тому, как  вести  себя,  когда
тебя будут вешать: за то ли, что ты ограбил своего хозяина, или за кражу  со
взломом, или за разбой на большой дороге, или за то, что ты в  пьяной  драке
убил первого попавшегося человека, но  весьма  вероятно,  что  тебе  выпадет
такая судьба, а все благодаря одному из  следующих  трех  качеств:  любви  к
хорошей компании, широте душевной и слишком горячему нраву.  Твое  достойное
поведение в этом случае  -  дело  чести  всего  вашего  братства;  содеянное
отрицай с самыми торжественными клятвами; сотня твоих собратьев, если только
их допустят, явятся в суд и по первому требованию охотно дадут о  тебе  свой
отзыв. Пусть ничто не принудит тебя  сознаться,  разве  что  пообещают  тебе
прощенье, если ты выдашь своих сообщников; но,  я  полагаю,  все  это  будет
понапрасну; если тебе удастся ускользнуть в этот раз, то  когда-нибудь  тебя
все-таки постигнет та же участь. Лучший сочинитель Ньюгетской  тюрьмы  пусть
напишет твою прощальную речь, какая-нибудь  из  добрых  приятельниц  снабдит
тебя рубашкой голландского полотна и белым колпаком, перевязанным  малиновой
или черной лентой; бодро попрощайся со всеми  твоими  ньюгетскими  друзьями;
храбро входи в повозку; стань на колени; возведи очи  горе,  возьми  в  руки
любую книгу (ведь ты  все  равно  не  умеешь  прочесть  ни  слова);  отрицай
содеянное у самой виселицы, поцелуй и прости палача - ив добрый  путь!  Тебя
пышно похоронят за счет твоего братства; прозектор не коснется твоих членов;
и  слава  твоя  не  померкнет,  пока  не  сменит  тебя  столь  же  достойный
преемник...".}
     Пожалуй, для секретаря из Ирландии снисходительность его светлости была
еще мучительней его неудовольствия. Сэр Уильям то и дело приводил  латинские
фразы и цитаты из древних классиков по поводу своего сада, своих голландских
статуй и plates-bandes {Грядок (франц.).},  говорил  об  Эпикуре  и  Диогене
Лаэртском, о Юлии Цезаре, Семирамиде, саде Гесперид, Меценате,  об  описании
Иерихона у Страбона и  ассирийских  царях.  По  поводу  бобов  он  цитировал
наставления Пифагора воздерживаться от употребления оных и говорил, что это,
возможно, означало, что умным людям следует воздерживаться от политики.  Это
_он_ - невозмутимый эпикуреец; _он_ - последователь  Пифаторовой  философии;
_он_ умный человек - вот что подразумевалось под его речами. Разве  Свифт  с
этим не согласен? Нетрудно представить себе, как потупленные  глаза  на  миг
поднимаются и в них вспыхивает презрительный огонек.  Глаза  у  Свифта  были
голубые, как небо; Поп великодушно сказал (все, что Поп говорил  и  думал  о
своем друге, было великодушным и благородным): "Глаза у  него  голубые,  как
небо, и в них светится очаровательное лукавство". И был некто в этом доме, в
этом  пышном,  величественном,  гостеприимном  Мур-Парке,  только  в  них  и
видевший небо.
     Но приятные и возвышенные разговоры Темпла пришлись Свифту не по нраву.
Он был сыт  по  горло  бесчисленными  кумирами  из  Шина;  сидя  на  садовой
скамейке, которую он сам устроил для себя в Мур-Парке и жадно  поглощая  все
книги, какие мог достать, он  начал  страдать  головокружением  и  глухотой,
которые терзали и мучили его всю жизнь. Он не мог выносить ни этого дома, ни
своего  зависимого  положения.   Даже   выражая   льстивое   сострадание   в
стихотворении, из которого мы привели несколько насмешливо-печальных  строк,
он как бы выбегает из траурного шествия с безумным  воплем,  проклиная  свою
участь, предчувствуя безумие, покинутый судьбой и даже надеждой,
     Я не знаю ничего печальней его письма к Темплу, в котором этот бедняга,
вырвавшись из рабства, снова, пресмыкаясь, возвращается  к  своей  клетке  и
старается мольбами отвратить гнев  хозяина.  Он  просит  об  аттестации  для
получения духовного  сана.  "От  меня  требуют  подробных  сведений  о  моей
нравственности и уровне знаний, а также о причинах, по которым я покинул дом
Вашей чести - а именно, их  интересует,  не  было  ли  последнее  следствием
какого-либо моего дурного поступка. Во всем  этом  я  целиком  полагаюсь  на
милость Вашей чести, хотя в нравственном отношении, как мне  кажется,  я  не
могу упрекнуть себя ни в чем, кроме простых человеческих _слабостей_.  Более
я ни о чем не смею  просить  Вашу  честь,  пребывая  в  обстоятельствах,  не
достойных Вашего внимания:  мне  остается  лишь  желать  (кроме  здоровья  и
благополучия Вашей чести и Вашему семейству), чтобы небо когда-либо дало мне
возможность  с  благодарностью  припасть   к   Вашим   стопам.   Прошу   Вас
засвидетельствовать  мое  глубочайшее  почтение  и  уважение  миледи,  Вашей
супруге, и Вашей сестре". Можно ли  пасть  ниже?  Может  ли  раб  склониться
смиренней? *
     {* "Он продолжал жить в доме сэра Уильяма Темпла до самой смерти  этого
великого человека". -  "Истории  из  жизни  семейства  Свифтов",  написанные
Настоятелем.
