просрочивал векселя и вступал в денежные
или,  скорее,  кредитные  отношения  с  соседними  торговцами   сластями   и
булочками, рано проявил пристрастие и умение пить крепкое  пиво  и  херес  и
брал взаймы у всех своих товарищей, у которых водились  деньги.  То,  что  я
рассказал о юных годах Стиля, ничем не подтверждено, но если "мальчик - отец
мужчины", то отец молодого Стиля из Мертона,  который  покинул  Оксфорд,  не
получив степени бакалавра, и поступил в королевскую гвардию,  отец  капитана
Стиля из  стрелкового  полка  Льюкаса,  который,  благодаря  покровительству
милорда Катса был назначен командовать  ротой,  отец  мистера  Стиля,  члена
парламентской комиссии по почтовому ведомству, редактора "Газеты", "Болтуна"
и "Зрителя", члена парламента, изгнанного оттуда, и автора "Нежного мужа"  и
"Совестливых влюбленных", если мужчина и мальчик похожи друг на  друга,  Дик
Стиль-школьник,  должен  был  быть  самым  щедрым,  никчемным,   добродушным
мальчишкой, какие когда-либо спрягали глагол tupto - я  бью,  и  tuptomai  -
меня бьют, в школах всей Британии.
     Едва ли не всякий из мужчин, которые  оказали  мне  честь,  слушая  мои
лекции, помнит, что величайший герой, какого он видел в жизни,  человек,  на
которого он смотрел снизу вверх с необычайным удивлением и восхищением,  был
первый ученик в его  школе.  Сам  директор  школы  едва  ли  вызывает  такое
благоговение. Первый ученик может соперничать с самим директором.  Когда  он
начинает говорить, весь класс затихает и каждый внимательно  слушает.  Он  с
легкостью пишет  латинские  стихи,  столь  же  благозвучные,  как  у  самого
Вергилия. Он великодушен и, сочинив шедевры для  себя,  пишет  стихи  и  для
других мальчиков с поразительной легкостью и свободой; лентяи дрожат только,
как бы не обнаружилось, что за них делают упражнения, ведь их  могут  высечь
за то, что стихи слишком хороши. Я в свое время видел немало великих  людей,
но не встречал ни одного столь великого, как первый ученик из моего детства:
мы все считали, что он должен стать премьер-министром, и я был  разочарован,
когда, встретив его впоследствии, обнаружил, что в  нем  всего  шесть  футов
росту.
     Дик Стиль, воспитанник Чартерхауса, испытывал такое восхищение  в  годы
своего детства и сохранял его  всю  жизнь.  В  школе  и  в  свете,  куда  бы
превратная судьба ни привела это заблудшее,  своенравное,  доброе  существо,
Джозеф Аддисон всегда был для него первым учеником. Аддисон  делал  за  него
упражнения. Аддисон написал лучшие его сочинения. Он  был  на  побегушках  у
Аддисона: оказывал ему мелкие услуги, чистил ботинки; находиться в  обществе
Джо было  для  Дика  величайшим  удовольствием,  и  он  принимал  от  своего
наставника отповедь или удары палкой с бесконечнейшим почтением, покорностью
и любовью *.
     {* "Стиль питал к Аддисону величайшее почтение и открыто  выказывал это
во всяком обществе весьма своеобразным образом. Аддисон время от времени над
ним  подшучивал;  но  всегда   воспринимал   это   благосклонно".   -   Поп,
"Примечательные случаи" Спенса.
     "Сэр Ричард Стиль был человеком с самым  чудесным  характером  в  мире;
даже во время тяжелой  болезни  он,  казалось,  желал  только  доставлять  и
получать удовольствие". - Д-р Янг, "Примечательные  случаи"  Спенса.}  Когда
Стиль появился в Оксфорде, Аддисон был там  важной  фигурой,  а  сам  он  не
слишком выделился. Он сочинил  комедию,  которую  сжег  по  совету  друга  с
присущей ему скромностью, и несколько стихов,  которые,  пожалуй,  столь  же
возвышенны, как и  сочинения  других  джентльменов  в  тот  век;  но  потом,
охваченный  внезапной  жаждой   воинской   славы,   он   бросил   мантию   и
университетскую шапочку ради седла и уздечки и  поступил  рядовым  в  конную
гвардию, под начало к герцогу Ормондскому, во второй полк, и,  надо  думать,
был в числе гвардейцев, которые "все на вороных конях, с белыми  перьями  на
шляпах и в алых мундирах с пышными кружевами" проехали в  ноябре  1699  года
парадным маршем перед королем Вильгельмом и  многочисленными  аристократами,
не говоря уже о двадцатитысячной толпе народа и о более  чем  тысяче  карет.
