  Она  отодвинулась,  оперлась  рукой  о
подоконник и вся как-то сникла. Я смотрел на нее и не видел; в  моей  душе
боролись одновременно несколько чувств - возмущение, ненависть  и  смутное
желание, потом их смело воспоминание о каком-то  чудовище:  у  меня  перед
глазами стоял  Гилберт  Кук,  вынюхивающий  подробности  о  смерти  Шейлы,
роющийся в газетах, в  полицейских  донесениях.  И  тут  мне  припомнилась
другая рана, и я негромко сказал:
   - Еще один человек причинил мне большое зло.
   - О чем ты говоришь?
   Отрывисто и бессвязно я рассказал ей о Робинсоне.
   - Бедная Шейла, - прошептала  Маргарет.  -  Она  очень  страдала  из-за
этого? - И впервые за весь день голос ее смягчился.
   - Мне так и не довелось узнать, - ответил я и добавил: - Может быть,  и
нет. Вероятнее всего, нет.
   Маргарет смотрела на меня с участием, с каким-то испугом. В  ее  глазах
были слезы. Еще мгновение, и мы бы очутились друг у друга в объятиях.
   - Я не потерплю возле себя таких людей. Я отделаюсь от Гилберта Кука.
   Маргарет продолжала смотреть на меня, но лицо ее стало суровым,  словно
она собиралась с силами, как и в первый  наш  вечер,  когда  мы  оказались
наедине, хотя сейчас ей стоило большого труда противопоставить  свою  волю
моей.
   - Ты и о Робинсоне ничего мне не рассказывал, и о  том,  что  вы  тогда
пережили, - заявила она.
   Я промолчал. Удивленная, вся в предчувствии опасности,  она  прошептала
что-то нежное.
   - Мы должны поговорить обо всем начистоту.
   - Не думай об этом.
   Помолчав, она сказала чуть хрипло:
   - Это слишком легко. Я не могу так жить.
   - Не думай об этом, говорю тебе.
   - Не могу.
   Обычно она выглядела моложе своих лет, сейчас - намного старше.
   - Ты не должен выгонять Гилберта, - сказала она.
   - Выгоню и ни на что не посмотрю.
   - Это будет  дурной  и  несправедливый  поступок.  Ты  же  справедливый
человек?
   - Но ведь тебе известна причина, - крикнул я.
   - Это не причина. Ты обманываешь самого себя.
   Во мне снова закипел гнев.
   - Мне это начинает надоедать, - сказал я.
   - Ты притворяешься, будто веришь, что  Гилберт  хотел  тебе  зла,  хотя
прекрасно понимаешь, что это неправда.
   - О таких людях, как Гилберт, я знаю  гораздо  больше,  чем  когда-либо
узнаешь ты. И о зле тоже.
   - Он всегда был тебе предан в любом  серьезном  деле,  -  сказала  она,
упорно не сдаваясь. - У тебя нет  ни  малейшего  предлога  добиваться  его
перевода в другой отдел. Я этого не допущу.
   - Это не твое дело.
   - Мое. Весь проступок Гилберта заключается в том, что он отнесся к тебе
так же, как относится к другим. Он, конечно, любопытен. Но  пока  он  сует
нос в дела других, тебе н