ь позиции, своевременно сохранить  верность  и  столь  же
своевременно изменить, остановить армию почти у самых ворот Парижа и в конце
концов перейти к победителям - на сторону Ганноверской династии; так вот,  я
не узнаю правды или узнаю не всю правду, читая сочинения обоих, и думаю, что
портрет, нарисованный Коксом, и портрет, нарисованный  Свифтом,  оба  весьма
далеки от истинного Черчилля. Я привожу этот единственный пример,  но  готов
столь же скептически отнестись ко всем прочим,  и  говорю  музе  истории:  о
достойная дочь Мнемозины, я сомневаюсь в каждом слове вашей  милости  с  тех
пор, как вы стали музой! Потому что при всей вашей серьезности и  претензиях
на возвышенность вы заслуживаете доверия ни на крупицу более, чем  некоторые
из ваших менее серьезных сестер, на которых ваши приверженцы смотрят  сверху
вниз. Вы предлагаете мне выслушать речь  генерала,  обращенную  к  солдатам.
Вздор! Она не более истинна, чем  последнее  слово  Терпина  в  Ньюгете.  Вы
превозносите героя; у меня  это  вызывает  сомнения,  и  я  говорю,  что  вы
бессовестно льстите. Вы осуждаете беспринципного человека;  это  вызывает  у
меня  сомнения,  мне  кажется,  что  вы  пристрастны  и  стоите  на  стороне
хвастунов.  Вы  предлагаете  мне  автобиографию;  я   сомневаюсь   во   всех
автобиографиях,  какие  когда-либо  читал,  разве  только   за   исключением
автобиографии мистера Робинзона Крузо, мореплавателя, и  других  сочинителей
вроде него. У этих нет оснований стараться снискать благосклонность  публики
или успокаивать свою  совесть;  у  них  пет  причин  что-либо  скрывать  или
говорить полуправду; они не требуют больше доверия, чем я  могу  им  дать  с
легкой душой, и не принуждают меня подвергать мою доверчивость испытанию или
искать доказательств. Я беру книгу доктора Смоллета, или номер  "Зрителя"  и
утверждаю, что в беллетристике растворено больше  правды,  нежели  в  книге,
утверждающей, что решительно все в ней чистейшая правда. Из беллетристики  я
выношу впечатление о жизни того времени, о нравах, о поведении людей, об  их
платье, о развлечениях, остротах и забавах общества - прошлое вновь  оживает
и я путешествую по старой Англии. Может ли самый солидный историк  дать  мне
больше?
     Когда мы читаем чудесные номера  "Болтуна"  и  "Зрителя",  прошлый  век
возвращается вновь, Англия наших предков оживает. В Лондоне на Стрэнде снова
стоит майское дерево;  церкви,  как  всегда,  полны  молящихся;  в  кофейнях
собираются щеголи; дворяне едут на прием во дворец; дамы толпятся  у  модных
лавок; носильщики, толкая друг друга, проносят портшезы;  лакеи  с  факелами
бегут впереди карет или толпятся у подъездов театров. А в захолустье я  вижу
юного сквайра, едущего в Итон, его сопровождают слуги  и  Уилл  Уимбл,  друг
семьи, который его оберегает. Чтобы совершить эту поездку от дома сквайра  и
обратно, Уилл неделю не слезает с седла. В карете от Лондона  до  Бата  пять
дней пути. Судьи и адвокаты отправляются на выездную  сессию.  Когда  миледи
едет в город в своей карете, ее слуги берут пистолеты,  дабы  приветствовать
капитана Макхита, если он появится, а ее гонцы скачут вперед приготовить для
нее помещение в больших придорожных караван-сараях; трактирщик принимает  ее
под скрипучей вывеской "Колокол" или "Баран", он и  его  слуги  с  поклонами
провожают ее вверх по широкой лестнице, а ее экипаж с грохотом  въезжает  во
двор, где "Эксетерская муха", которая проделывает свой путь за восемь  дней,
если будет угодно богу, стоит, закончив свой дневной пробег в двадцать  миль
и высадив  пассажиров,  которые  отправились  ужинать  и  спать.  Приходский
