ине.
   Я поднялся по лестнице и при тусклом свете лампочки разглядел, что  она
стоит у затворенных дверей своей комнаты.
   - Мне кажется, я обязана кое-что рассказать вам, мистер Элиот. Это  мой
долг, я уверена.
   - Зачем так волноваться?
   - Я всегда волнуюсь, мистер Элиот, когда обязана выполнить свой долг; я
не встречала человека, который бы волновался больше меня.
   Мне стало ясно, что я  еще  не  овладел  техникой  обращения  с  миссис
Бьючемп.
   - Видите ли, мистер Элиот, - торжествующе зашептала она,  -  перед  тем
как вы пришли домой нынче вечером, дверь вашей комнаты случайно  оказалась
отворенной, а я как раз в это  время  случайно  вернулась  из  магазина  и
поднималась по лестнице; я бы ни за что не заглянула в вашу комнату,  если
бы не услышала шум, и я подумала, конечно, мистер Элиот пожелал бы,  чтобы
я обратила внимание на этот шум, я знаю, мистер  Элиот,  вы  бы  захотели,
если бы увидели то, что увидела я.
   - Что же вы увидели?
   - Майор Бьючемп любил говорить: уважай чужие тайны, - продолжала она. -
И я всегда старалась следовать этому правилу, мистер Элиот, и вы  тоже,  я
знаю, - неожиданно добавила она с таким видом, словно я  тоже  обязан  был
подчиняться нормам морали майора Бьючемпа.
   - Что же вы увидели?
   -  Ecrasez  l'infame  [раздавите  гадину  (фр.)  -  крылатое  выражение
Вольтера],  -  сказала  миссис  Бьючемп.  И  зашептала,  захлебываясь   от
сладостного волнения: - Как мне жаль вашего бедного друга, бедного мистера
Пассанта!
   - Ну и чепуха!  Неужели  миссис  Бьючемп  вообразила,  что  отвергнутый
Джордж ушел в ночь с разбитым сердцем?
   - Переживет как-нибудь, - ответил я.
   - Мне кажется, я вас не  совсем  понимаю,  -  возразила  добродетельная
миссис Бьючемп.
   - Я хочу сказать, Мистер Пассант недолго будет огорчаться  из-за  того,
что молодая женщина не была расположена пообедать с ним.
   Разговаривая с миссис Бьючемп, я часто ловил себя на том,  что,  словно
под  гипнозом  подражая  ей,  начинал  выражаться  все   более   и   более
благозвучно.
   - Если бы только это!
   В полумраке я  разглядел,  как  она  умоляюще  прижала  руки  к  своему
необъятному, ничем не стесненному бюсту.
   - О, если бы только это! - повторила она.
   - Что же еще могло произойти?
   - Мистер Элиот, я всегда боялась, что  вы  слишком  хорошего  мнения  о
женщинах. Это свойственно таким джентльменам, как вы; с вашего разрешения,
я знаю, вы возносите их на пьедестал и забываете о том,  что  они  простые
смертные. Точно так было и с майором Бьючемпом, и я  всегда  молила  бога,
чтобы он не заставил его разочароваться, ибо это убило бы его, и  надеюсь,
никогда не убьет вас, мистер Элиот. Ваша секретарша... Мне бы не  хотелось
говорить дурное о человеке, к  которому  вы  так  хорошо  относитесь,  но,
признаться, я с самого начала слежу за ней.
   Это еще ничем не отличает Веру от других женщин, бывающих в нашем доме,
подумал я.
   - Всегда ходит с  таким  важным  видом,  -  с  нарастающим  возмущением
продолжала миссис Бьючемп. - Cherchez la femme! [Ищите женщину!  (фр.)]  -
добавила она.
   - Она мой друг, я ее очень хорошо знаю.
   - Только женщина может хорошо знать  женщину,  мистер  Элиот.  Когда  я
заглянула сегодня вечером в вашу  комнату,  дверь  которой  была  случайно
отворена, и услышала, как вскрикнул этот несчастный,  я  увидела  то,  что
ожидала увидеть.
   - Что же, скажите на милость, вы увидели?
   - Я увидела, как молодая женщина, милая и тихая  в  присутствии  такого
джентльмена, как вы, распалилась, словно хищный зверь, готовый  растерзать
свою добычу.
   - Что вы хотите этим сказать? - спросил я. - Уж не значит ли  это,  что
мистер Пассант пытался соблазнить  ее,  или  она  поощряла  его,  или  еще
что-нибудь в этом роде?
