ыл написан от скуки, когда автор  выздоравливал
после болезни. А меж тем здесь явно видны необычайная отточенность диалога и
постоянное стремление к остроумию". - Джонсон, "Биографии поэтов".


     Когда он нападает, чтобы одержать очередную победу,  то  делает  это  с
великолепной галантностью, при полном параде и под  звуки  скрипок,  подобно
тому как французские франты Граммона брали приступом Лериду.
     "Зачем вам имя?", - пишет  он,  говоря  о  молодой  даме  у  источников
Танбриджа, которую превозносит до небес:

                       Зачем вам имя? Имени ей нет.
                       Благословенный музами предмет,
                       Она одна из тех, чьей славы свет
                           Бессмертен. Ну, так что же,

                       Вы будете настаивать, мой друг?
                       Тогда окиньте взглядом пестрый круг
                       Своих очаровательных подруг -
                           Одна из них на ангела похожа.

     А  вот  строки,  посвященные  другой  красавице,   которой,   вероятно,
комплименты поэта понравились куда меньше:

                     У Лесбии в глазах блистала власть,
                     Перед которой я готов был пасть,
                     Поняв, что я совсем не Прометей,
                     Чтобы добыть огонь таких очей.

                     Но только завела красотка  речь,
                     Как я решил и взором пренебречь.
                     Бальзам на раны глупость пролила:
                     Глаза меня убили - речь спасла.

     Аморет умнее очаровательной  Лесбии,  но  поэт,  видимо,  уважает  одну
немногим более другой и описывает обеих в изысканном сатирическом духе:

                        Куда девалась Аморет?
                        Все ищут - и найти не могут.
                        Но вот вам несколько примет -
                        Я думаю, они помогут.

                        Она изысканно скромна,
                        И каждый жест продуман тонко,
                        Хотя и держится она
                        С наивной грацией ребенка.

                        Ее глаза всегда хотят
                        Сжигать дотла, разить до смерти -
                        Но он рассчитан, этот взгляд,
                        И вы ему не слишком верьте.

                        Она презрения полна
                        Ко всем, кто ею увлечется,
                        Не понимая, что она
                        Не лучше тех, над кем смеется.

     Что  должна  была  совершить  Аморет,  чтобы  навлечь  на  себя   такой
сатирический  обстрел?  Неужто  она  устояла  перед   неотразимым   мистером
Конгривом? Да возможно  ли  это  вообще?  Могла  ли  устоять  Сабина,  когда
пробудилась и услышала, что такой бард поет под ее окном? Он пишет:

                        Смотри, она встает, Сабина!
                           И солнце поднялось как раз.
                        Но солнце светит вполовину
                           Огня ее чудесных глаз.

                        Светило скрылось за горами,
                           Настала ночь - и я постиг,
                        Как животворно солнца пламя,
                           Как гибелен ее ледник.

     Ну как, ваше сердце тает?  Не  кажется  ли  вам,  что  он  божественный
мужчина? Если вас не тронула великолепная Сабина, послушайте о благочестивой
Селинде:

                       Селинда в храм бежит молиться,
                          Лишь о любви начну молить,
                       Но эта дура будет злиться,
                          Посмей ее забыть.

                       Я не хочу идти к другим -
                          Но как ее добиться?
                       Пусть сделает меня святым,
                          А я ее - блудницей.

