лям  не
выходит из дому, поэтому мы не решаемся иметь детей.
   Некоторые слухи касались и меня: зная о ее болезни, я  женился  на  ней
только потому, что ее родители заплатили мне. Но в  основном  речь  шла  о
Шейле, говорили, что будь мы бедняками  и  людьми  невлиятельными,  ее  бы
давно взяли на учет как психически неполноценную.
   Эти слухи были искусно придуманы, на первый взгляд убедительны,  пущены
в ход с изощренной изобретательностью и в двух-трех  случаях  граничили  с
правдой. Большинству их легко было поверить,  даже  не  желая  Шейле  зла,
стоило только заметить, что она  действительно  человек  со  странностями.
Слухи распространялись и  росли  как  снежный  ком,  в  основном  за  счет
подробностей о ее  болезни.  Но  поначалу  слухи  эти,  тонко  и  пикантно
придуманные человеком, отнюдь не лишенным воображения,  были  непохожи  на
все, что мне когда-либо доводилось слышать.
   На этот раз сомнений не возникало. Только  один  человек  способен  был
фантазировать в подобном стиле. Я это знал, и Бетти понимала, что я знаю.
   Она сказала, что везде, где только могла, опровергала эти слухи.
   - Но кто  поверит,  когда  отрицаешь  столь  пикантные  подробности?  -
трезво, хоть и с огорчением заключила она.
   Нелегко мне было возвращаться домой в этот вечер, когда  летний  воздух
на набережной был  насыщен  цветочной  пыльцой  и  чуть  отдающим  гнилью,
сладковатым запахом воды. Утром я оставил Шейлу совершенно  спокойной,  но
теперь мне придется ее предупредить. Другого  выхода  нет.  Стало  слишком
опасно скрывать от нее эти слухи. Я не знал,  как  их  преподнести  и  что
делать потом.
   Я поднялся в спальню: она лежала у себя на постели и  читала,  Ей  было
спокойнее, когда я спал в той же комнате, хотя мы редко бывали близки (чем
дольше мы были женаты, тем фальшивее звучало  слово  "любовь";  она  редко
отказывала мне в близости, но ничего при этом не испытывала). В тот  вечер
я сидел на своей кровати и наблюдал, как она  читает  при  свете  ночника,
хотя в спальню начал понемногу проникать свет заходящего солнца. Окна были
распахнуты, и в комнату  доносился  запах  извести  и  бензина,  наступала
жаркая и безветренная ночь.
   Шейла легла, наверное, из-за жары. Она была в  халате,  на  лбу  у  нее
блестели капельки пота, в руке была папироса.  Она  казалась  немолодой  и
некрасивой. Внезапно я  почувствовал  острую  близость  к  ней,  близость,
рожденную годами совместной жизни и ночами, когда видел ее такой.  Я  всем
существом своим желал ее.
   - Жарко, - сказала она.
   Я лег, мне не хотелось нарушать мир и тишину.
   В комнате не слышно было ни звука; только Шейла переворачивала страницы
да с улицы доносился шорох шин по мостовой. Шейла лежала ко мне спиной  на
своей кровати, которая стояла дальше от окна.
   Через некоторое время - с полчаса я не  решался  начать  разговор  -  я
окликнул ее.
   - Да? - отозвалась она, не меняя позы.
   - Нам нужно поговорить.
   - О чем?
   Голос ее все еще звучал лениво, она не подозревала ничего страшного.
   - О Робинсоне.
   Она редко повернулась на спину и устремила взгляд в потолок.
   - А что такое?
   Я перед этим долго подбирал слова и теперь ответил:
   - На твоем месте я бы меньше ему доверял.
   Наступило долгое молчание. Шейла не шелохнулась, словно  и  не  слышала
моих слов. Наконец она заговорила холодным звенящим голосом:
   - Ты не сказал мне ничего нового.
   - А ты знаешь, что именно он говорит?
   - Какое это имеет значение?! - воскликнула она.
   - Он распространяет грязную клевету...
   - Я не хочу слушать.
   Голос выдавал ее волнение, но она не шевелилась.
   Через минуту она сказала в тишину комнаты:
   - Я же говорила тебе, что он не будет благодарен.
   - Да.
   - Я оказалась права.
   Ее смех был похож на звон разбитого стекла. Я подумал, что те, кто, как
она,  стараются  обнажать  самые  непривлекательные  стороны  человеческой
сущности, больше всех ими восхищаются.
   Она села, прислонившись к спинке кровати, и посмотрела на меня в упор.