   - Порядочные люди считают, что мужчины соблазняют  женщин,  -  липко  и
приторно зашептала миссис Бьючемп. - Порядочные люди,  вроде  вас,  мистер
Элиот, не могут поверить,  что  шесть  раз  из  полдюжины  все  происходит
наоборот; вам бы надо было  увидеть  то,  что  увидела  я,  поднимаясь  по
лестнице.
   - Возможно.
   - Нет, нет, я бы не позволила вам заглянуть в эту отворенную дверь.
   - Так что же вы там увидели?
   - Уж очень не хочется рассказывать вам, мистер Элиот.
   Но больше миссис Бьючемп была не в силах сдерживаться.
   - Я увидела эту молодую женщину, по крайней мере  она,  наверное,  сама
себя так называет, и даже оттуда, где я стояла, было заметно, что вся  она
охвачена похотью и гордыней, я увидела, что она  стоит,  закинув  руки  за
голову, и бесстыдно, так вот, среди бела  дня,  предлагает  себя,  готовая
сожрать этого несчастного, а он  пятится  от  нее,  и  я  видела,  что  он
потрясен, потрясен до глубины души. Не будь дверь открыта, мистер Элиот, я
просто не представляю, что бы она там сотворила. Но и то,  что  я  видела,
было для меня поистине жестоким испытанием.
   Вероятно, она действительно что-то видела, но я совершенно не мог  себе
представить, что в самом деле там произошло.  На  мгновение  -  таков  был
гипноз ее варварского воображения - я поймал себя на мысли, уж  не  правду
ли она говорит, хотя на следующий день, по спокойном размышлении, все это,
несомненно, показалось бы мне не  более  правдоподобным,  чем  возможность
собственных гнусных домогательств по адресу миссис Бьючемп прямо здесь, на
площадке лестницы, возле ее двери. Я никак не мог понять, в чем дело. Вера
дала Джорджу пощечину? Вряд ли; при всей его неуклюжести дерзок он не  был
и действовал осторожно,  пока  не  убеждался,  что  его  ухаживания  будут
приняты. Так или иначе они  оба  умудрились  каким-то  образом  попасть  в
довольно нелепое положение, и, видя их в министерстве, - Веру, корректную,
в строгом костюме, а Джорджа, уткнувшегося носом в бумаги,  -  мне  ужасно
хотелось узнать, что же в действительности произошло.
   Однако испытывали они неловкость или нет, они вынуждены были работать в
тесном контакте, потому что нам с еще большим напряжением и в условиях еще
большей секретности приходилось трудиться над новым заданием.  Собственно,
это было скорее не новое задание, а наметка будущих  дел  на  тот  случай,
если  удастся  эксперимент  с  Барфордом.  Для  такого  рода  работы   мое
сотрудничество с Джорджем  было  придумано  словно  нарочно.  Джордж  умел
неизмеримо лучше меня оценивать имеющиеся в нашем  распоряжении  факты;  в
течение нескольких недель он изучил структуру нужных нам промышленных фирм
с такой точностью и быстротой, что сравниться с ним в этом могли лишь двое
из знакомых мне людей, один из  них  -  Гектор  Роуз.  С  другой  стороны,
Джорджу не хватало того, в чем был  силен  я:  чувства  реального,  умения
отделить  главное  от  второстепенного.  В  мои  же  обязанности   входило
продираться сквозь дебри совещаний с Лафкином и владельцами  других  таких
же фирм.
   Во время переговоров Лафкин вел себя так  благоразумно,  словно  у  нас
никогда и не было столкновения. Я, в свою очередь, понял, что был не прав,
отказываясь от его услуг. Мы бы выиграли целых три месяца, если бы  первый
контракт подписали с ним. Никто, разумеется, не ставил мне этого  в  вину.
Это было одно из тех решений, внешне  совершенно  правильных,  за  которые
обычно хвалят, а не ругают. И  все  же  я  как  чиновник  никогда  еще  не
допускал более грубой ошибки. Теперь стало совершенно ясно, что, если опыт
с Барфордом удастся, мы просто будем дураками, не пригласив Лафкина.
   Когда в конце весны я представил Роузу свою докладную, он сначала,  как
всегда, выразил привычный восторг:
   -  Разрешите  мне,  дорогой  Льюис,  поздравить  вас  и  поблагодарить,
поблагодарить от всей души за проделанную вами работу.
   Я так привык к пышным его речам, в  которых  совершенно  терялся  смысл
слов, что был удивлен, услышав, как он добавил  необычным  и  более  сухим
тоном:
   - Мне кажется, это лучшее, что вы сделали для нас.
