ром", и т. п.
     Далее  следуют  еще  десятки  подобных  же  писем,  иногда  с  гинеями,
пакетиками чая или грецких орехов, и  т.  п.  В  1709  году  начал  выходить
"Болтун". Вот любопытная записка, датированная 7 апреля 1710 года:
     "Посылаю тебе [дорогая Пру] квитанцию  на  соусник  и  ложку,  а  также
долговую расписку Льюиса на 23 ф., что в общей сложности составляет  50  ф.,
которые я обещал тебе для предстоящего случая.
     Я  не  знаю  в  жизни  счастья,  которое  могло  бы  сравниться  с  тем
наслаждением, какое ты доставляешь мне своим существованием.  Я  прошу  тебя
только добавить к прочим твоим достоинствам  страх  огорчить  и  встревожить
любящего тебя человека, и я буду счастливейшим из смертных. Встать  пораньше
и в веселом расположении духа... было бы невредно".
     В другой записке он  сообщает,  что  не  приедет  домой,  так  как  его
"пригласил к ужину мистер Бойл". "Дорогая Пру, - пишет он по этому случаю, -
не посылай за мной, иначе я буду выглядеть смешным".}
     После свадьбы капитан Стиль снял для своей супруги дом, "третий от угла
Жермен-стрит, по левой стороне Бэри-стрит", а  на  следующий  год  купил  ей
виллу в Хэмптоне. Мы узнаем,  что  у  нее  был  экипаж  парой,  а  иногда  и
четверней; для себя он тоже держал лошадку, на которой  ездил  кататься.  Он
платил или обещал платить своему парикмахеру пятьдесят фунтов в год и всегда
появлялся на людях в платье, отделанном кружевом, и большом черном парике  с
буклями, который кому-то, вероятно,  обошелся  в  пятьдесят  гиней.  Он  был
весьма состоятельный джентльмен, этот капитан Стиль,  и  получал  доходы  со
своих владений на Барбадосе (которые достались ему по наследству  от  первой
жены), а также от сотрудничества в "Газете" и должности  камергера  при  его
высочестве принце Георге. Вторая жена тоже принесла ему состояние.  Но,  как
это ни  прискорбно,  при  всех  своих  домах,  каретах  и  доходах,  капитан
постоянно испытывал нужду в деньгах, которых его  возлюбленная  супруга  без
конца требовала. На нескольких страницах мы находим упоминание, что сапожник
приходил за деньгами, и намеки на то, что у капитана не оказалось  свободных
тридцати фунтов. Он посылает своей жене, "самому очаровательному созданию  в
мире", как он ее называет, -  очевидно,  в  ответ  на  ее  просьбу,  которую
постигла судьба прочей макулатуры и Дик разжигал ею трубки,  выкуренные  сто
сорок пет назад, - он посылает своей жене гинею, потом полгинеи, потом  две,
потом полфунта чаю, потом не шлет ни денег, ни чаю, зато обещает, что  через
несколько дней его дорогая Пру получит кое-что; иногда он просит, чтобы  она
прислала ночную рубашку и бритвенный  прибор  в  его  временный  приют,  где
непоседливый  капитан  спрятался  от   судебных   исполнителей.   Ах,   этот
"Христианский герой" и капитан в отставке, служивший в полку Льюкаса, должен
прятаться от презренного подручного шерифа! Краса и гордость  рыцарства,  он
должен бледнеть при  виде  судебной  повестки!  Рукой  самого  бедняги  Дика
записано, - эта странная коллекция хранится в Британском музее и  поныне,  -
что рента за дом  супругов  на  Жермен-стрит,  с  невыразимой  заботливостью
снятый для Пру, третий от Бэри-стрит,  не  уплачивалась  до  тех  пор,  пока