   - Почему он должен быть благодарен?
   - Он пытался причинить тебе зло.
   - Почему он должен быть благодарен? - В ней поднимался леденящий  гнев;
давно уже я не видел  ее  в  таком  состоянии.  -  Почему  должен  он  или
кто-нибудь  другой  быть  благодарен,  если  в   его   жизнь   вмешивается
посторонний человек? Вмешивается, говорю я тебе, ради собственной  выгоды.
Я ведь не старалась сделать что-нибудь  для  Робинсона,  я  просто  хотела
отвлечься, и ты это отлично знаешь. Почему бы ему и не говорить  все,  что
он хочет? Я не заслуживаю ничего другого.
   - Заслуживаешь, - сказал я.
   Она не отрывала от меня глаз. Лицо ее стало суровым и жестоким.
   - Послушай, - сказала она, - вот ты  отдал  многие  годы  жизни,  чтобы
заботиться обо мне, ведь правда?
   - Ты говоришь не то.
   - А что еще можно сказать? Ты заботишься о  человеке,  который  сам  по
себе бесполезен. Много хорошего это дало  тебе?  -  Холодным,  насмешливым
тоном она добавила: - Да и мне тоже.
   - Я это очень хорошо знаю.
   - Ты пожертвовал многим, что тебе дорого, да? Раньше  ты  интересовался
своей карьерой. Ты пожертвовал тем, чего хочет большинство мужчин. Тебе бы
тоже хотелось иметь детей и жену, которая бы тебя удовлетворяла. Ты сделал
это ради меня. Почему?
   - Ты знаешь почему.
   - Я никогда этого не знала, наверное, у тебя есть своя  причина.  -  Ее
опустошенное, измученное лицо выражало-страстный порыв. - И ты думаешь,  я
благодарна?! - воскликнула она.
   После этого яростного и презрительного выкрика она сидела неподвижно. Я
видел, как ее глаза, которые она не  отрывала  от  моих,  медленно  начали
краснеть и слезы покатились по ее щекам. Она  плакала  редко  и  только  в
таком состоянии. В тот вечер - хотя  мне  не  раз  доводилось  видеть  это
прежде - меня испугало то, что она даже  не  подняла  руки,  а  продолжала
сидеть неподвижно, слезы катились по ее лицу, как по  оконному  стеклу,  и
халат на груди становился мокрым.
   Я знал, что после такой вспышки я бессилен  был  что-либо  сделать.  Ни
нежность, ни грубость не могли ей помочь. Говорить было  бесполезно,  пока
она сама не нарушит молчание, попросив носовой платок или сигарету.
   В половине  девятого  мы  должны  были  встретиться  с  моим  братом  в
ресторане в Сохо. Я напомнил ей об этом, но она только покачала головой.
   - Ничего не выйдет. Тебе придется пойти одному.
   Я сказал, что встречу легко отложить.
   - Иди, - ответила она. - Тебе лучше побыть вне дома.
   Мне не хотелось оставлять ее одну в таком состоянии, и она это знала.
   - Все будет в порядке, - сказала она.
   - Ты уверена?
   - Все будет в порядке.
   Испытывая давно знакомое мне трусливое чувство облегчения,  я  ушел.  И
через три часа, с не менее знакомым чувством тревоги, вернулся.
   Она сидела почти в том же положении, в каком я ее оставил. На мгновение
мне показалось, что она так и не двинулась с места, но тут я с облегчением
заметил, что она принесла свой патефон; на полу лежала груда пластинок.
   - Хорошо провел время?
   Потом она расспрашивала меня о моем брате, словно пыталась  неуклюже  и
неумело загладить свою вину. Тем же напряженным, но  дружеским  тоном  она
сказала:
   - Что же мне делать с Робинсоном?
   Она давно обдумала этот вопрос.
   - Ты готова с ним расстаться?
   - Как хочешь.
   Я понял, что она еще не готова. Для нее по-прежнему было  важно  помочь
ему. Это было и без того трудно, и я не имел права еще все осложнять.
   - Что ж, - сказал я, - ты ведь знала, что он за человек, и, собственно,
ничего не изменилось, - он ведет себя именно так, как ты и ожидала.
   Она улыбнулась с облегчением, видя, что я понял.
   Тогда я сказал ей, что кому-нибудь из нас придется без обиняков сказать
Робинсону, что мы слышали о его клевете и не намерены ее терпеть. Я был бы
очень рад, просто счастлив, поговорить с ним, но, вероятно,  будет  больше
толка, если она возьмет это на себя.