     "Богу было угодно призвать этого великого и добродетельного человека  к
себе". - "Предисловие к сочинениям Темпла".
     И на людях он всегда говорил о сэре Уильяме в том же тоне. Но  читатель
лучше поймет, как остро он помнил унижения, которым подвергся  в  его  доме,
если мы приведем отрывки из "Дневника для Стеллы".
     "Да  днях  я  зашел  к  министру  узнать,  какой  дьявол  обуял  его  в
воскресенье: я дал ему достойную отповедь; сказал, что, как  я  заметил,  он
позволил себе слишком много, что причина этого меня не интересует, но пускай
держит себя в руках, и предупредил его об одном - никогда не принимать  меня
с холодностью; потому что я не позволю обращаться с собой как с  мальчишкой;
я уже более  чем  достаточно  претерпел  такого  обращения  в  своей  жизни"
_(имеется в виду сэр Уильям Темпл)_. - "Дневник для Стеллы".
     "Я вспоминаю, как мы преклонялись перед сэром Уильямом Темплом,  потому
что он в пятьдесят лет стал министром; и вот эту должность занимает  молодой
человек, которому едва за тридцать". Там же.
     "Министр держится со мной непринужденно, как некогда Аддисон.  Я  часто
вспоминаю, как носился сэр Уильям Темпл со своим министерским портфелем".  -
Там же.
     "У лорда-казначея был ужасный приступ ревматизма, но сейчас  он  вполне
оправился. Сегодня вечером я играл с ним и  с  его  домашними  в  очко.  Для
начала он проиграл каждому  из  нас  по  двенадцать  пенсов;  при  этом  мне
вспомнился сэр Уильям Темпл".Там же.
     "Кажется,  сегодня  мимо  меня  проехал  в  своей  карете  Джек   Темпл
_(племянник сэра Уильяма)_  с  женой;  но  я  не  обратил  на  них  никакого
внимания, - как хорошо, что я навсегда  избавился  от  этого  семейства".  -
Письмо Свифта к Стелле, сент. 1710 г.}
     А спустя двадцать лет епископ Кеннет писал об этом же человеке:  "Когда
доктор Свифт вошел в кофейню, с ним раскланялись все, кроме меня. Когда же я
явился в приемную залу (при дворе), чтобы подождать начала  молебна,  доктор
Свифт был там в центре всеобщего внимания.  Он  упрашивал  графа  Эрренского
замолвить словечко перед  своим  братом,  герцогом  Ормондским,  за  некоего
священника, которому нужно место. Он обещал мистеру Торолду  договориться  с
лордом-казначеем, чтобы ему выплачивалось жалованье в двести фунтов  годовых
как священнику англиканской церкви в Роттердаме. Он отсоветовал  Ф.  Гвинну,
эсквайру, входить к королеве с красной сумкой и заявил во всеуслышанье,  что
имеет кое-что передать ему от  лорда-казначея.  Он  вынул  золотые  часы  и,
справившись, сколько времени, посетовал,  что  уже  очень  поздно.  Какой-то
человек сказал, что он слишком торопится. "Что же делать, - сказал доктор, -
если придворные подарили мне часы,  которые  плохо  ходят?"  Потом  он  стал
внушать молодому аристократу, что  лучший  поэт  Англии  -  это  мистер  Поп
(папист), который начал переводить Гомера на английский язык, и  все  должны
подписаться на это издание. "Потому что  Поп,  -  заявил  он,  -  не  начнет
печатать  свой  перевод,  пока  я  не  соберу  для  него  тысячу  гиней"  *.