священник покуривает трубку на кухне, где слуга капитана, повесив на  гвоздь
шпагу своего хозяина, уплетает яичницу с  ветчиной,  хвастая  подвигами  при
Рамильи и Мальплакэ перед горожанами, которые, как всегда, собрались в  углу
у камина. А сам капитан поглядывает на горничную на деревянной  галерее  или
же соблазняет ее деньгами, чтобы выведать, кто эта хорошенькая молодая дама,
приехавшая в карете. Вьючные лошади стоят в стойлах, кучера и конюхи  гуляют
в трактире. А в распивочной у самой Хозяйки,  над  стаканом  крепкого  зелья
сидит джентльмен, судя по виду, военный, который путешествует с пистолетами,
как все уважающие себя люди, и в конюшне стоит  его  серый  скакун,  который
будет оседлан и умчит своего хозяина за полчаса до того, как "Муха" пустится
в свой последний дневной перелет. А милях в пяти  отсюда  по  дороге,  когда
"Эксетерская муха"  подъедет,  бренча  и  поскрипывая,  ее  вдруг  остановит
человек в черной полумаске, верхом на серой  лошади,  сунет  в  окно  кареты
длинный пистолет и прикажет всем отдать кошельки... Должно  быть,  это  было
немалое удовольствие хотя бы просто посидеть в кухне тех времен, глядя,  как
течет поток человеческой жизни. Теперь мы уже больше не ездим,  а  прибываем
на место назначения. Аддисон шутливо говорит о различии  нравов  и  обычаев,
весьма заметном в Стейнесе, где проезжал молодой человек "во вполне  сносном
парике", хотя фасон его шляпы, без сомнения, давно вышел из моды, - это была
треуголка времен Рамильи. Мне хотелось бы поездить в те времена  (я  из  тех
путешественников, которые непринужденно разговаривают  coram  latronibus  {В
присутствии воров (лат.).}) и увидеть молодца на серой  лошади  и  в  черной
полумаске. Увы! В жизни этого рыцаря неизбежно наступал  такой  день,  когда
его по всем правилам хорошего тона  препровождали  -  без  черной  маски,  с
букетом в руке, под охраной алебард и под надзором шерифа -  в  повозке  без
рессор, а позади него трясся священник, на  известное  место  неподалеку  от
Камберленд-Гейт и Мраморной арки, где камень все еще хранит  память  о  том,
что здесь была  Тайбернская  застава.  Как  все  изменилось  всего  за  одно
столетие:  за  такой  короткий  срок!  В  нескольких  шагах  от  этих  ворот
начинались поля: поля его подвигов, где он таился за зелеными  изгородями  и
грабил. Большой и богатый город вырос на этих полях.  Если  бы  теперь  туда
привезли казнить человека, все окна захлопнулись бы и жители  сидели  бы  по
домам, терзаемые страхом. А  сто  лет  назад  люди  толпились  здесь,  чтобы
увидеть последнюю сцену из жизни разбойника и поиздеваться  над  ним.  Свифт
смеялся, мрачно  советуя  ему  приготовить  на  дорогу  рубаху  голландского
полотна и белую шляпу с алой или черной лентой,  бодро  влезть  на  повозку,
пожать руку палачу и - прощай. Гэй писал восхитительные баллады и подшучивал
над этим же героем. Сопоставьте все это  с  тем,  что  пишут  наши  нынешние
юмористы! Сравните их мораль с нашей, их обычаи с нашими!
     Невозможно рассказать, да вы едва ли и пожелали бы услышать всю  правду
об этих людях и обычаях. Вы усидели бы в английской гостиной в  царствование
королевы Виктории в присутствии  светского  джентльмена  или  светской  леди
времен королевы Анны, слыша то, что слышали и говорили они, не дольше, чем в
присутствии древнего бритта. Когда читаешь о дикарях, словно бы видишь дикие
обычаи, варварские пиршества, ужасные игры жуиров тех  времен.  У  нас  есть
свои светские джентльмены и легкомысленные  джентльмены;  позвольте  же  мне
познакомить вас с одним весьма легкомысленным аристократом  времен  королевы
Анны, чью биографию сохранили для нас судебные репортеры.