"Гвардия как раз получила новые мундиры, -  писала  "Лондон  пост".  -  Наши
гвардейцы великолепны и славятся на весь мир". Но  Стилю  вряд  ли  пришлось
служить всерьез. Он, много писавший о себе, о своей матери,  жене,  любовных
увлечениях, долгах, друзьях, о винах, которые пил,  рассказал  бы  нам  и  о
битвах, если б участвовал хоть  в  одной.  Его  давний  покровитель  Ормонд,
вероятно, исхлопотал ему чин корнета в гвардии, а позже он был произведен  в
капитаны стрелкового полка Льюкаса  и  назначен  командиром  роты  благодаря
покровительству лорда Катса, чьим секретарем он был  и  кому  посвятил  свое
сочинение под заглавием "Христианский герой". Но когда Дик писал это пылкое,
благочестивое произведение, он  погряз  в  долгах,  в  пьянстве  и  во  всех
пороках, свойственных  городским  гулякам;  рассказывают,  что  все  офицеры
Льюкаса и благородные гвардейцы смеялись  над  Диком*.  И  впрямь  богослов,
увлекающийся  спиртным,  -  предмет,  не  слишком  достойный   уважения,   а
отшельник, хоть и ходит с продранными локтями, не вправе  должать  портному.
Стиль говорит о себе, что всю жизнь он грешил и каялся. Он бил себя в  грудь
и благочестиво вопиял, когда каялся, это верно; но как только от воплей  его
одолевала жажда, он снова впадал в грех. В чудесном очерке,  напечатанном  в
"Болтуне", где он вспоминает смерть  отца,  горе  матери,  свои  собственные
самые возвышенные и нежные чувства, он говорит,  что  его  занятия  прервало
появление корзины с бутылками вина, "точно такого же, какое  на  той  неделе
должны продавать у Гэрроуэя"; получив вино, он позвал троих  друзей,  и  они
незамедлительно "распили по две бутылки на брата с большой пользой для  себя
и не расходились до двух часов ночи".
     {* Образцом веселой комедии Стиля может служить небольшая  сцена  между
двумя превосходно изображенными сестрами в его пьесе "Похороны,  или  Модная
скорбь". Дик написал ее, по его словам, "ощущая необходимость  оживить  свою
репутацию", которая благодаря "Христианскому герою",  видимо,  была  слишком
строгой, серьезной и благопристойной в глазах читателей этого благочестивого
сочинения.
     (Занавес поднимается, леди Шарлотта сидит  sa  столом  и  читает,  леди
Хэрриет вертится перед зеркалом, любуясь собой.)
     Л. X. Право, сестрица, ты бы  лучше  поговорила  со  мной  (глядится  е
зеркало), чем сидеть, уставясь в книгу, в которой ты все равно не прочла  ни
строчки. Милейший доктор Льюкас пускай пишет там, что ему вздумается,  но  у
тебя из головы не выходи! Фрэнсис, лорд Харди, который  теперь  стал  графом
Брамптонским и он у тебя все время стоит перед глазами. Вот погляди на  меня
и попробуй сказать, что это не так.
     Л. Ш. Ты с ума сошла, милочка. (Улыбается.)
     Л. X. Вот видишь, я знала, что ты не сможешь это сказать  и  удержаться
от смеха. (Заглядывает через плечо Шарлотты.) А Я читаю здесь это имя так же
ясно, как ты: Ф-р-э-н, Фрэн, с-и-с-сис, Фрэнсис, оно в каждой строчке книги.
     Л. Ш. (вставая). Я вижу, бесполезно спорить с такой бесстыдницей, -  но
даже если допустить, что ты права насчет милорд! Харди,  куда  простительней
восхищаться другим, чем собственной особой.
     Л. X. Ну, нет...  Или,  пожалуй,  ты  права,  если  кто  в  самом  деле
тщеславно любуется собой, но ведь я-то собой вовсе не восхищаюсь...  Фу!  Не
может быть, чтобы у меня в глазах была эта мягкость. (Смотрится в  зеркало.)
Они не пронизывающие: нет, это все чепуха, мужчины будут обо  мне  говорить.
Некоторые так ценят красивые зубки... О боже,  что  значат  красивые  зубки!
(Скалит зубы.) У самого что нп на есть черного негра такие  же  белые  зубы,
как у меня... Нет, сестрица, я  собой  не  любуюсь,  но  во  мне  сидит  дух
противоречия: я вовсе не влюблена в себя, а только соперничаю с мужчинами.
