ько минута,  и
если  она  избавит  моего  ближнего  от  побоев,  ее  нельзя  считать  дурно
проведенной.
     Во время  этого  разговора  осел  жевал  стебель  артишока;  пища  явно
невкусная, и голод, видно, напряженно боролся в нем  с  отвращением,  потому
что раз шесть ронял он этот стебель изо рта и снова подхватывал.
     - Бог да поможет тебе, Джек! - сказал я. - Горький  у  тебя  завтрак  -
горькая изо дня в день работа - и еще горше многочисленные удары,  которыми,
боюсь я, тебе за нее платят, - и вся-то жизнь, для  других  тоже  несладкая,
для тебя сплошь, сплошь горечь. Вот и сейчас во рту у тебя,  если  дознаться
правды, так, думаю, горько, точно ты поел сажи (осел в конце концов выбросил
стебель), и у тебя нет, верно, друга на целом свете, который угостил бы тебя
печеньем. - Сказав это, я достал только что  купленный  кулек  с  миндальным
печеньем и дал ему одно, - но теперь, когда я об  этом  рассказываю,  сердце
укоряет меня за то, что в затее моей  было  больше  желанья  позабавиться  и
посмотреть, как осел будет есть печенье, нежели подлинного участия к нему.
     Когда осел съел печенье, я стал уговаривать его пройти: бедное животное
было тяжело навьючено  -  видно  было,  как  его  ноги  дрожали.  Он  быстро
попятился назад, а когда  я  потянул  его  за  повод,  последний  оборвался,
оставшись в моей руке. Осел грустно посмотрел на  меня.  "Не  бей  меня,  а?
Впрочем, как тебе угодно". - "Если я тебя ударю, будь я прокл..."
     Да, того, кто  откажет  этому  очаровательному  описанию  в  остроумии,
юморе, трогательности, душевной доброте и подлинном чувстве, нелегко пронять
и удовлетворить. А несколькими страницами ниже мы находим описание не  менее
прекрасное - пейзаж и люди чудесно нарисованы  писателем,  который  обладает
глубоким пониманием прекрасного и умеет тонко чувствовать.
     "Это случилось по дороге из Нима в Люнель, где лучшее во  всей  Франции
мускатное вино.
     Солнце закатилось - работа  кончилась;  деревенские  красавицы  заплели
наново свои косы, а парни готовились  к  танцу.  Мой  мул  остановился,  как
вкопанный.
     - Это флейта и тамбурин, - сказал я... - Я поставил себе за правило  не
вступать в спор ни с кем из вашей породы. - С этими  словами  я  вскочил  на
него и... швырнул один сапог в канаву направо, другой в канаву  налево...  -
Пойду танцевать, - сказал я, - а ты стой здесь.
     Одна загорелая дочь труда отделилась от группы и пошла  мне  навстречу,
когда я приблизился; ее темно-каштановые волосы, почти совсем  черные,  были
скреплены узлом, кроме одной непослушной пряди.
     - Нам не хватает кавалера, - сказала она, протягивая вперед руки и  как
бы предлагая их взять.
     - Кавалер у вас будет, - сказал я, беря протянутые руки.
     - У нас ничего  бы  не  вышло  без  вас,  -  сказала  она,  выпуская  с
врожденной учтивостью одну мою руку и ведя меня за другую.
     Хромой подросток, которого  Аполлон  наградил  свирелью  и  который  по
собственному почину прибавил к ней тамбурин,  присев  на  пригорок,  заиграл
веселую мелодию.
     - Подвяжите мне поскорее этот локон, - сказала  Нанетта,  сунув  мне  в
руку шнурочек. Я сразу позабыл, что я иностранец. Узел распустился, вся коса
упала. Мы точно семь лет были знакомы.
     Подросток ударил в тамбурин - потом заиграл на свирели, и мы  пустились
в пляс.
     Сестра подростка, с неба похитившая свой  голос,  запела,  чередуясь  с
братом, - то была гасконская  хороводная  песня  "Viva  la  joia!  Fidon  la
tristessa"  {Да  здравствует  радость!  Долой  печаль!  (франц.).}.  Девушки
подхватили в унисон, а парни октавой ниже.