   - Возможно, - ответил я.
   - Теперь мы не выглядим идиотами, ибо отчетливо представляем себе  наши
планы на ближайшие три года. Кажется, на сей раз мы  действительно  сумеем
добиться для себя кое-какой выгоды.
   Это  была  высшая  оценка  в  его   устах;   предложенный   мною   план
действительно казался ему вполне осуществимым; это была похвала хозяина.
   Очень довольный, я ответил:
   - Большая доля заслуги в этом принадлежит не мне.
   - Могу я полюбопытствовать, кому же?
   - По меньшей мере шестьдесят, а то и  все  семьдесят  процентов  работы
сделал Пассант.
   - Мой дорогой Льюис, это очень благородно с вашей стороны,  но  к  чему
такое великодушие?
   Он улыбался вежливо, сдержанно, непроницаемо.
   - Это - истинная правда, - ответил я и рассказал обо всем,  что  сделал
Джордж.
   Роуз, как обычно, терпеливо меня выслушал.
   - Премного обязан вам за этот интересный анализ. А теперь, мой дорогой,
я думаю, вы позволите другим решить, какой похвалы заслуживаете вы и какой
ваш, несомненно достойный, протеже.
   Между тем Джордж разгуливал  по  министерству  со  сдержанной  улыбкой,
самодовольный, потому  что  знал  качество  своей  работы,  самодовольный,
потому что был уверен, что ее признают. Много лет он страдал от того,  что
его недооценивали, и теперь, очутившись наконец в среде  себе  равных,  не
сомневался, что  ему  воздадут  должное.  Сначала  этот  упрямый  оптимизм
раздражал меня, но теперь он представлялся мне  трогательным,  и  я  решил
заставить Роуза признать, что Джордж на самом деле превосходный  работник.
Ибо, как бы неприязненно ни был настроен Роуз по отношению к  Джорджу,  он
сочтет своим долгом оценить его по справедливости.
   Ничего об этом не ведая, Джордж ходил  со  счастливым  видом,  хотя,  в
отличие от первых недель его пребывания в Лондоне, он уже  не  сопровождал
меня в моих задумчивых холостяцких прогулках по вечерам.  Когда  мы  после
работы сидели в баре, его взгляд становился вдруг рассеянным, он ни с того
ни с сего поднимался и уходил, предоставляя мне одному шагать по Пимлико.
   Разгадать его поведение мне помогла, как это  ни  парадоксально,  Вера,
занятая  собственными  переживаниями   и   потому   не   склонная   ни   к
наблюдательности, ни к сплетням. Однажды майским вечером, придя ко мне  за
последней почтой, она уставилась в окно, улыбаясь совсем  не  свойственной
ей жеманной улыбкой.
   - Что-то мы стали редко видеть мистера Пассанта, - сказала она.
   - Вы тоже?
   - Разумеется, - вспыхнула она.  И  продолжала:  -  Говорят,  он  кем-то
увлечен, поэтому его и не видно.
   То, что она мне  рассказала,  было  похоже  на  правду  и  одновременно
казалось совершенно невероятным. Девица,  завладевшая  вниманием  Джорджа,
была машинистка из другого управления, упрямая в своей добродетели,  вдвое
моложе его. Их встречи, по-видимому, выливались в напоминавшие "вопросы  и
ответы" на страницах старомодных дамских  журналов  долгие  споры  о  том,
слишком ли он стар для нее или нет. Даже Вере  стало  смешно,  что  Джордж
покорен, но, как рассказывали, он влюбился по уши и вел  себя  так,  будто
сам был ровесником этой девицы. Никому бы и в голову не пришло заподозрить
его в грубой чувственности; он жаждал убедить ее выйти за  него  замуж.  Я
вспомнил, как он уже однажды делал попытку жениться.
   - Ну, разве это не забавно? - сказала  Вера  вполне  дружелюбно,  но  с
капелькой злорадства. - Желаю ему счастья.
   Какую хорошую пару составили бы они с Джорджем, подумал я с нетерпением
стороннего наблюдателя. Пусть она не очень  умна,  лишена  чувства  юмора,
пусть склонна к самообману, - Джордж  меньше  других  обратил  бы  на  это
внимание, - характером ведь она не слабее  его.  Вместо  этого  она  нашла
кого-то, кто, кажется, ничего  не  мог  ей  дать,  -  вот  оно,  торжество
биологического  инстинкта.  А  теперь,  в  довершение  ко  всему,  то   же
происходило и с Джорджем. И все-таки  она  была  целиком  захвачена  своим
чувством, и он,  кажется,  тоже.  Размышляя  о  них,  я  испытывал  острое
любопытство, раздражение и чуть-чуть зависть.