     Л. Ш. Да, но мистер Кэмпли одолеет даже такого соперника, как  ты,  моя
милая.
     Л. X. Ну что  я  тебе  сделала,  зачем  ты  вспоминаешь  этого  нахала?
Самоуверенный наглец. Нет, право, если я,  как  со  вздохом  писал  о  людях
обоего пола один влюбленный в меня поэт, -

                   предмет любви и зависти всеобщей... -

     то со мной не так-то просто сладить... Спасибо  ему...  Я  хочу  только
быть уверена, что смогу хорошенько его помучить,  отвергая,  а  потом  решу,
должен он расстаться с жизнью или нет.
     Л. Ш. Право, сестрица, если говорить всерьез, это тщеславие вовсе  тебе
не к лицу.
     Л. X. Тщеславие! Все дело  в  том,  что  мы,  беспечные  люди,  гораздо
искренней, чем вы, благоразумные: вся твоя жизнь - уловки. Говори прямо. Вот
взгляни.  (Увлекает  ее  к  зеркалу.)  Разве  тебя  не   охватывает   тайное
удовольствие, когда ты видишь это цветение в себе,  эту  стройность  фигуры,
эту живость лица?
     Л. Ш. Ну, простушка, если я сперва и буду так  проста,  чтобы  немножко
увлечься собой, я все же знаю, что это нехорошо, и стараюсь исправиться.
     Л. X. Фу! Фу! Расскажи эту надоевшую историю старой миссис  Фардингейл,
а я не поспеваю думать с такой быстротой.
     Л.  Ш.  Те,  кто  считает,  что  нечего  спешить  понять  себя,  вскоре
убеждаются, что уже поздно. Но скажи мне по совести, тебе нравится Кэмпли?
     Л. X. Он мне не противен, но боюсь, этот выскочка думает легко добиться
моей благосклонности. Ах, ненавижу людей с таким сердцем, которое я не  могу
разбить в любой миг. В чем ценность дорогого фарфора, как не в том,  что  он
так хрупок? Если б не это, можно было бы поставить  в  буфет  хоть  каменные
кружки. - "Похороны", действие 2.
     "Мы знали, чем обязана сцена его [Стиля] произведениям; во всей  труппе
едва ли был стоящий актер, которому его "Болтун" не  помог  бы  стать  лучше
своими наставлениями". - Сиббер.}
     Такова была его жизнь. Джек-буфетчик то и дело вторгался в нее, принося
ему бутылочку из "Розы" или приглашая его туда на попойку с сэром  Плюмом  и
мистером Дайвером; и Дик, проливавший слезы над  своими  писаниями,  вытирал
глаза, брал шляпу с  галунами,  прицеплял  к  поясу  шпагу,  надевал  парик,
целовал жену и детей, врал что-то насчет неотложного дела и шел в  "Розу"  к
веселым друзьям.
     Пока  мистер  Аддисон  был  за  границей,  а  также  после  его  весьма
печального возвращения на родину, когда он ожидал милости Провидения, живя в
скверном домишке на Хэймаркете, молодой капитан Стиль имел куда более важный
вид,  чем  его  ученый  друг  по  чартерхаусскому   затворничеству.   Почему
какой-нибудь художник не изобразил разговор между бравым капитаном из  полка
Льюкаса в треуголке, галунах, с лицом, слегка помятым от  пьянства,  и  этим
поэтом, этим философом, бледным, гордым и неимущим, его другом и наставником
в школе и вообще в жизни? Как, должно быть, хвастался Дик своими  блестящими
возможностями и планами, своими изысканными друзьями, очарованием юбиляров и
знаменитых  актрис,  количеством  бутылок,  которые  он  с  милордом  и  еще
несколькими добрыми друзьями  раздавил  сегодня  ночью  в  "Дьяволе"  или  в
"Подвязке"! Нетрудно представить себе  спокойную  улыбку  Джозефа  Аддисона,
который холодными серыми глазами провожает Дика, когда тот важно  шагает  по
Моллу  обедать  с  гвардейцами  к  Сент-Джеймсу,  а  потом   твердым   шагом
возвращается в потертом костюме назад в свою квартиру да третьем этаже.  Дик
часто говорил, что его фамилия занесена для памяти  в  последнюю  настольную
книгу славного, благочестивого  и  бессмертного  Вильгельма.  Имя  Джонатана
Свифта было вписано туда той же рукой.