     "Viva la joia" - было на губах у Нанетты. "Viva la joia" -  было  в  ее
глазах. Искра дружелюбия мгновенно пересекла разделявшее  нас  пространство.
Какой она казалась милой! Зачем я не могу жить  и  кончить  дни  свои  таким
образом? О праведный податель наших радостей и горестей, - воскликнул  я,  -
почему нельзя  здесь  расположиться  в  лоне  Довольства,  танцевать,  петь,
творить молитвы и подняться на небеса с этой темноволосой девушкой? Капризно
склонив голову к плечу, она задорно плясала.
     - Поплясали и хватит, - сказал я".
     Этим чудесным танцем и пением том весьма искусно завершается.  Но  даже
здесь мы не можем привести все полностью. В сочинениях Стерна нет  ни  одной
страницы, в которой не было бы чего-нибудь такого, чему лучше вовсе не быть,
скрытой мерзости - намека на какую-то грязь *.
     {* "Относительно обвинения  Стерна  в  безнравственности,  которое  так
серьезно пятнает его писательскую репутацию, я позволю  себе  заметить,  что
есть  некое  лукавство,   воздействие   которого   обусловлено,   во-первых,
скромностью, которое оно уязвляет, во-вторых, невинностью и неискушенностью,
над которыми  оно  торжествует,  и  в-третьих,  некими  колебаниями  в  душе
человека между пребывающим там добром и вторгающимся туда злом  человеческой
природы. Это своего  рода  кокетство  с  дьяволом,  искусство  на  мгновение
сочетать храбрость и трусость, как это  бывает  с  тем,  кто  в  первый  раз
снимает пальцами нагар со свечи, или, вернее, как бывает с ребенком, который
набрался смелости и,  дрожа,  касается  горячего  чайника,  потому  что  это
запрещено; итак, в душе у каждого есть свой злой и добрый ангел; там те  же,
или почти те же чувства, какие,  вероятно,  испытывают  старый  распутник  и
жеманница, - с одной стороны возмущение, идущее  от  лицемерного  стремления
сохранить внешние приличия и репутацию, а с другой - внутреннее сочувствие к
врагу. Надо только предположить, что общество целомудренно, и  тогда  девять
десятых этого злого лукавства станут бесшумны, как камень, падающий в  снег,
потому что  не  встретят  сопротивления;  остальное  держится  на  том,  что
оскорбляет благопристойность самой человеческой природы.
     Это начало, как бы презренно оно  ни  было  само  по  себе,  может  без
сомнения сочетаться с талантом, остроумием, фантазией и даже юмором;  и  нам
остается лишь сожалеть о таком мезальянсе; но тот факт, что одно  совершенно
отдельно от другого, станет очевидным, если мысленно отделить нравственность
мистера  Шенди,  дядюшки  Тоби  и  Трима,  которые  все  противостоят  этому
фальшивому таланту, от остальных героев "Тристрама Шенди", и  вообразить  на
их месте нескольких бессердечных распутников. В  результате  мы  почувствуем
чистейшее отвращение. Стерна следует строго осудить за то, что он использует
лучшие наклонности нашей природы для потворства самым низменным из  них".  -
Кольридж, "Литературное наследие", т. I, стр. 141, 142.}
     Некоторые  из  этих  прискорбных  double   entendre   {Двусмысленностей
(франц.).} можно отнести за счет того, что в то время нравы были  свободнее,
чем сейчас, но далеко не все. Глаза непотребного сатира все время  плотоядно
глядят из листвы; последние слова,  написанные  знаменитым  писателем,  были
грязными и  скверными,  -  последние  строки,  которые  несчастный,  больной
человек написал, взывая о жалости и  прощении.  Я  думаю  об  этих  покойных
писателях  и  об  одном,  ныне  здравствующем  среди  нас,   и   преисполнен
благодарности за тот невинный смех, за те чудесные  целомудренные  страницы,
которыми одаряет моих детей автор "Дэвида Копперфилда".