Лорд-казначей, выйдя от королевы, на ходу кивнул Свифту, чтобы тот  следовал
за ним, - оба ушли перед самым молебном". В  словах  епископа  "перед  самым
молебном" чувствуется некоторая злоба.
     {* "Надо признать,  -  пишет  д-р  Джонсон,  -  что  одно  время  Свифт
определял политические взгляды всей Англии".
     Разговор о памфлетах настоятеля вызвал у доктора одну  из  самых  живых
реплик. "Один человек расхваливал его "Поведение союзников". Джонсон:  "Сэр,
его "Поведение союзников" свидетельствует о  весьма  низких  способностях...
Право, сэр, даже Том Дэвис мог бы  написать  это  "Поведение  союзников"!  -
"Жизнь Джонсона".}
     Этот портрет  великого  настоятеля  представляется  нам  правдивым,  он
суров, хотя его и нельзя назвать совершенно отталкивающим. Среди всех интриг
и тщеславных устремлений Свифт делал добро, причем иногда помогал  достойным
людям. Его дневники и тысяча устных рассказов о нем  свидетельствуют  о  его
добрых делах и грубых манерах. Он всегда готов  был  протянуть  руку  помощи
честному человеку, он был не расточителен, но и не скуп. Хотели бы вы  иметь
такого благодетеля, очутившись в нужде? Я предпочел бы получить  картофелину
и услышать доброе слово от Гольдсмита, нежели быть обязанным  настоятелю  за
гинею и обед *. Он оскорблял человека, делая ему одолжение,  доводил  женщин
до слез, ставил гостей в дурацкое положение, изводил своих несчастных друзей
и бросал пожертвования в лицо беднякам. Нет, настоятель не был  ирландцем  -
ирландцы всегда помогали людям  с  добрым  словом  на  устах  и  с  открытым
сердцем.
     {* "Когда он видел кого-либо впервые, то  имел  обыкновение  испытывать
характер и  склонности  новых  знакомых  каким-нибудь  коротким  вопросом  в
нарочито грубой форме. Если это воспринималось с кротостью и  Свифт  получал
беззлобный ответ, он потом заглаживал грубость  утонченной  любезностью.  Но
если  он  замечал  признаки  возмущения,  задетой  гордости,  тщеславия  или
самомнения, то прекращал всякое общение с  этими  людьми.  Это  подтверждает
случай, про который рассказала миссис Пилкингтон.  После  ужина  настоятель,
выпив вина, слил остатки из бутылки  в  стакан  и,  видя,  что  они  мутные,
протянул стакан мистеру Пилкингтону и предложил выпить. "Знаете ли, - сказал
он, - дрянное вино за меня всегда допивает какой-нибудь  бедный  священник".
Мистер Пилкингтон поблагодарил его в том же тоне и сказал, что "не видит тут
разницы, но в любом случае рад принять этот  стакан".  "В  таком  случае,  -
сказал настоятель, - не надо, я  выпью  его  сам.  Вы,  черт  возьми,  умней
ничтожного священника, которого я несколько дней назад  пригласил  к  обеду;
когда я обратился к нему с этими же словами,  он  заявил,  что  не  понимает
такого обхождения, и ушел, не пообедав. По этому признаку я  определил,  что
он чурбан, и сказал человеку, который рекомендовал его  мне,  что  не  желаю
иметь с ним дела". - Шеридан, "Биография Свифта".}
     Рассказывают, будто это делает Свифту честь, что настоятель собора  св.
Патрика каждое утро служил домашние молебны, но держал это  в  такой  тайне,
что даже гости, жившие под его  кровом,  не  подозревали  об  этом  ритуале.
Право, духовному лицу не было никакой нужды тайно собирать свое семейство  в
подземной часовне, словно он боялся обвинения в язычестве. И, на мой взгляд,
мнение света было справедливым, - и епископы,  входившие  в  совет  королевы
Анны, убеждая ее не возводить автора "Сказки о бочке"  в  епископский:  сан,
советовали ей как нельзя лучше. Автор измышлений и примеров, содержащихся  в
этой безумной книге, не мог не знать, таковы будут последствия того, что  он
утверждал. Веселый собутыльник Попа и Болинброка, который избрал их друзьями
на всю жизнь и почтил своим доверием и привязанностью, должно быть, выслушал
немало доводов и  не  раз  вел  за  рюмкой  портвейна  у  Попа  или  бокалом
бургундского у Сент-Джона беседы, которые невозможно было  бы  повторить  за
столом ни у кого другого.