хозяин не наложил арест на мебель капитана Стиля.  Аддисон  продал  виллу  и
обстановку в Хэмптоне и, удержав ту сумму, которую его неисправимый друг был
ему должен, передал остаток вырученных денег бедняге Дику, который нисколько
не сердился на Аддисона за его поспешный поступок и, вероятно, был очень рад
всякой продаже или аресту на имущество, которые приносили ему  в  результате
сколько-нибудь наличных  денег.  Имея  небольшой  дом  на  Жермен-стрит,  за
который он был не в состоянии  платить,  и  виллу  в  Хэмптоне,  на  покупку
которой он занял деньги, капитан Дик не успокоился до тех пор, пока  в  1712
году не снял  гораздо  более  изысканный,  просторный  и  роскошный  дом  на
Блумсбери-сквер, несчастный хозяин которого получил не  большее  возмещение,
чем его собрат в Сент-Джеймсе, и нам известно, что Дик устраивал там большие
приемы  и  держал  полдюжины  подозрительных  молодцов  в  ливреях,  которые
прислуживали его благородным гостям, а он распускал слух, что его слуги  все
до одного судебные исполнители. "Я жил как принц в изгнании,  -  пишет  этот
благодушный мот, не  скупясь  на  благодарности  Аддисону,  помогавшему  ему
издавать "Болтуна". - Я жил как  принц  в  изгнании,  который  призывает  на
подмогу могущественного соседа.  Мой  союзник  меня  погубил;  когда  я  уже
призвал  его,  то  не  мог  больше  существовать,  не  находясь  от  него  в
зависимости". Несчастный бедствующий принц  из  Блумсбери!  Представьте  его
себе во дворце, где его охраняют зловещие союзники с Чансери-лейн.
     Рассказывают много историй, свидетельствующих  о  его  безрассудстве  и
добродушии. Так, доктор Хоудли  сообщает  весьма  характерный  случай;  этот
случай показывает нам жизнь того  времени  и  нашего  бедного  друга,  очень
слабого, но неизменно доброго, как в пьяном, так и в трезвом состоянии.
     "Мой отец, -  рассказывает  доктор  Джон  Хоудли,  сын  епископа,  -  в
бытность свою епископом Бэнгорским, получил приглашение на  собрание  вигов,
происходившее  в  "Трубе",  на   Шайр-лейн,   где   сэр   Ричард   несколько
переусердствовал, имея двоякую цель, -  почтить  бессмертную  память  короля
Вильгельма, так как было четвертое ноября, и довести своего  друга  Аддисона
до той степени опьянения, чтобы у него развязался  язык,  поскольку  в  силу
флегматичного характера  этот  джентльмен  в  то  время  мало  подходил  для
общества.   Стилю   это   не   удалось.   В   тот   вечер   произошло    два
достопримечательных события. Там оказался известный  шутник,  ныне  покойный
шляпный мастер Джон Слай, и этому Джону вздумалось вползти в залу на коленях
с кружкой эля в руке, выпить за _бессмертную  память_  и  удалиться  тем  же
манером. Стиль, сидевший рядом с моим  отцом,  шепнул  ему:  _"Смейтесь  же.
Человеколюбие этого требует"_. Так как Ричард в тот вечер сам недалеко  ушел
от этого шутника, его усадили в портшез и отправили домой. Но он  ничего  не
желал слушать и  требовал,  чтобы  его  доставили  к  епископу  Бэнгорскому,
невзирая на поздний час. Однако носильщики отнесли его домой  и  втащили  по
лестнице наверх, хотя он страстно желал угостить их  внизу,  после  чего  он
мирно улегся спать" *.
     {* Об этом знаменитом епископе Стиль писал:

                      Легка, должно быть, у него душа:
                      Он всем грехи прощает, не греша.}

     Известна и другая забавная история, которую, я полагаю, включил в  свое
собрание  знаменитый  собиратель  курьезов  мистер  Джозеф  Миллер  или  его
последователи. Сэр Ричард Стиль в  ту  пору,  когда  он  был  очень  увлечен
театром, построил очень милый собственный театр и прежде чем  открыть  двери
своим друзьям и гостям, пожелал  испробовать,  достаточно  ли  хорошо  будет
слышно в зале актеров. Для этого он уселся в самом заднем  ряду  и  попросил
плотника, который строил помещение, сказать что-нибудь со сцены. Тот  сперва
отнекивался, ссылаясь на то, что непривычен произносить речи и не знает, что
сказать его чести; но добродушный хозяин попросил его сказать, что  взбредет
в голову; тогда плотник заговорил, и его было прекрасно слышно. "Сэр  Ричард
Стиль! - сказал он. - Вот уже три месяца я со своими  подручными  работаю  в
этом театре, но мы еще и не нюхали денег вашей чести; мы  будем  вам  весьма
признательны, ежели вы заплатите нам немедля, а покуда вы этого не сделаете,
мы не вобьем больше ни единого гвоздя". Сэр Ричард  сказал,  что  ораторское
искусство плотника безукоризненно, но тема ему не очень по душе.
     В произведениях Стиля глубоко подкупает их непосредственность. Он писал
так быстро и  небрежно,  что  ему  поневоле  приходилось  быть  искренним  с
читателем, у него просто  не  хватало  времени  лгать.  Он  был  не  слишком
начитан, зато хорошо знал жизнь. Он видел людей, бывал в  тавернах.  Он  жил
среди ученых, военных, придворных аристократов, светских модников и  модниц,
писателей и острословов,  обитателей  долговых  тюрем  и  завсегдатаев  всех
клубов и кофеен города. Его любили во всяком обществе,  потому  что  сам  он
любил всякое общество; и нам приятно видеть его радость, как приятно слышать
смех детей в зале во время пантомимы. Он был  не  из  тех  отшельников,  чье
величие обрекло их на одиночество; напротив,  он,  мне  кажется,  был  самым
общительным и восторженным из писателей; и полный сердечного  восхищения;  и
доброжелательства, он покоряет тем,  что  приглашает  вас  разделить  с  ним
удовольствие и хорошее расположение духа. Его смех  звенит  по  всему  дому.
Вероятно, он был незаменим, когда играли трагедию, и плакал не  меньше,  чем
самая чувствительная молодая дама в ложе. У него было пристрастие к  красоте
и доброте, где бы он их ни встречал. Он страстно любил Шекспира, больше, чем
любой из его современников; и в силу щедрости и широты своей натуры призывал
всех вокруг любить то, что любил сам. Он никого не огорчал кислой  похвалой;
он жил в мире и был  его  неотъемлемой  частью;  и  его  наслаждение  жизнью
представляет  собой  поразительную  противоположность  яростному  возмущению
Свифта и одинокой безмятежности Аддисона *. Позвольте мне  привести  вам  по
отрывку из сочинений каждого писателя, они написаны на одну и  ту  же  тему,
очень серьезны и любопытнейшим образом раскрывают мироощущение  каждого.  Мы
уже говорили, что юморист откликается на все человеческие поступки, от самых
пустяковых до самых важных и торжественных.  Все,  кто  читал  наших  старых
классиков, знают ужасные строки Свифта, в которых он выявляет свою философию
и описывает конец человечества: **

                       Смущен, ошеломлен и потрясен,
                       Явился мир перед Зевесов трон.
                       Бледнели грешники, и небосвод
                       От гласа Зевса, мнилось, упадет:
                            "Вы беззаконны, в ваших душах тьма,
                       Ничтожные по скудости ума,
                       Вы, в лабиринте бросившие нить,
                       Из гордости не ставшие грешить,
                       Вы, что других клянете, дабы впредь
                       В геенне побежденных лицезреть,
                       (Один народ другим укажет путь,
                       Не зная воли Зевсовой ничуть),
                       Безумье ваших дел я зрю сейчас,
                       Мне мерзко даже гневаться на вас,
                       Отныне не молите вам помочь.
                       Я проклинаю вас - ступайте прочь!"

     {* Вот некоторые из его более поздних писем:

                                                                "Леди Стиль.
                                        Хэмптон-Корт, 16 марта 1716-1717 гг.

     Дорогая Пру!
     Если ты написала мне  письмо,  которое  я  должен  был  получить  вчера
вечером, то прошу прощения, что я не смогу ответить  до  следующей  почты...
Твой сын в настоящую минуту крайне занят, он кувыркается на полу  и  сметает
перышком песок. Он растет очень милым ребенком, живым и веселым. Кроме того,
он весьма образован: умеет читать букварь, и я дал ему своего  Вергилия.  Он
делает весьма проницательные замечания по поводу картинок. Мы с ним  большие
друзья и часто играем  вместе.  Его  вещи  изорвались,  и,  надеюсь,  ты  не
рассердишься, если я куплю ему кое-что из одежды, какую мы  с  миссис  Эванс
сочтем нужным".