                                   * * *

                         Jete sur cette boule,
                         Laid, chetif et souffrant;
                         Etouffe dans la foule,
                         Faute d'etre assez grand;

                         Une plainte touchante
                         De ma bouche sortit.
                         Le bon Dieu me dit:
                         Chante, Chante, pauvre petit!

                         Chanter, ou je m'abuse,
                         Est ma tache ici-bas.
                         Tous ceux qu'ainsi j'amuse,
                         Ne m'aimeront-ils pas? {1}


                      {1 В юдоль земную кинут,
                         Уродлив, хил и дик,
                         Я был толпой отринут
                         За то, что невелик.

                         И не сдержал я крика,
                         К кресту припал с мольбой,
                         И мне сказал  Владыка:
                         "Малыш мой бедный, пой!"

                         С тех пор пою - лукавлю,
                         В душе судьбу браня.
                         Но тем, кого забавлю,
                         Как не любить меня?}

     Этими очаровательными строчками Беранже вполне  можно  охарактеризовать
жизнь, страдание, талант и  нежную  душу  Гольдсмита,  так  же  как  и  наше
уважение к нему. Кто из миллионов людей, которым он доставил развлечение, не
любит его! Самый любимый из английских писателей  -  может  ли  быть  звание
почетнее! * Юноша, пылкий, но способный глубоко  и  нежно  любить,  покидает
глухую деревню, где его детство прошло  в  приятных  раздумьях,  в  праздной
безмятежности, в сладких мечтах увидеть огромный мир, лежащий за порогом его
дома, и добиться славы  и  богатства;  после  многих  лет  жестокой  борьбы,
безвестности и нищеты его сердце устремляется к родным местам так же  пылко,
как стремилось к переменам, когда он был под родным кровом, и он пишет роман
и поэму, полные воспоминаний о родине и любви к ней;  он  рисует  события  и
друзей своей юности, населяет Оберн и Векфильд воспоминаниями о  Лиссое.  Он
не может не скитаться по свету, но всегда носит с  собой  память  о  родине,
чувствует ее в груди и в свой смертный час.  Он  ленив,  в  тиши  он  жаждет
перемен; в пути с тоской вспоминает о друзьях и спокойствии. В настоящем  он
строит на будущее воздушные замки или оплакивает прошедшее; он  хоть  сейчас
улетел бы прочь, но клетка и суровая необходимость  удерживают  его.  В  чем
очарование его стихов, его стиля и юмора? В его нежных сетованиях,  ласковом
сострадании, доброй улыбке,  в  трепетном  сочувствии,  в  его  слабости,  в
которой он сам признается? Наша любовь к нему - это наполовину  жалость.  Мы
приходим домой взвинченные и усталые после  дня  жизненной  борьбы,  и  этот
нежный менестрель поет нам. Кто причинит зло доброму  бродячему  арфисту?  И
кому он причинил зло? У него нет никакого оружия, кроме арфы, на которой  он
играет вам, давая наслаждение великим и малым, молодым и старым, офицерам  в
палатках и солдатам вокруг костра, женщинам  и  детям  в  деревнях,  у  чьих
порогов он останавливается и поет свои простые песни о любви и красоте.  Его
чудесная книга "Векфильдский священник" ** открыла ему доступ во все замки и
хижины Европы. Всякий из нас, как бы занят или ожесточен он ни был, хоть раз
или два в жизни провел с ним вечер и испытал на себе чары его дивной музыки.
     Отцом Гольдсмита, без сомнения, был всем  нам  знакомый  добрый  доктор
Примроз ***. Свифт был еще жив, когда маленький Оливер  родился  в  Палласе,
или Палласморе, в графстве Лонгфорд в Ирландии. В 1730 году, через два  года
после рождения мальчика, Чарльз  Гольдсмит  перевез  свою  семью  в  Лиссой,
графство Уэстмит, в очаровательный Оберн, который все слушающие меня  видели
в своем воображении. Здесь добрый священник **** воспитал восьмерых детей и,
любя весь мир, по выражению его сына, воображал, что  весь  мир  любит  его.
Кроме  собственных  голодных  детей,  у  него  была   целая   толпа   бедных
нахлебников. К его столу мог прийти всякий; и за этот стол садились  льстецы