   - Разумеется, - согласилась Шейла.
   Она встала с постели  и  подошла  к  пуфу  возле  зеркала.  Оттуда  она
протянула мне руку, не ласково, а словно закрепляя сделку.
   - Ненавижу эту жизнь, - глухо сказала она. - Если бы не ты, я бы  давно
покончила с собой.
   Она никогда не произносила громких слов, но я  был  так  рад,  что  она
успокоилась, так тронут этим трудным для нее и потому  скрытым  признанием
своей вины, что не очень прислушался к словам и только мягко сжал ее руку.



5. НЕСБЫТОЧНАЯ МЕЧТА

   Когда  Шейла  обвинила  Робинсона  в  распространении  сплетен,  он  не
смутился и только мягко ответил, что их стараются поссорить его  враги.  А
когда спустя несколько дней мы с ней зашли к нему в контору, он принял нас
с присущей ему старомодной учтивостью, ничуть не растерявшись,  словно  ее
обвинения были лишь проявлением дурного вкуса, которое он готов простить.
   Он снял две комнаты в мансарде на Мейден-лейн.
   - Всегда нужно иметь такой адрес, какого люди от тебя ожидают, - сказал
он, показывая мне бланки со штампом: "Акционерное общество  Р.-С.Робинсон,
Лондон, Мейден-лейн, 16". Выглядит как крупная фирма, правда? И кто  может
знать, что это не так?  -  добавил  он,  гордый  своей  проницательностью,
наивно веря, что людей очень легко обмануть.
   Он был совершенно трезв, но так упоен собой,  что  казался  пьяным.  Он
захлебывался от смеха, рассказывая о своих хитростях: о том как  он  играл
роль несуществующего компаньона,  разговаривал  по  телефону  как  старший
приемщик  рукописей,  заставлял  свою  секретаршу  представлять  себя  под
разными вымышленными именами. Он позвал  ее;  она  сидела  за  машинкой  в
маленькой комнате, одной из двух, которые он снимал, и  была  единственным
служащим его фирмы. Это была двадцатилетняя девица с мягкими чертами лица,
только что окончившая модный колледж, готовящий секретарей, - как я  узнал
потом, дочь директора школы. Она была в восторге от своей первой работы  в
Лондоне и уверена, что издательское дело ведется именно так, как ведет его
Робинсон.
   - Мы произвели на него впечатление, правда, мисс Смит? - спросил  он  у
нее, рассказывая о недавнем посетителе и почтительно ожидая ее мнения.
   - Кажется, да, - ответила она.
   - Вы в этом уверены, не так ли? Это очень важно, и я думал, вы уверены.
   - Трудно что-либо утверждать, пока мы не  получим  от  него  письмо,  -
ответила она со спасительным благоразумием.
   -  Разве  вам  не  кажется,  что  мы  несомненно  произвели   на   него
впечатление?  -  сверкая  стеклами  очков,  спросил  сияющий  Робинсон.  -
Понимаете, мы представляли часть редакции, - объяснил он нам с  Шейлой.  -
Только часть, и конечно, временно в этом помещении...
   Он осекся, глаза его сверкнули, и он с раздражением заметил:
   - Шейла, кажется, не совсем одобряет эти импровизации.
   - Бесполезная трата времени, - сказала она. - И ничего вам не даст.
   - Много вы понимаете, - возразил он как будто добродушным тоном, но под
добродушием таилась грубость.
   - Вполне достаточно. - Шейла говорила напряженно и серьезно.
   - Вам еще  предстоит  кое-чему  научиться.  Три-четыре  хороших  книги,
непременно немного мистификации, и тогда тебя  заметят.  Посадить  лису  в
курятник - я очень верю в это, потому что  тогда  обыватели  не  могут  не
всполошиться. Вы,  Шейла,  пример  этому:  стоит  вам  услышать  о  чем-то
необычном, - и вы уже беспомощны, не можете устоять.  Всегда  делайте  то,
что не принято. Это - единственный путь.
   - Другие обходятся без него, - сказала Шейла.
   - Им не приходилось в течение сорока лет пробиваться, не имея ни  гроша
за душой. Как вы думаете, вы бы сумели справиться? - Он говорил все в  той
же добродушной манере.
   Хвастаясь своими хитростями, он чем-то напоминал невинного младенца.  У
него было детское лицо, и, подобно многим непосредственным людям,  он  вел
себя по-детски бестактно. Свои  трюки  он  проделывал,  как  нечто  вполне
естественное. Именно так они и воспринимались окружающими.