     Какой всепобеждающий дух в этих строках! Как неотразим мистер  Конгрив!
Грешник! Далеко же ему до святого, этому восхитительному  негодяю!  Добиться
ее! Разумеется, он ее добьется, неотразимый плут! И он  знает  это:  как  же
иначе- с таким изяществом, с такими манерами, в таком великолепном,  чудесно
расшитом наряде; вот он перед вами в туфлях с красными каблуками, украшенных
восхитительными узорами, проводит красивой,  унизанной  перстнями  рукой  по
всклокоченному  парику  и  бросает  убийственный  любовный  взор  вместе   с
надушенным письмецом. А Сабина? Какое дивное сравнение этой нимфы с солнцем!
Солнце уступает Сабине первенство и не смеет взойти прежде  чем  встанет  ее
милость; _солнце_ светит вполовину  огня  ее  _чудесных  глаз_;  но  еще  до
наступления ночи все замрут под ее взорами; все,  кроме  одного  счастливца,
который останется неизвестным; Людовик Четырнадцатый  во  всей  своей  славе
едва ли так великолепен, как наш Феб-Аполлон из Молла и Спринг-Гарден *.
     {* "Среди ее  (кофейни  Уилла)  завсегдатаев  особой  дружбой  Драйдена
пользовались Саутерн и Конгрив. Но,  по-видимому,  Конгрив  снискал  большее
расположение Драйдена, чем Саутерн. Он познакомился с ним  после  того,  как
написал свою первую пьесу и знаменитый "Старый холостяк"  был  вручен  поэту
для исправления. Драйден, сделав несколько поправок, чтобы  приспособить  ее
для сцены, вернул пьесу автору с лестным и  справедливым  отзывом,  что  это
лучшая из всех пьес начинающего автора,  какие  ему  доводилось  читать".  -
Скотт, "Драйден", т. I, стр. 370.}
     Когда Вольтер посетил великого Конгрива, последний  сделал  вид,  будто
презирает свою литературную  славу,  и  в  этом  великий  Конгрив,  пожалуй,
недалек  от  истины:*  одно  нежное  прикосновение  Стиля  стоит  всей   его
помпезности; вспышка свифтовской молнии, сияние аддисоновского чистого луча,
- и вот уж его мишурный, слабый, театральный свет меркнет. Но женщины любили
его, и он без сомнения был очарователен **.
     {* Вольтер побывал у него незадолго до его смерти в доме на Сарри-стрит
у Стрэнда, где Конгрив и умер. Его слова, что он хотел, чтобы "его  посетили
лишь как человека,  ведущего  простую  и  скромную  жизнь  и  никак  иначе",
приводят все, кто писал  о  Конгриве,  и  они  есть  в  английском  переводе
Вольтеровых "Писем об англичанах", изданных в Лондоне в 1733 году, а также в
"Воспоминаниях о Вольтере" Гольдсмита. Но следует отметить, что их нет в тех
же "Письмах"  в  "Полном  собрании  сочинений  Вольтера",  издание  "Пантеон
литерер", т. V (Париж, 1837).
     "Celui de tous les Anglais qui a  porte  le  plus  loin  la  gloire  du
theatre comique est feu M. Congreve. Il n'a fait que  peu  de  pieces,  mais
toutes sont excellentes dans leur genre... Vous y voyez partout  le  langage
des  honnetes  gens  avec  des  actions  de  fripon;  ce  qui  prouve  qu'il
connaissait bien son monde, et qu'il vivait dans ce qu on appelle  la  bonne
compagnie" {"Из всех англичан выше всего  вознес  славу  комического  театра
покойный мсье Конгрив. Он написал немного пьес, но каждая из них превосходна
в своем роде... Вы найдете в каждой язык честного  человека  в  сочетании  с
поступками негодяя; а это доказывает, что он знал  окружающих  людей  и  жил
среди тех, кого принято называть хорошим обществом" (франц.).}.  -  Вольтер,
"Письма об англичанах", Письмо 19.
     ** Он написал  на  смерть  королевы  Марии  пастораль  "Скорбящая  муза
Алексиса".   Алексис   и   Меналькас   по   очереди   поют,   выражая   свои
верноподданнические чувства. Королева зовется Пасторой.

                    Плачь, Альбион, над молодой Пасторой
                    И в траур туч одень седые горы! -

говорит Алексис. Среди прочих необыкновенных вещей мы узнаем, что

                   Сатиры скорбные скребут когтями землю,
                   Рвут волосы и ранят грудь, печали внемля,

(такую чувствительность редко встретишь у сатиров тех времен!)
     И дальше:

                      Пастух великий посреди равнины,
                      Упав ничком, припал к земле щекой
                      И высохшие листья жжет слезой.
                      Ужели красоту схоронят скоро?
                      Ужели в прах рассыплется Пастора?
                      О злая смерть! В свирепости своей
                      Ты беспощадней волка, тигра злей:
                      Им, хищникам, овец и агнцев надо,
                      А ты пастушку отняла у стада!

     Это утверждение, что волк пожирает лишь овцу, а смерть  пастушку;  этот
образ "Великого Пастуха", лежащего ничком в отчаянье, которое ни  ветры,  ни
дожди, ни воздух не могут выразить, наверняка не будут забыты  в  поэзии.  И
таким стилем в свое время восхищались поклонники великого Конгрива!
     В "Плаче Амариллы по Аминту" (молодому лорду Бландфорду,  единственному
сыну герцога Мальборо) Амарилла представляет герцогиню Сару!
     Тигры и волки, природа и движение, реки и эхо являются перед нами вновь
и делают свое дело. При виде ее горя

                        И волки опускаются без силы,
                        И тигры постигают состраданье,
                        И храм природы погружен в молчанье
                        В часы, когда рыдает Амарилла.