и бедные друзья, которые смеялись многочисленным шуткам доброго священника и
съедали все, что ему давала его ферма  в  семьдесят  акров.  Те,  кто  видел
теперешний ирландский дом,  могут  представить  себе  домик  в  Лиссое.  Для
старика нищего здесь все так же отведен особый уголок на кухне; искалеченный
старый солдат все  так  же  получает  здесь  картофель  и  пахтанье;  бедный
арендатор все так же просит помощи у его  чести  и  призывает  благословение
божье на его преподобие за  шестипенсовик;  оборванный  старик,  живущий  на
пособие, все так же занимает свое место по праву и молчаливому согласию. Все
так же  толпятся  люди  в  кухне  и  вокруг  стола  в  гостиной,  где  царит
расточительство, беспорядок, доброта и бедность. Если ирландец  приезжает  в
Лондон с намерением разбогатеть, в Ирландии  у  него  остается  с  полдюжины
нахлебников, которые получают проценты с его доходов. Когда доброго  Чарльза
Гольдсмита постигла смерть *****, он оставил своих голодных  потомков  почти
без всяких средств; и так как одна из его дочерей была обручена со сквайром,
занимавшим гораздо более высокое положение, Чарльз Гольдсмит  лишил  средств
остальных членов семьи, чтобы дать за ней приданое.
     {* "Он был другом добродетели и на  самых  фривольных  своих  страницах
никогда не забывал отдать  ей  должное.  Мягкость,  деликатность  и  чистота
чувства отличают все, что он писал, и соответствуют щедрости этого человека,
готового отдать все до последней гинеи...
     Восхитительная легкость и изящество  повествования,  а  также  чудесная
правдивость, с  которой  нарисованы  главные  герои,  делают  "Векфильдского
священника" одним из самых чудесных образцов беллетристики, какие когда-либо
занимали человеческий ум...
     Мы читаем "Векфильдского священника" в юности и в зрелом  возрасте,  мы
возвращаемся к нему снова и снова и благословляем  память  автора,  которому
так хорошо удается примирить нас с человеческой  природой".  -  Сэр  Вальтер
Скотт.
     ** "Но вот явился Гердер, - пишет Гете в автобиографическом  сочинения,
рассказывая о первом своем знакомстве с шедевром Гольдсмита, - не только  со
своими обширными знаниями, но и с грудой  всевозможных  пособий  и  новейших
книг. Из последних он  особенно  расхваливал  "Векфильдского  священника"  и
решил вслух прочитать нам немецкий перевод этого романа...
     Протестантский сельский священник, пожалуй, самый  подходящий  персонаж
для сельской идиллии; подобно Мелхиседеку, он жрец  и  царь  в  одном  лице.
Занятия и семейные отношения связывают его с невиннейшим  в  мире  трудом  -
трудом земледельца;  он  отец,  хозяин,  селянин  и  потому  подлинный  член
общества. На такой чистой, прекрасной, земной  основе  покоится  его  высшее
призвание; ему препоручено  вводить  людей  в  жизнь,  он  заботится  об  их
духовном воспитании,  благословляет  в  важнейшие  моменты  бытия,  поучает,
укрепляет их дух, а когда нельзя сыскать утешения в настоящем, пробуждает  в
них  надежды  на  лучшее  будущее.  Представьте  же  себе  такого  человека,
исполненного человеколюбивых убеждений, достаточно сильного,  чтобы  ни  при
каких обстоятельствах не отступать от них, и  этим  уже  возвышающегося  над
толпой, от которой не приходится ждать ни чистоты, ни твердости;  дайте  ему
знания, необходимые для его сана, а также деятельность, требующую бодрости и
постоянства,  пусть  не  чуждую  страстей,  но  при  любых   обстоятельствах
направленную на  добро,  -  и  образ  его  завершен.  В  то  же  время  надо
присоединить сюда и необходимую ограниченность, дабы он не только  оставался
в своем узком кругу, но иной раз переходил бы и в еще более узкий,  сообщите
ему добродушие, незлобивость, стойкость и все те  похвальные  качества,  что
вытекают из  решительного  характера,  да  еще  миролюбивую  уступчивость  и
ласковую снисходительность к своим и чужим недостаткам, и вы получите  более
или менее точный портрет нашего славного векфильдского священника.
     Изображение такого человека, проходящего на своем жизненном пути  через
радости и страдания,  сюжетный  интерес,  все  время  нарастающий  благодаря
сочетанию естественного с причудливым  и  необычным,  делают  "Векфильдского