   Но это было еще не все. В его характере  была  одна  черточка,  которая
помогала ему  всю  жизнь  попрошайничать,  выклянчивать,  обводить  вокруг
пальца тех, кого он считал ниже себя. Эта черточка заставляла  его  делать
гадости всем, кто был раньше  ему  полезен.  Он  кипел  ненавистью  только
потому, что у кого-то есть власть и деньги, в то время как у него их  нет.
В этот день он был предельно любезен с мисс Смит, как  будто  ее  суждение
было для него не менее ценно, чем наше,  а  то  и  более.  Он  расстилался
передо мной, потому что я для него ничего не сделал и мог в душе быть  его
врагом;  но  Шейле,  которая,  благодаря  несправедливости  судьбы,  имела
возможность помочь ему и пожелала  сделать  это,  он  не  отказал  себе  в
удовольствии показать когти.
   В тот день я оказался в довольно сложном  положении.  Мне  хотелось  бы
вести себя грубо; но все, что я мог сделать,  это  напомнить  ему  о  моем
существовании. Шейла еще не была готова отступить.  Дело  упиралось  не  в
деньги, ибо сумма была не велика, и не в чувство жалости к  нему,  которое
вообще не было решающим, а сейчас превратилось уже просто в отвращение. Но
она всегда была упрямой, и желание помочь этому человеку было твердым.  Он
оказался более отвратительным, чем она  предполагала,  но  это  ничего  не
меняло: раз решила - отступать нельзя.
   Мне  оставалось  только  слушать,  как  Робинсон  и  Шейла  спорили   о
произведении, которым  он  восхищался,  а  она  считала  не  заслуживающим
внимания. Расплываясь в сладкой улыбке,  он,  как  хозяин  после  большого
приема, распрощался с нами на лестнице. Я был  уверен,  что,  затворив  за
собой дверь, он ухмыльнулся в сторону мисс Смит, поздравляя  себя  с  тем,
как удачно провел день.
   В то лето я читал газеты с возраставшей изо  дня  в  день  тревогой,  а
Шейла все меньше и меньше интересовалась тем,  что  происходит  на  свете.
Когда-то она полностью разделяла мои политические взгляды, у нас были одни
надежды и одни тревоги. Но в августе и сентябре 1938 года, когда я впервые
начал слушать сводки последних известий по радио,  она  безучастно  сидела
рядом или  уходила  в  соседнюю  комнату  читать  очередную  рукопись  для
Робинсона.
   В день Мюнхена она, не  сказав  ни  слова,  исчезла  с  самого  утра  и
оставила меня одного. Я не мог выйти, так как уже несколько дней  меня  не
отпускал радикулит, с некоторых пор мой постоянный спутник; боли по  ночам
бывали так жестоки, что мне приходилось временами перебираться из спальни.
Весь этот день я лежал на диване в комнате, которая вначале была  гостиной
Шейлы; но однажды  я  сказал  ей  в  этой  комнате,  что  больше  не  могу
выдержать, - решение, от которого я через час отказался, - и она больше не
пользовалась ею; такого суеверия я прежде в ней не замечал.
   Окна этой комнаты, как и  окна  спальни,  выходили  в  сад,  а  за  ним
виднелись деревья на набережной и река. С дивана, где  я  проводил  долгие
часы, мне были видны верхушки платанов на фоне равнодушного голубого неба.
   Единственный человек, с кем  мне  удалось  за  весь  день  перекинуться
словом, была наша экономка, миссис Уилсон. Она  приносила  мне  лимонад  и
еду, которую я не мог есть. Это была  женщина  лет  шестидесяти;  лицо  ее
неизменно носило печать кроткого недовольства, но выражение это не старило
ее, а, наоборот, делало моложе; уголки ее рта и глаз  были  опущены,  губы
поджаты, и все же она выглядела женщиной лет сорока,  на  которую  муж  не
обращает внимания.
   Сразу же, после того как она принесла чай, я снова услышал на  лестнице
ее шаги, на этот раз быстрые, а не как обычно, тяжелые  и  усталые.  Когда
она вошла, щеки ее горели, а выражение лица было насмешливым и приятным.
   - Войны, говорят, не будет. - И  она  стала  рассказывать  о  том,  что
слышала на улице: премьер-министр отбыл в Мюнхен.