     Одним из самых веских подтверждений неискренности Свифтовой веры в бога
был его совет бедняге Джону Гэю принять сан священника  и  добиваться  места
судьи. Гэю, автору "Оперы нищих", Гэю, одному из самых неукротимых талантов,
Джонатан Свифт посоветовал принять духовный сан, надеть  облачение  с  белым
воротником, а также копить деньги и отдать имевшуюся у  него  тысячу  фунтов
под проценты *. Королева, епископы и светские  люди  были  правы,  когда  не
поверили в религиозность этого человека.
     {* "От архиепископа Кэшеллского

                                                      Кэшелл, 31 мая 1735 г.

     Высокочтимый сэр!
     В последнее время я  потерпел  столько  неудач,  что  решил  прекратить
борьбу, особенно в тех случаях, когда у меня  мало  надежды  взять  верх;  я
поскольку я имею некоторые основания надеяться, что  прошлое  будет  забыто,
признаюсь, я всячески старался в последнее время представить в самом розовом
свете дела весьма  печальные.  Мои  друзья  справедливо  рассуждают  о  моей
праздности, но поистине до сих  пор  она  скорее  проистекала  от  спешки  и
замешательства,  возникавших  из-за  тысячи  несчастных   и   непредвиденных
случайностей, а не была просто леностью. Сейчас на  мне  висит  только  одно
неприятное дело, от которого я с помощью председателя  адвокатской  коллегии
надеюсь  вскоре  избавиться;  и  тогда,  вот  увидите,  я  стану   настоящим
ирландским епископом. Сэр Джеймс  Уэйр  составил  весьма  полезное  описание
достопамятных деяний моих предшественников. Он сообщает, что они родились  в
таких-то и таких-то городах Англии или Ирландии;  были  посвящены  в  сан  в
таком-то году; и, если их не перевели куда-нибудь, похоронены  в  соборе,  в
северном либо в южном пределе. Из этого я заключаю,  что  хорошему  епископу
нужно только есть, пить, толстеть, богатеть и в конце концов опочить в мире;
каковому похвальному примеру я и намерен следовать до конца своих дней; ибо,
признаться,  за  последние  четыре-пять  лет  я  так  часто  сталкивался   с
предательством, низостью и неблагодарностью, что  не  могу  поверить,  чтобы
кто-нибудь был призван делать добро столь порочному поколению.
     Я искренне озабочен состоянием Вашего здоровья, которое, судя по  тому,
что Вы пишете, сильно пошатнулось. Без сомнения, поездка на юг будет  лучшим
средством, какое может укрепить Ваш организм;  и  я  не  знаю  дороги  более
подходящей для этого, чем дорога из Дублина сюда, за исключением лишь одного
ее куска. До Килкенни станции и хорошие гостиницы  есть  каждые  десять  или
двенадцать миль. От Килкенни сюда  целых  двадцать  миль,  дорога  плохая  и
гостиниц вообще никаких; но я нашел для Вас прекрасный выход из положения, У
подножия довольно высокой горы, как раз на полпути сюда, живет в  чистеньком
домике, крытом тростником, священник, которого отнюдь нельзя назвать бедным;
жена его слывет добрейшей и милейшей женщиной. У нее самые, жирные цыплята и
самый лучший, эль в округе. Кроме того, у священника есть погребок, ключ  от
которого он  хранит  при  себе,  а  там  у  него,  всегда  найдется  вдоволь
превосходного вина, в хорошо закупоренных  бутылках,  и  он  обтирает  их  и
вытаскивает пробки лучше, думается мне, чем самый заправский пьянчуга. Там я
намерен, встретить Вас с каретой; если Вы устанете, то сможете заночевать  в
этом домике; если же нет, мы тронемся в путь, после обеда, часа в четыре,  и
к девяти будем в Кэшелле; мы поедем  через  поля  и  по  проселкам,  которые
укажет нам священник, избегая каменистых  и  тряских  дорог,  которые  ведут
оттуда сюда и действительно, из рук вон  плохи.  Надеюсь,  Вы  соблаговолите
сообщить мне по почте накануне выезда или за два  дня,  когда  Вы  будете  в
Килкенни, чтобы я успел все для Вас  приготовить.  Возможно,  приедет  Коуп,
если лично Вы его попросите;  ради  меня  он  не  сделает  ничего;  Поэтому;
полагаясь на Ваше положительное обещание, я не стану более ничего  добавлять