     В 1691 году, когда Стиль учился  в  школе,  милорда  Мохэна  судил  суд
равных за убийство комического актера Уильяма Маунтфорда. В  "Процессах  над
государственными  преступниками"   Хауэлла   читатель   найдет   не   только
поучительные сведения об этом крайне  легкомысленном  аристократе,  но  и  о
тогдашних временах и нравах. Друг милорда,  некий  капитан  Хилл,  плененный
чарами прекрасной миссис Брэйсгердл и жаждавший жениться на ней во что бы то
ни стало, решил похитить ее и для этой цели взял наемный экипаж шестерней  и
шестерых  солдат,  дабы  они  помогли  ему  в  отчаянную   минуту.   Карета,
запряженная парой (еще четыре лошади ждали где-то в подставе),  остановилась
напротив дома милорда Крейвена на Друри-лейн,  мимо  двери  которого  миссис
Брэйсгердл должна была пройти, возвращаясь из театра.  Когда  она  проходила
там в сопровождении своей матери и друга, мистера Пейджа, капитан схватил ее
за руку, солдаты набросились на мистера Пейджа,  обнажив  шпаги,  а  капитан
Хилл и его благородный друг попытались силой  втащить  миссис  Брэйсгердл  в
карету. Мистер Пейдж стал звать  на  помощь;  вся  Друри-лейн  всполошилась;
теперь уж похищение было невозможно, и Хилл, велев солдатам уносить ноги,  а
карете ехать  прочь,  угрюмо  отпустил  свою  добычу  и  стал  ждать  случая
отомстить.  Больше  всего  он  ревновал  ее  к  комическому   актеру   Уиллу
Маунтфорду; он думал, что если убрать  Уилла  с  дороги,  миссис  Брэйсгердл
будет принадлежать ему;  и  вот  ночью  капитан  и  лорд  засели  в  засаду,
подкарауливая Уилла, и когда он вышел из дома на Норфолк-стрит, Мохэн  завел
с ним разговор, а Хилл, по словам генерального  прокурора,  сделал  выпад  и
проткнул его насквозь.
     Шестьдесят один судья из числа равных милорда признали его невиновным в
убийстве и лишь  четырнадцать  -  виновным,  после  чего  этот  на  редкость
легкомысленный аристократ был освобожден из-под стражи; а через семь лет  он
снова фигурировал в деле по обвинению в убийстве - он, милорд Уорик  и  трое
военных затеяли драку, во время которой был убит капитан Кут.
     Они бражничали веселой компанией у  Локита,  на  Чаринг-Кроссе,  и  тут
капитан Кут повздорил с капитаном Френчем; а милорд Мохэн, милорд граф Уорик
* и Ходленд пытались их помирить. Милорд Уорик был ближайшим другом капитана
Кута, он ссудил ему сто фунтов на уплату за  офицерский  чин  в  гвардии,  а
однажды,  когда  капитан  был  арестован,  потому  что   задолжал   портному
тринадцать фунтов, милорд ссудил ему пять гиней и вообще  нередко  оплачивал
его счета, и оказывал ему иные дружеские услуги. В тот вечер  Френч  и  Кут,
после того как их розняли наверху, к несчастью, спустившись в пивную Локита,
вздумали выпить еще эля. Ссора вспыхнула снова - Кут набросился на Френча  у
стойки, после чего все шестеро кликнули своих носильщиков  и  отправились  в
портшезах на Лестер-Филд, где  и  началась  битва.  Лорды  были  на  стороне
капитана Кута. Милорду Уорику сильно  поранили  руку,  мистера  Френча  тоже
ранили, а честный капитан Кут получил несколько ран - и среди  них  рану  "в
левый бок, под нижние ребра и сквозь диафрагму", после  чего  капитану  Куту
пришел конец. Последовал суд над милордами Уориком  и  Мохэпом;  после  суда
равных  был  опубликован  отчет  о  деле,  в  котором  эти   ныне   покойные
легкомысленные люди живут и сейчас, и всякий, кто этим  интересуется,  может
их  там  лицезреть.  Лорда  Уорика  препроводил  на  суд  помощник  главного
смотрителя лондонского Тауэра - этот благородный тюремщик шел впереди него и
нес топор, а потом стоял с этим топором у скамьи подсудимых, по правую  руку
от обвиняемого, обратив лезвие в сторону от него; обвиняемый, войдя  в  залу
суда, отдал три поклона - один лорду председателю суда и два - пэрам на  обе
стороны; его милость и пэры ответили на поклоны. Кроме этих знаменитостей  в
величественных  париках,  которые  кивают  направо  и  налево,  из  прошлого
является целый сонм людей помельче и проходит перед нами - веселые капитаны,
которые шумно ссорятся в таверне, смеются и ругаются  над  чашами  с  вином,
трактирщик, который  им  прислуживает,  служанка,  которая  подает  им  еду,
судебный исполнитель, который ходит крадучись, носильщики портшезов, которые
тяжело шагают по неосвещенным улицам и покуривают у садовой ограды, пока  за
ней бряцают шпаги. "Эй, помогите! Человек  ранен!"  Носильщики  прячут  свои
трубки, помогают джентльмену перелезть через ограду и относят его,  бледного
и окровавленного, в веселый дом на Лонг-Эйкр, где поднимают с постели дюжего
лекаря; но  рана  под  ребра  докапала  беднягу.  Доктор,  лорды,  капитаны,
судебные исполнители, носильщики и благородный тюремщик с топором -  где  вы
теперь? Голова благородного тюремщика давно слетела с плеч; лордам и  судьям
уже нечем кланяться; судебный исполнитель больше не вручает повестку; трубки
добрых носильщиков вынуты изо  рта,  и  сами  они,  со  своими  мускулистыми
икрами, отправились прямо в преисподнюю - все безвозвратно  сгинуло,  как  и
Уилл Маунтфорд и капитан  Кут.  Человек,  о  котором  пойдет  речь  в  нашей
сегодняшней лекции, видел всех этих людей - вполне возможно, он скакал среди
гвардейцев за капитаном Кутом, писал письма и вздыхал по Брэйсгердл, не  раз
возвращался домой под хмельком в портшезе, распив не одну бутылку не в одной
таверне и улизнув не от одного судебного исполнителя.