священника" одним из лучших романов, когда-либо написанных. К  тому  же  это
роман высоконравственный, в чистейшем смысле слова христианский.  Трактуя  о
торжестве  доброй  воли  и  стойкости  в  правом   деле,   он   подтверждает
необходимость уповать на бога, заставляет верить в конечное торжество  добра
над злом - и все это без тени ханжества или педантизма. От  этих  опасностей
автора уберег высокий ум, сплошь да рядом сказывающийся в иронии, отчего это
небольшое произведение становится столь  же  мудрым,  сколь  и  обаятельным.
Доктор Гольдсмит, автор "Векфильдского священника",  без  сомнения,  отлично
разбирается в людях, во всех их положительных и отрицательных сторонах;  при
этом ему остается лишь  радоваться,  что  он  англичанин,  и  высоко  ценить
преимущества, которые ему дала его страна и нация. Семья,  им  изображаемая,
стоит на низшей ступени  буржуазного  благополучия,  но  соприкасается  и  с
несравненно выше поставленными семействами; ее узкий круг, впоследствии  еще
более суженный, благодаря семейным и  общественным  обстоятельствам,  вводит
нас и в большой свет. Этот маленький челн плывет по  широким  бурным  волнам
английской жизни и как в радости, так и в горе  вправе  ожидать  либо  беды,
либо помощи от огромного флота, бороздящего те же воды.
     Я полагаю, что мои читатели знают и  помнят  этот  роман:  но  те,  кто
сейчас впервые слышит о  нем,  или  те,  кого  мне  удастся  побудить  вновь
перечитать его, без сомнения, будут мне благодарны". - Гете, "Из моей жизни.
Поэзия и правда".
     "Может показаться, что он с младенчества обладал двумя натурами, - одна
была разумная, другая - заблуждающаяся;  или  же  в  его  колыбель  положили
волшебные дары добрые феи, населявшие то место, где  он  родился,  -  старую
усадьбу на берегу Инни.
     Он проносит этот изменчивый волшебный дух, если можно это так  назвать,
через всю свою жизнь. Его волшебные дары бесполезны в школе или в  колледже;
из-за  них  он   неспособен   к   усердным   занятиям   и   точным   наукам,
пренебрежительно относится ко всему,  что  не  затрагивает  его  поэтическое
воображение и светлые, радостные струны души; из-за  них  он  разрывает  все
ограничения, бродит меж изгородей, по зеленым дорожкам, по  берегам  ручьев,
населенных наядами, пирует с веселыми друзьями или скитается по округе,  как
цыган, в поисках необычайных приключений...
     Хотя из-за этого ему часто приходилось  общаться  с  бедняками,  но  он
никогда не скатывался до людей падших. Его пристрастие к юмору и к  изучению
человеческих характеров, как мы уже отмечали, часто приводило его в компанию
веселых и низменных людей; но он всегда делал  различие  между  низменностью
этих людей и их забавными качествами или, вернее,  из  всего  этого  выделял
знакомые черты жизни, составляющие основу самых знаменитых его сочинений". -
Вашингтон Ирвинг.
     ***  "Семейство  Гольдсмитов,  или,  как  иногда  писали  эту  фамилию,
Гульдсмитов, было в Ирландии очень известным и, по-видимому, всегда занимало
почтенное положение в обществе.  По  происхождению  они  англичане,  видимо,
потомки тех, которые издавна поселились в Крейфорде,  в  Кенте".  -  Прайор,
"Биография Гольдсмита".
     Отец Оливера, его прадед и прапрадед были  священниками;  двое  из  них
женились на дочерях священников.
     ****

                    В смиренной церкви, тихой и простой.
                    Он сам был свят, как сей приют святой.
                    Он убеждал, он верил, убеждая.
                    Пришедший позабавиться - вздыхая,
                    Молиться начинал. И весь народ
                    Ждал старца после службы у ворот.
                    Его любила даже детвора.
                    Его улыбка, полная добра,
                    Отеческое счастье выражала;
                    Его - их огорченье огорчало,
                    Их радовала радость, их тревоги
                    Тревожили. Но думал он - о боге.
                    Он на утес высокий походил,
                    Который землю с небом породнил,
                    И хоть вся грудь в покрове черных туч,
                    Но на вершине вечно - ясный луч.