   Я попросил ее принести  вечернюю  газету.  Там,  в  разделе  экстренных
сообщений, говорилось то же самое. Я лежал, глядя на деревья, позолоченные
заходящим солнцем, превозмогая острую боль в спине, забыв  о  Шейле  и  со
страхом думая только и том, что надвигается, с таким  страхом,  будто  это
было мое личное горе.
   Около семи часов,  когда  заходящее  солнце  раскалило  небо  за  окном
добела, Шейла повернула ключ в замке парадной двери. Я поскорее принял три
таблетки аспирина, чтобы хоть на  полчаса  заглушить  боль.  Она  вошла  в
комнату, придвинула стул к моему дивану и спросила:
   - Ну, как ты?
   - Не очень хорошо, - ответил я и в свою очередь спросил ее, как  прошел
день.
   Неплохо, ответила она и охотно рассказала мне (в те дни, когда я еще ее
ревновал, я убедился, как отвратительны  ей  всякого  рода  допросы),  что
заходила на Мейден-лейн. Робинсон продолжает уверять, что весной  выпустит
книгу. Она в этом далеко не уверена, сказала она, как всегда трезво смотря
на вещи.
   Я сгорал от нетерпения и, прервав ее, спросил:
   - Слышала новости?
   - Да.
   - Жуткое положение. Хуже быть не может.
   Мне все время хотелось поговорить с кем-нибудь,  кто  разделял  бы  мои
мысли. И теперь я говорил с Шейлой так, как  мог  бы  говорить  много  лет
назад, когда она еще не целиком ушла в себя. Тогда разговор о моих страхах
был бы для меня маленькой отдушиной.
   - Хуже быть не может, - повторил я.
   Она пожала плечами.
   - Ты думаешь, это, не так? - взывал я к ней.
   - Возможно.
   - Если у тебя есть большие надежды на будущее...
   - Это зависит от того, насколько человека  интересует  его  будущее,  -
ответила Шейла.
   От ее слов на меня повеяло холодом; но я  был  в  таком  отчаянии,  что
решился продолжать:
   - Так жить нельзя!
   - Вот именно, - ответила Шейла.
   Она смотрела на меня, но стояла спиной к заходящему солнцу, и я не  мог
разглядеть ее лица. В голосе ее послышалось участие, когда она сказала:
   - Успокойся. Во всяком случае, это даст нам некоторую передышку.
   - Ты согласна на передышку даже на таких условиях?
   - За это время Робинсон, возможно, выпустит книгу, - сказала она.
   Ее  слова  прозвучали,  как  сомнительная   острота   в   духе   времен
Марии-Антуанетты, но я не возражал и против этого. Ведь  она  говорила  от
всей души, от страха, одержимости,  внутренней  холодности  -  всего,  что
осталось в ней.
   - И это все, о чем ты думаешь, даже в такой день?! - вскричал я.
   Она ничего не ответила,  налила  в  мой  стакан  лимонад  и  проверила,
достаточно ли у меня таблеток аспирина. Некоторое время она  молча  сидела
подле меня; в комнате уже стало совсем темно. Наконец она спросила:
   - Тебе еще что-нибудь нужно?
   - Нет, - ответил я, - ничего.
   И она ушла спокойным, мерным шагом.
   Ночь  была  жаркая,  и  я  спал  не  более  часа  или  двух.  Боль  все
усиливалась, я корчился в постели, обливаясь потом.  В  промежутках  между
приступами меня одолевали мысли о  новостях  этого  дня,  то  мрачные,  то
светлые, светлые до очередного приступа боли. Долгое время я не  вспоминал
о Шейле. Я напряженно размышлял, хоть это было и ни к  чему,  о  том,  как
скоро  наступит  следующий  Мюнхен  и  какова  будет  тогда  наша  участь.
Проходили часы, и я начал спрашивать себя,  уже  совсем  засыпая,  сколько
времени нам - нет, не нам, а мне - остается жить личной жизнью? А под утро
все настойчивее, хоть и сквозь дремоту, вставал вопрос:  "Если  что-нибудь
случится, _что я буду делать с Шейлой_?"
   Я был неразрывно с ней связан - мне и в  голову  не  приходило  в  этом
усомниться. В прежние годы, когда я еще сталкивался не  с  повседневностью
брачной жизни, а только с мыслью о ней, я знал, что другие  мужчины  сочли
бы ее невыносимой; от этого теперь мне легче не становилось,  -  напротив,
тем острее вынужден я был чувствовать,  что  всему  виною  моя  натура.  И
побуждало меня  к  этому  не  сознание  ответственности  и  не  стремление
заботиться о другом челов