к доводам, которые могли  бы  убедить  Вас,  и  остаюсь  Вашим  искренним  и
покорнейшим слугой

                                                    Теобальдом Кэшеллским".}
     Разумеется, я буду затрагивать здесь чьи  бы  то  ни  было  религиозные
взгляды лишь в той мере, в какой  они  влияют  на  литературное  творчество,
жизнь,  настроения  этого  человека.  Самые  закоренелые  грешники  из   тех
смертных, о которых нам предстоит говорить,  Гарри  Фильдинг  и  Дик  Стиль,
особенно громко и, на мой, взгляд,  поистине  ревностно  заявляли  о  своей,
вере; они бичевали вольнодумцев и побивали камнями воображаемых  безбожников
при всяком случае, лезли; из  кожи  вон,  превознося  свою  правоверность  и
обличая ближнего, и если грешили и спотыкались, а так оно и было,  поскольку
они; то и. дело погрязали в долгах, в  пьянстве,  в  скверне  всяких  дурных
поступков, то падали на колени и вопияли: "Peccavi! {Грешен! (лат.).}"  -  с
самой громогласной истовостью. Да, эти беднягу Гарри Фильдинг  и  Дик  Стиль
были доверчивыми и простодушными чадами англиканской церкви; они  ненавидели
папизм, атеизм, деревянные  башмаки  и  всякое  идолопоклонство;  они  рьяно
превозносили церковь и государство.
     Но Свифт? _Его_ ум был вышколен иначе и  имел  совсем  иной  логический
склад. Он не воспитывался в  казарме,  среди  пьяных  солдат,  и  не  учился
рассуждать в ковент-гарденском трактире. Он мог протянуть нить  в  споре  от
начала до конца. Он умел смотреть вперед с роковым ясновиденьем. В  старости
он воскликнул, перелистывая "Сказку о бочке": "Господи,  какой  у  меня  был
талант, когда я написал эту книгу!" Мне кажется, он восхищался не  талантом,
а теми  последствиями,  к  которым  этот  талант  его  привел,  -  огромный,
потрясающий  талант,  чудесно  яркий,  ослепительный   и   могучий,   талант
схватывать, узнавать, видеть, освещать ложь и сжигать ее до тла, проникать в
скрытые  побуждения  и  выявлять  черные  мысли  людей  -  то  был  поистине
чудовищный злой дух.
     Несчастный!  Что  заставило  тебя,  который   получил   образование   в
библиотеке эпикурейца  Темпла  и  пользовался  дружбой  Попа  и  Сент-Джона,
принести роковые обеты и на всю жизнь связать себя ханжеским служением небу,
пред которым ты благоговел  в  столь  неподдельном  восхищении,  смирении  и
восторге? Ибо у Свифта была исполненная благоговения и благочестивая душа  -
он умел любить и истово молиться. Сквозь бури  и  грозы,  бушевавшие  в  его
яростном уме, в голубые просветы  проглядывали  звезды  веры  и  любви,  они
безмятежно сияли, хоть и сокрытые тучами,  гонимыми  безумным  ураганом  его
жизни.
     Я убежден, что он невыносимо  страдал  от  своего  скептицизма,  и  ему
пришлось сломить собственную гордость, прежде чем отдать свое отступничество
внаймы *. Он  оставил  сочинение,  озаглавленное  "Размышления  о  религии",
которое представляет собой лишь набор оправданий и объяснений, почему он  не
признался открыто в своем неверии. О своих проповедях он  говорит,  что  это
были памфлеты в форме проповеди; они не были проникнуты христианским  духом;
их можно было бы произносить со ступеней синагоги, или в мечети, чуть ли  не
в трактире. Здесь нет или почти нет притворных жалоб - для этого он  слишком
знаменит и горд; и поскольку речь идет  о  ничтожности  его  проповедей,  он
искренен. Но когда он надел облачение священника, оно  отравило  его:  белый
воротник его задушил. И вот, он идет по жизни, раздираемый на части,  словно
одержимый дьяволом. Как Абуда из арабской сказки,  он  все  время  страшится
фурии, зная, что придет ночь и с ней эта неотвратимая ведьма. Боже, что  это
была за ночь! Как одинока была его ярость и долга агония,  какой  стервятник
терзал сердце этого титана! ** Ужас охватывает душу при мысли о  бесконечных
страданиях этого великого человека. Всю жизнь он так или иначе  был  одинок.
Одинок был и Гете. И Шекспира я не могу представить себе иным