                                                                "Леди Стиль.
                                                                  (Без даты)

     Ты пишешь, что хотела бы услышать от меня хоть  небольшую  лесть.  Смею
заверить, я не знаю никого, кто более тебя достоин похвалы и для кого  любые
комплименты отнюдь не будут лестью. Твоя жизнь сама говорит  за  себя,  если
учесть, что ты очень красивая женщина, любящая уединение, что ты не глупа, и
вместе с тем очень откровенна; я мог  бы  перечислить  все  пороки,  которые
сопутствуют хорошим качествам у других людей и от которых  ты  свободна.  Но
право, хотя ты - воплощение всех совершенств,  у  тебя  есть  один  странный
недостаток, который почти затмевает для меня все хорошев в тебе; беда в том,
что ты не любишь одеваться, выезжать, блистать, даже когда я прошу  тебя  об
том, и не даешь мне возможности гордиться тобой  или  хотя  бы  с  гордостью
сознавать, что ты моя...
                                                  Твой любящий преданный муж
                                                                 Рич. Стиль.

     За обучение Молли уплачено за три месяца. Дети совершенно здоровы".

                                                                "Леди Стиль.
                                                            26 марта 1717 г.

     Моя дорогая Пру!
     Получил твое письмо и ужасно  огорчился,  узнав,  что  тебя  все  время
мучают головные боли... Поверь, прошлой ночью, лежа на твоем месте и положив
голову на твою подушку, я разрыдался  при  мысли,  что  моя  очаровательная,
капризная девочка не спит, терзаемая болью; мне казалось грехом уснуть.
     Я был бы счастлив, если бы в  награду  за  эти  нежные  чувства  _"Ваше
Прудентство"_ пожаловали меня своим расположением..."