     {* Муж леди Уорик, вышедшей замуж за Аддисона, и отец  молодого  графа,
которого привели к постели отчима, дабы он увидел,  "как  умирает  настоящий
христианин". Он был одним  из  самых  бесшабашных  среди  аристократов  того
времени; в любопытном собрании старых преданий в Британском  музее  я  нашел
немало историй о причудах веселого лорда. Он был популярен  в  Лондоне,  как
популярны дерзкие люди и в наше время.  Современники  весьма  снисходительно
рассказывают о его проделках. Мохэн, едва выйдя  из  тюрьмы,  где  сидел  за
второе убийство,  отправился  к  курфюрсту  Ганновера  с  посольством  лорда
Мэкклсфилда,  которое  должно  было  вручить  его  превосходительству  орден
Подвязки, пожалованный Анной. Летописец этого посольства  отзывается  о  его
светлости как о милейшем молодом  человеке,  который  попал  было  в  дурную
компанию, но потом раскаялся и исправился. Впоследствии он вместе с Макартни
убил герцога Гамильтона, причем лорд Мохэн тоже  нашел  свою  смерть.  Звали
этого милого барона Чарльз, а  не  Генри,  как  его  недавно  окрестил  один
сочинитель.}
     В  1709  году,  когда  начал  издаваться  "Болтун",  наши   прапрадеды,
вероятно, обрадовались этому новому восхитительному журналу не  меньше,  чем
впоследствии любители легкой  литературы  романам  об  Уэверли,  на  которые
публика накинулась, забросив то хилое развлекательное чтение,  монополия  на
которое принадлежала всяким мисс Портер, Аннам Суонси и достойнейшей  миссис
Рэдклифф с ее мрачными замками и пришедшими в негодность старыми призраками.
Я просмотрел много комических книг, которыми  забавлялись  наши  предки,  от
романов духовной соратницы Свифта, миссис Мэнли, прелестной  авторши  "Новой
Атлантиды", до шутливых писаний Тома Дэрфи, Тома Брауна, Неда Уорда,  автора
"Лондонского шпиона", и  еще  нескольких  пошлых  книжек.  Жаргон  таверн  и
трактиров,  остроумие  вертепов  составляют  наиболее  выразительную   часть
пестрой смеси, из которой состряпаны эти пасквили. В  превосходном  собрании
газет,  хранящихся  в  Британском  музее,  вы  можете  найти,  кроме   того,
экземпляры "Мастера" и "Почтового вестника" с довольно любопытными образцами
более высокой литературы времен королевы  Анны.  Вот  экземпляр  знаменитого
журнала, на котором стоит дата: 13 октября 1708  года,  среда,  и  название:
"Британский Аполлон, или Забавные развлечения для остроумных людей,  издание
Общества  джентльменов".  "Британский  Аполлон"  брался  ответить  на  любые
вопросы, касающиеся остроумия, морали, науки и  даже  религии;  две  из  его
четырех страниц заполнены вопросами и ответами, весьма похожими на  то,  что
можно найти в грошовых пророческих изданиях нашего времени.
     Один из первых,  обратившихся  туда  с  вопросом,  ссылаясь  на  закон,
воспрещающий епископу жениться во второй раз, утверждает,  что  среди  мирян
многоженство  оправдано.  Общество  джентльменов,  выпускающее   "Британский
Аполлон", поставлено в тупик этим казуистом,  но  обещает  дать  ему  ответ.