31. ОБЪЯВЛЕНИЕ В ГАЗЕТЕ

   В мою пыльную спальню, где на стене против окна играли  лучи  утреннего
солнца, миссис Бьючемп вносила поднос с завтраком все позже и позже. Да  и
сам завтрак сократился до минимума: чашечка чая и одно печенье.
   - Я делаю, что могу, мистер Элиот, - говорила миссис Бьючемп,  и  слова
ее звучали не виновато, а мягко и с достоинством.
   Пока она стояла рядом, словно ожидая поздравлений, а потом ковыляла  по
комнате  и  медлила  с  уходом,  надеясь  выведать  что-нибудь   о   новых
проявлениях людской безнравственности, я разворачивал газету. Каждое утро,
охваченный непреодолимым влечением, как человек, которого что-то вынуждает
дотрагиваться до всех  почтовых  ящиков  на  улице,  я  пробегал  взглядом
колонку, сообщавшую о новорожденных, в  поисках  фамилии  "Холлис".  После
сплетни, переданной мне Гилбертом в последний раз, это  влечение  овладело
мной еще задолго до того, как у Маргарет мог появиться ребенок.  И  каждое
утро, когда  интересовавшей  меня  фамилии  в  газете  не  оказывалось,  я
испытывал  какое-то  суеверное  облегчение  и  готов  был   потворствовать
слабостям миссис Бьючемп.
   Однажды майским утром - мы ждали вторжения  войск  союзников,  об  этом
извещал заголовок статьи на первой странице "Таймса" - я,  уступив  своему
привычному влечению, проглядывал колонку на букву "X",  еще  не  развернув
газеты.
   Вот она, эта фамилия! Она показалась мне  странной,  словно  написанной
буквами русского алфавита, которые я не мог сразу прочесть. Маргарет. Сын.
   - Что-нибудь  интересное,  мистер  Элиот?  -  донесся  до  меня,  будто
издалека, елейный голос миссис Бьючемп.
   - Ничего особенного.
   - В газетах никогда не бывает ничего интересного, правда?
   - У моей старой приятельницы родился ребенок, вот и все.
   - Было время, мистер Элиот, когда и я, если можно  так  выразиться,  не
отказалась бы иметь малыша. Но когда я увидела, во что  эти  малыши  потом
превращаются, то решила, что мне просто повезло.
   Когда она наконец ушла, я, так и не развернув газеты,  вновь  и  вновь,
неизвестно зачем, перечитывал объявление, не понимая его смысла. Я не  мог
отделаться от желания увидеть Маргарет, хотя много раз твердо решал  этого
не делать. Я написал ей письмо в тех же выражениях, в каких  обычно  писал
ей, о том, что прочел эту новость.
   Я знал, как важно уметь вовремя признать свое поражение, - ведь часто я
сам давал советы другим, что делать в таких случаях. Не  встречайтесь,  не
пишите, не упоминайте даже имени; примиритесь со  случившимся,  думайте  о
других, забудьте о том, кого уже нет. Такую задачу и я  поставил  себе,  в
основном ради собственного покоя,  а  возможно,  испытывая  еще  некоторую
ответственность и за нее.  Бесполезно  было  вспоминать  об  этом  сейчас;
наконец мне удалось разорвать свое письмо.
   Идя по площади, я старался свыкнуться с этой новостью.  Маргарет  будет
очень счастлива: даже если она не была вполне счастлива прежде, в чем  мне
не хотелось признаваться, нынешнее ее  состояние  компенсирует  все.  Быть
может, дети будут играть в ее жизни более важную роль, чем муж. Так  могло
произойти и если бы я был ее мужем. И вот, когда я подумал о  ней,  как  о
посторонней,  почти  с  удовольствием,  нестерпимая  страсть  собственника
овладела мною - у меня перехватило  горло,  под  ложечкой  закололо.  Этот
ребенок мог быть моим.
   Я старался свыкнуться с новостью, думать о Маргарет с нежностью старого
друга; она будет очень заботливой матерью, любую допущенную по отношению к
ребенку ошибку будет принимать близко к сердцу; она  не  верила  так,  как
верил я, во врожденные свойства человека, она  считала,  что  дети  -  это
глина,  из  которой  можно  лепить  что  угодно.  Эти  обязанности   будут
обременять ее, возможно, даже старить, но, воспитывая детей, она не  будет
считать свою жизнь потерянной.