     В то время, когда было  написано  вышеприведенное  письмо,  леди  Стиль
находилась в Уэльсе, где приводила в порядок свое имение. Стиль  примерно  в
это же время был очень увлечен проектом перевозок живой рыбы,  который,  как
он не  раз  уверял  свою  жену,  по  его  убеждению,  принесет  ему  немалое
состояние. Однако из этого ничего не вышло.
     Леди  Стиль  умерла  в  декабре  следующего  года.  Она  похоронена   в
Вестминстерском аббатстве.
     ** Лорд Честерфилд послал эти стихи Вольтеру с любопытным письмом.}
     Аддисон, беря эту же  тему,  пишет  в  совершенно  ином  тоне  в  своем
знаменитом очерке о Вестминстерском аббатстве  ("Зритель",  Э  26):  "Я,  со
своей стороны, хотя всегда сохраняю серьезность, не знаю,  что  значит  быть
печальным, и поэтому  могу  взглянуть  на  самые  глубокие  и  торжественные
явления природы с таким же удовольствием, как и на самые веселые и приятные.
Когда я смотрю на могилы великих людей, всякое чувство зависти  исчезает  во
мне; когда я читаю эпитафии красавиц,  всякое  неумеренное  желание  гаснет,
когда я вижу горе родителей на могиле, мое сердце трепещет  от  сострадания;
когда я вижу могилу самих родителей, то думаю, как тщетно скорбеть о тех, за
кем мы вскоре последуем".
     (Я уже говорил, что, по моему мнению, сердце Аддисона едва ли очень  уж
трепетало и он едва ли слишком предавался "тщетной скорби").
     "И когда, - продолжает он, - я вижу королей, лежащих рядом с теми,  кто
их свергнул; когда я думаю  о  соперничавших  талантах,  обладатели  которых
покоятся бок о бок,  или  о  святых,  которые  своими  раздорами  и  спорами
раскололи мир, я со скорбью и удивлением размышляю о мелкой суете, о людских
кознях и препирательствах. И когда я вижу даты  на  могилах  тех,  кто  умер
только вчера, и тех, кто умер шестьсот лет назад, я  думаю  о  Великом  Дне,
когда все мы станем современниками и вместе приблизимся к  престолу  вечного
судии".
     На эту же тему пишет третий наш юморист. Вы, конечно, обратили внимание
в  предыдущих  цитатах  на  своеобразие  юмора  каждого   писателя   -   как
раскрывается тема и используется контраст, как рисуется  факт  смерти  и  на
какие размышления этот факт наводит, - а  теперь  послушайте  третьего,  его
тема здесь - тоже смерть, скорбь и могила. "Впервые я испытал чувство  горя,
- пишет Стиль в "Болтуне", - после смерти моего отца, когда мне еще не  было
пяти лет; однако я был скорее удивлен тем, что происходит со всеми в доме, и
едва ли действительно понимал, почему никто не хочет с нами играть. Помню, я
пошел в комнату, где он лежал в гробу, - рядом в одиночестве сидела моя мать
и плакала. В руке у меня была теннисная ракетка, и я начал  колотить  ею  по
гробу и звать папу; не знаю, каким образом, но я  сознавал,  что  он  заперт
там. Мама подхватила меня на руки и, не  в  силах  более  безмолвно  сносить
горе,  ее  обуревавшее,  чуть  не  задушила  меня  в  объятиях  и   сказала,
захлебываясь слезами, что "папа не слышит меня и больше  не  будет  со  мной
играть: его закопают в землю, и оттуда он уже к нам  не  выйдет".  Она  была
красивая женщина, с благородной душой, и в ее  горе  было  достоинство,  при
всем неистовстве этого  порыва,  который,  как  мне  кажется,  поразил  меня
неосознанным ощущением скорби, проникшим, прежде чем  я  понял,  что  значит
скорбеть, в глубину моей души, и с тех пор сострадание  стало  самой  слабой
моей струной".
     Можно  ли  найти  три  более  характерных  склада  человеческого   ума?
"Болваны, что знаете вы об этой тайне? - говорит  Свифт,  попирая  могилу  и
пронося свое презрение к человечеству буквально за порог  смерти.  -  Жалкие
слепые ничтожества, как смеете вы пытаться постичь непостижимое и как  могут
ваши тусклые глаза  проникнуть  в  бездну  бесконечных  небес?"  Аддисон,  в
гораздо более мягких выражениях и снисходительном тоне, высказывает почти те
же чувства; он говорит о соперничестве талантов, о борьбе  между  святыми  с
тем же скептическим спокойствием. "Смотрите, сколь ничтожный и суетный  прах
являем мы собой", - говорит он, улыбаясь над могильными плитами, и глядит  в
небо, усматривая там, как  всегда,  божественное  сияние,  и  говорит  почти
вдохновенно о "Великом Дне, когда все мы станем современниками и вместе при-
близимся к престолу вечного судии".
     Третий тоже говорит о смерти и, по-своему выражая мораль, которой  учит
небо, ведет вас к гробу отца, показывает свою  красавицу  мать  в  слезах  и
себя, несмышленого  малыша,  в  удивлении  стоящего  рядом  с  нею.  Он  сам
проливает искренние слезы, когда  берет  вас  за  руку  и  ищет  сочувствия.
"Смотрите, как добры, непорочны и прекрасны женщины, -  говорит  он,  -  как
отзывчивы маленькие дети! Будем же любить их и друг друга, брат мой, - видит
бог, как  нужны  нам  любовь  и  прощение".  Итак,  каждый  смотрит  на  это
по-своему, говорит на свой лад и молится тоже по-своему.
     Когда  Стиль  взывает  о  сочувствии  к  действующим   лицам   в   этой
очаровательной сцене Любви, Скорби и Смерти, кто  может  ему  отказать?  Ему
уступаешь, как наивной просьбе ребенка  или  мольбе  женщины.  Мужчина  чаще
всего  тогда  и  бывает  по-настоящему  мужчиной,  когда  он,  так  сказать,
утрачивает свой  мужской  характер,  и  чувствами  его  движет  преданность,
сострадание и самопожертвование, безотчетная потребность лелеять невинных  и
несчастных, защищать нежных и слабых. Чем был бы Стиль, если бы  он  не  был
нашим другом? Ведь он далеко не самый блестящий юморист, не  самый  глубокий
мыслитель: зато он наш друг; мы любим его, как дети любят свои игры,  потому
что он чудесен. Разве мужчину любят за то, что он самый умный или мудрый  из
людей, или  женщину  за  то,  что  она  самая  добродетельная,  или  говорит
по-французски, или играет на фортепьянах лучше всех прочих  представительниц
ее пола? Признаюсь,  я  люблю  Дика  Стиля-человека  и  Дика  Стиля-писателя
гораздо больше, чем многих гораздо лучших людей и гораздо лучших писателей.
     К сожалению, почти все собравшиеся здесь должны верить на слово,  какой
Стиль был чудесный, и, разумеется, не могут с ним познакомиться. Дело  не  в
том, что Стиль был хуже своего времени;  напротив,  он  был  гораздо  лучше,
правдивее и мужественнее большинства своих современников. Но в том  обществе
творились такие дела и звучали такие разговоры,  которые  заставили  бы  вас
содрогнуться. Что почувствовал бы в наше время воспитанный  юноша,  если  бы
увидел