     Наш достойный  друг,  автор  "Христианского  героя",  благодаря  своему
остроумию *,  пользовался  немалым  успехом  в  лондонском  свете.  Он  стал
известным журналистом; он написал в 1703 году "Нежного  мужа",  свою  вторую
пьесу,  в  которой  есть  восхитительные  фарсовые  места  и  о  которой  он
великодушно говорил впоследствии, когда Аддисона уже не было на  свете,  что
там "много великолепных мазков", сделанных любимой рукой Аддисона **.  Разве
не приятно вспомнить такое  содружество?  Нетрудно  вообразить,  как  Стиль,
полный вдохновения и молодости, оставляет своих  веселых  друзей  и  идет  к
Аддисону, а тот сидит в своей убогой  гостиной,  бедный,  но  безмятежный  и
радостный.  В  1704  году  Стиль  подарил  обществу  еще  одну  комедию,   и
представьте себе - она была  так  нравственна  и  благочестива,  как  уверял
бедняга Дик, и так скучна, по мнению  света,  что  "Лжец-любовник"  не  имел
успеха.
     {* "Теперь уже нет рядом с ним того прекрасного человека, который волею
небес, став его другом и начальником, мог бы посоветовать ему,  что  сказать
или сделать. Добавлю еще кое-что ему в утешение. Самая  прекрасная  женщина,
какую знал мужчина, не может теперь сетовать и пенять на него за то, что  он
пренебрег собой". - Стиль (о себе). "Театр", Э 12, февр. 1719-1720 гг.
     ** В "Похоронах" есть  великолепное  и  очень  смешное  место,  которое
Сидней Смит использовал как пример юмора в своих лекциях.
     Владелец похоронного бюро  разговаривает  со  своими  служащими  об  их
обязанностях.
     Сейбл. Эй, вы! Побольше уныния (показывает, каким должно быть выражение
лица). Вот у этого малого прекрасный вид, подобающий смерти, - поставьте его
рядом с покойным; эта деревянная рожа пускай будет  наверху  лестницы;  этот
малый словно перепугай насмерть  (вид  у  него  такой,  будто  его  постигло
какое-то несчастье), пусть станет  в  конце  залы.  Так...  Но  я  вас  всех
расставлю сам... А теперь ни в коем случае не смейтесь, как бы вам  ни  было
смешно. Глядите вон туда... Эй ты, щенок, почему у  тебя  такой  здоровый  и
цветущий вид? Неблагодарная скотина, разве я тебя не пожалел, не забрал тебя
у хозяина, где ты был на  побегушках,  не  дал  почувствовать,  как  приятно
получать жалованье? _Разве я не платил тебе сперва десять, потом пятнадцать,
потом двадцать шиллингов в неделю, чтобы у тебя была скорбная  рожа?  И  чем
больше я тебе плачу, тем ты веселее глядишь!_}
     Теперь настал час торжества для Аддисона, и он мог помочь нашему  другу
"Христианскому герою", так что если имелась  какая-то  возможность  удержать
этого бедного пьяного героя на ногах, его судьба была в  надежных  руках,  а
материальное положение обеспечено. Стиль получил место в почтовом ведомстве;
он писал так много, нередко так изящно и всегда так мило, с  таким  приятным
юмором и непринужденной откровенностью, с таким неисчерпаемым добродушием  и
беззлобной насмешкой, что его ранние сочинения можно сравнить с  сочинениями
самого Аддисона и читатель, по крайней мере, читатель-мужчина, прочтет их  с
неменьшим удовольствием *.
     {* "Писано у меня на квартире, 16 ноября.
     Есть  люди,  располагающие  многими  удовольствиями  и   развлечениями,
которыми они не пользуются; поэтому благое и полезное дело - указывать им на
их собственное счастье и обращать их внимание на такие примеры их счастливой
судьбы, которых они склонны не замечать. Людям, состоящим в браке, часто  не
достает такого  наставника,  и  они  влачат  свои  дни,  глядя  с  тоской  и
неудовольствием на то,  что  по  мнению  других  является  воплощением  всех
радостей жизни и убежищем от ее треволнений.