   Я думал о ней с нежностью, но в душе у меня все кипело.
   Я стал более настойчиво, чем прежде, интересоваться судьбами окружавших
меня людей. Именно в то время я и узнал о затруднениях Веры и  Нормана.  К
концу лета, когда бомбежки прекратились и мы могли спокойно  разговаривать
по вечерам, они несколько раз заходили ко мне вместе, а потом Норман  стал
приходить один.
   Впервые увидев их вдвоем, я подумал, что рядом с ней он кажется  весьма
неприметной личностью. Маленького роста, с тонким  болезненным  лицом,  он
был признан негодным для службы в армии и продолжал работать в гражданском
учреждении, куда, как и Вера, пришел  в  шестнадцать  лет.  Говорить  ему,
казалось, было не о чем, хотя на вид он был  не  лишен  восприимчивости  и
возвышенности чувств. Я пытался болтать с  ним  о  книгах  или  фильмах  и
обнаружил, что он, равно как и она, совершенно в них не  разбирается.  Они
ходили на танцы, слушали легкую музыку, конец недели проводили за городом.
Оба зарабатывали по четыреста фунтов в год;  этих  денег  хватало  им  для
удовлетворения всех потребностей, и жили они, ни о чем не задумываясь.  По
сравнению с  друзьями  моей  молодости,  происхождение  которых  ничем  не
отличалось от происхождения Веры  и  Нормана,  все  их  существование,  их
интересы и мечты представлялись мне на редкость примитивными.
   Даже Вера, которая и сама не подозревала, что способна на более сильные
эмоции, в тот вечер в обществе  Нормана  была  поглощена  главным  образом
пустяковыми проблемами о неустроенности моего  быта.  Почему  я  живу  так
неуютно?
   - Какая-то глупость, - сказала она.
   Я ответил, что мне это безразлично.
   - Я в этом не уверена, - возразила она.
   Я сказал, что психологически иногда полезно не  задумываться  над  тем,
как живешь.
   Вера покачала головой.
   - Хорошая квартира с полным обслуживанием ничуть  не  ущемила  бы  вашу
независимость.
   Она не уловила смысла моих слов, но я заметил, что  Норман  внимательно
смотрит на меня.
   - Вам нужен человек, который  вел  бы  хозяйство,  -  сказала  Вера.  И
добавила: - Пожалуйста, не думайте, что я хочу сказать что-либо  дурное  о
миссис Бьючемп. Она очень добрая,  я  это  сразу  поняла,  как  только  ее
увидела. Она, наверно, относится к людям по-матерински.
   Вера совсем не умеет разбираться в людях, подумал я и вдруг заметил  на
лице Нормана ласковую  душевную  улыбку,  которая  явно  подтверждала  мою
мысль. Это была улыбка человека чуткого, и я как-то сразу проникся к  нему
симпатией. Он стал мне гораздо ближе, чем она.
   Я уговорил его заходить ко мне, хотя вскоре понял, что на себя взвалил;
большую часть времени мне приходилось нелегко.
   Познакомившись с ним поближе, я убедился, что  первое  мое  впечатление
оказалось верным: он действительно очень тонко понимал людей. Более  того,
я не раз имел возможность  почувствовать,  что  он  по-настоящему  хороший
человек. Но эти качества - понимание и доброта - сочетались в нем, как мне
и раньше приходилось видеть в других, с уродливой слабохарактерностью.  Он
был неврастеник; его постоянно мучили страхи,  поэтому  ему  было  нелегко
бороться с жизнью.
   И хотя он очень нравился мне и я всем сердцем хотел помочь им  с  Верой
обрести счастье, для меня было поистине испытанием в течение многих  часов
и многих вечеров выслушивать бесконечные  излияния  человека,  охваченного
манией  страха,   которые   постороннему   обычно   кажутся   скучными   и
утомительными.  Как  только  он  начинал  рассказывать  о  своем,  как  он
выражался, "состоянии", я  смеялся  над  собой,  вспоминая,  что  когда-то
причислил его к молчальникам. И все же, если, слушая его, я мог  быть  ему
полезен, приходилось продолжать игру.
   Я не знал, приносил ли я ему  пользу  -  просто  на  два-три  часа  ему
становилось легче, если перед  ним  был  человек,  готовый  слушать  и  не
порицать. Он долго ходил к врачам, тратил  на  них  большую  часть  своего
жалованья, но теперь оконча