Далее Селинда желает узнать у "джентльменов" насчет душ умерших - дана ли им
радость общаться с теми, кого они больше  всего  любили  и  уважали  в  этой
быстротечной жизни. Джентльмены из  "Аполлона"  могут  дать  бедной  Селинде
весьма слабое утешение. Они склонны думать, что нет;  ибо,  утверждают  они,
поскольку всякий обитатель тех сфер будет для  них  бесконечно  драгоценнее,
чем ближайшие родственники здесь, на что  нужна  ничтожная  дружба  в  столь
блаженном  месте?  Бедняжка  Селинда!  Она,  верно,  потеряла  ребенка   или
возлюбленного, по которому чахнет, а оракул "Британского  Аполлона"  дал  ей
такой печальный ответ. Теперь она уже давно сама решила этот вопрос и  знает
не меньше, чем Общество джентльменов.
     От богословия мы переходим к физике;  К.  спрашивает:  "Почему  горячая
вода замерзает быстрее холодной?" "Аполлон" отвечает: "Нельзя  сказать,  что
горячая  вода  замерзает  быстрее  холодной,  но  вода,  нагретая,  а  потом
остуженная, может быть подвержена замерзанию путем  испарения  ее  спиртовых
компонентов, которые делают ее менее способной противостоять силе мороза".
     Следующий вопрос довольно щекотлив. "Мистер Аполлон,  говорят,  вы  бог
мудрости, прошу вас, объясните, почему поцелуи в такой  моде,  какую  пользу
человек извлекает из них, а также кто их изобрел; Коринна будет вам  глубоко
признательна". В ответ на этот странный вопрос уста Феба вещают  с  улыбкой:
"Милая, невинная Коринна! Аполлон признается, что  несколько  удивлен  вашим
поцелуйным вопросом, особенно в той его  части,  где  вы  выражаете  желание
узнать, какова от этого польза. Ах, сударыня, будь у вас возлюбленный, вы не
обратились бы за ответом к  Аполлону,  поскольку  неоспоримо,  что  поцелуи,
коими обмениваются влюбленные, доставляют им бесконечное  удовольствие.  Что
же до их изобретения, не приходится сомневаться,  что  изобретатель  -  сама
природа, и начались они с первого ухаживания".
     Еще один столбец  вопросов,  за  которым  следует  почти  две  страницы
стихов, подписанных "Филандер,  Армивия"  и  т.  п.  и  посвященных  главным
образом нежной страсти; а завершается журнал письмом из Ливорно,  сообщением
о  герцоге  Мальборо  и  принце  Евгении,  осадивших  Лилль,   и   обещанием
опубликовать статью мистера Хилла на две страницы о современном положении  в
Эфиопии; все это напечатал Дж. Мэйо  в  типографии  на  Флит-стрит  напротив
Уотер-лейн. Как,  должно  быть,  все  переменилось,  как  мгновенно  онемели
оракулы "Аполлона", когда появился "Болтун" и ученые, аристократы,  светские
люди, гении обрели голос!
     Незадолго перед тем, как произошла битва на Бойне и молодой Свифт начал
знакомиться с английскими придворными нравами и  английским  раболепством  в
семействе сэра Уильяма  Темпла,  другой  ирландский  юноша  приехал  учиться
гуманитарным наукам  в  старой  школе  Чартерхаус,  близ  Смитфилда;  в  это
заведение  его  определил  Джеймс,  герцог  Ормондский,  покровитель   семьи
мальчика, опекавший Чартерхаус. Мальчик был сирота и через  двадцать  лет  с
нежной трогательностью и простотой описал некоторые сценки из своей жизни, в
которой потом так прихотливо переплетались милости и удары судьбы.
     Боюсь, что учителя и наставники не особенно жаловали этого коренастого,
широколицего, черноглазого, добросердечного  ирландского  мальчика.  Он  был
очень ленив. Его по заслугам пороли множество раз. Хотя у него  самого  были
прекрасные способности, он заставлял других мальчиков делать за себя  уроки,
а сам утруждал себя лишь тем,  что  кое-как  осиливал  устные  упражнения  и
счастливо избегал розог. Через сто пятьдесят лет  после  этого  я  самолично
ознакомился, но лишь в качестве любителя, с орудием кары во имя добродетели,
которое существует до сих пор  и  порой  применяется  где-нибудь  в  дальнем
классе старой школы Чартерхаус; без сомнения, то была точная копия, а  может
быть, даже само старинное и хитроумное приспособление,  на  котором  бедняга
Дик Стиль покорялся своим мучителям.
     Будучи очень добродушен, ленив и незлобив, этот мальчик в то  же  время
без конца должал торговке пирогами,