     К этой мысли я пришел, побывав у одного своего старого друга,  которого
знаю еще со школы. Он приехал в город на прошлой  неделе  с  семьей  на  всю
зиму; а вчера утром он сообщил мне, что его жена приглашает меня к обеду.  Я
у них чувствую себя, так сказать, как дома, и все семейство знает  меня  как
своего доброжелателя. Я, право, не могу выразить  то  удовольствие,  которое
испытываю, когда дети с живой радостью  встречают  мой  приход.  Мальчики  и
девочки стараются обогнать друг друга, заслышав мой стук в дверь; и тот, кто
остался позади, бежит обратно сообщить отцу, что это мистер Бикерстаф. В тот
день мне отворила хорошенькая девчушка, которая, как  все  мы  думали,  меня
забыла, потому что последние два года семья была в отъезде. Когда она все же
узнала меня, мы были поражены, и, едва я вошел,  завязался  разговор,  после
чего они засыпали меня сотнями рассказов,  которых  наслышались  в  деревне,
насчет того, что я женился на дочери своей соседки; и тогда хозяин дома, мой
друг, сказал: "Нет, если мистер Бикерстаф женится на дочери  кого-нибудь  из
своих старых друзей, то уж, надеюсь, отдаст предпочтение моей: вот мисс Мэри
уже шестнадцать, и она будет ему прекрасной вдовой, не  хуже  других.  Но  я
хорошо его знаю; он так влюблен в память тех, которые блистали  в  пору  его
юности, что даже и  не  смотрит  на  нынешних  красавиц.  Я  отлично  помню,
старина, как часто вы заходили  домой  среди  дня,  чтобы  освежить  лицо  и
переодеться, когда в сердце  вашем  царила  Тераминта.  По  дороге  сюда,  в
карете, я напомнил жене некоторые ваши стихи, посвященные этой  женщине".  В
таких воспоминаниях о всяких пустяках, случившихся  давным-давно,  весело  и
приятно прошел обед. После обеда хозяйка вместе с детьми вышла  из  комнаты.
Когда мы остались одни, он взял меня за руку. "Ну, дорогой  друг,  -  сказал
он, - я от души рад вас видеть; я уж думал, вы никогда не  посетите  тех,  с
кем снова сегодня обедали. Вам не кажется, что моя добрая хозяюшка несколько
изменилась с тех пор, как вы последовали за нею из театра, чтобы узнать, как
она ко мне относится?" И я заметил, как при этих словах слеза  скатилась  по
его щеке, что меня глубоко растрогало. Чтобы переменить разговор, я  сказал:
"Да, это уже не то юное создание, каким она была, когда вернула мне  письмо,
которое я передал ей от вас, со словами: "Надеюсь, вы благородный человек  и
более не станете брать на себя такие поручения и преследовать ту, которая не
сделала вам ничего дурного, а  также,  из  добрых  чувств  к  своему  другу,
убедите его не стремиться более к цели, которой ему никогда не  достигнуть".
Помните, я  принял  эти  ее  слова  всерьез,  и  впоследствии  вам  пришлось
пользоваться услугами вашего  кузена  Билла,  который  подучил  свою  сестру
познакомиться  с  нею  ради  вас.  Но  не  может  же  она  вечно  оставаться
пятнадцатилетней". - "Пятнадцатилетней! - воскликнул мой друг. - Ах, ведь вы
всю жизнь прожили холостяком и не понимаете, какое это великое, ни с чем  не
сравнимое счастье быть понастоящему любимым! Клянусь, самое красивое лицо  в
мире не может пробудить во мне  такие  сладостные  мысли,  какие  охватывают
меня, когда я вижу эту чудесную женщину. Ведь лицо ее увяло  именно  потому,
что она неустанно ухаживала за мной, когда я  лежал  в  лихорадке.  А  потом
начался приступ другой болезни, которая чуть не отправила меня прошлой зимой
на тот свет. Уверяю вас, я обязан ей столь  многим,  что  не  могу  спокойно
думать о теперешнем состоянии ее здоровья. Ну,  а  что  касается  пятнадцати
лет, она каждый день приносит мне счастье, несравненно высшее, чем то, какое
я когда-либо испытывал, обладая ее красотой, когда был в расцвете молодости.
Каждое мгновение ее жизни дает мне новые примеры ее снисходительности к моим
желаниям и благоразумного отношения к моим  деньгам.  Она  мне  кажется  еще
красивее, чем в тот миг, когда я впервые ее увидел; нет ни малейшей перемены
в ее чертах, которую я не мог бы проследить с  того  самого  мгновения,  как
перемена эта возникла под влиянием тревоги за мое благополучие и  состояние.
Таким образом, думается мне, любовь, которую я  почувствовал  к  ней  такой,
какова она была, возросла от моей благодарности к  ней,  такой,  какова  она
стала. Любовь к жене настолько  же  выше  того  праздного  чувства,  которое
обычно  обозначают  этим  словом,  насколько  громкий   смех   клоуна   ниже
изысканного веселья  благородного  человека.  О!  Это  бесценное  сокровище!
Занимаясь домашними делами, она всегда боится найти какой-нибудь недостаток,
и от э