     И автору этих строк Поп посвятил "Илиаду", а  великий  Драйден  написал
ему собственноручно:

                    Есть три единства - заданный канон.
                    Но гений выше их - он должен быть рожден,
                    И эта участь выпала тебе.
                    Когда-то снисходительной судьбе
                    Угодно было, чтобы всех в борьбе
                    Затмил один. Так был рожден Шекспир.
                    А ныне ты явился в этот мир.
                    Займи свой пост. Я стар, я все сказал -
                    Пора мне покидать неблагодарный зал.
                    С небесной ренты невелик доход,
                    Земельная куда как более дает.
                    Но верю я, что ты, избранник муз,
                    И в счастье сохранишь свой строгий вкус.
                    Прощай, мой друг, - и не суди во зле
                    Того, что я оставил на земле.
                    Я для тебя венец мой берегу -
                    Не дай оклеветать его врагу.
                    Моя любовь искала лучших строк,
                    Но это все, что подарить я мог.

     Да, такой способ  приветствовать  сильно  отличается  от  нынешнего.  У
Шэдуэлла, Хиггонса, Конгрива и комических писателей  того  времени  мужчины,
встречаясь, бросаются друг другу в объятия, восклицая: "Джек,  Джек,  дай  я
тебя чмокну!" или: "Черт подери, Гарри, дай-ка я тебя облобызну, старина". И
подобным же образом поэты  приветствовали  своих  собратьев.  В  наше  время
писатели не целуются; но вот вопрос, любят ли они теперь друг друга  больше,
чем тогда.
     Стиль называет Конгрива "великим наставником"  и  "великим  писателем";
утверждает, что "и знатных варваров его страшило имя"; и  титулует  его  как
августейшую  особу;  он  называет  "Пастору"  величайшим  по  силе  трагизма
произведением.}
     Мы видели  в  Свифте  юмориста-философа,  чья  правда  пугает,  а  смех
вызывает скорбь.  Мы  нашли  в  Конгриве  юмориста-наблюдателя  иной  школы,
которому мир представляется вообще лишенным морали, и его ужасная философия,
видимо, сводится к тому,  что  мы  должны  есть,  пить  и  веселиться,  пока
возможно, и идти к черту (если черт есть), когда пробьет час.  А  теперь  мы
подходим к юмору, который изливается из совсем иного  сердца  и  души,  -  к
таланту, который заставляет нас смеяться,  сохраняя  доброту  и  радость,  к
одному из самых благожелательных и участливых людей, каких когда-либо  знало
общество; я думаю, вы уже догадались, что я сейчас назову имя прославленного
Аддисона.
     Перечитывая его сочинения и биографии, имеющиеся в нашем  распоряжении,
среди которых можно назвать знаменитую статью в "Эдинбургском обозрении"  *,
этот  превосходный  скульптурный  портрет  великого  писателя  и   моралиста
минувшего столетия, рожденный любовью, чудесным искусством и  гением  одного
из самых знаменитых художников нашего века; глядя на его спокойное, красивое
лицо, выражающее безмятежность, на эти чеканные черты, ясные и  холодные,  я
могу лишь вообразить, что этот великий человек - в данном отношении подобный
тому, о котором мы говорили в прошлой лекции, - также  был  одним  из  самых
одиноких в мире. У таких людей мало равных, и они не ищут  общества  равных.
Этим избранным умам свойственно одиночество  -  они  живут  в  мире,  но  не
принадлежат миру; и остаются выше нашей мелочной борьбы, скандалов, успехов.
     {* "С самим Аддисоном  нас  связывает  чувство,  настолько  похожее  на
любовь, насколько может вызвать любовь человек, который вот уже сто двадцать
лет  покоится  в  Вестминстерском   аббатстве"...   "Тщательно   взвесив   и
беспристрастно обдумав все, мы давно пришли к убеждению, что он  заслуживает
такой любви и почитания, каких по  справедливости  может  требовать  каждый,
принадлежащий к дряхлому  и  блуждающему  во  тьме  роду  человеческому".  -
Маколей.
     "Многие, кто хвалит добродетель, ограничиваются тем,  что  лишь  хвалят
ее. И все же есть основания считать, что профессия и  деятельность  Аддисона
не слишком противоречат друг другу; поскольку  среди  политических  бурь,  в
которых прошла почти вся его жизнь, хотя  положение  его  было  заметным,  а
деятельность  внушительной,  отзывы  его  друзей  никогда  не   оспаривались
врагами. Все, с кем его связывали интересы или общность взглядов, не  только
уважали его, но и тепло к нему относились; в глазах других, кого ярость  или
вражда вооружали против него, он мог потерять любовь,  но  не  уважение".  -
Джонсон.}
     Он был добр, справедлив, безмятежен и  беспристрастен,  его  сила  духа
подвергалась лишь легкому испытанию, его привязанности были немногочисленны,
ибо его книги заменяли ему семью, а читатели -  друзей;  будучи  несравненно
умнее, остроумнее, уравновешеннее и образованнее  почти  всякого  с  кем  он
встречался,  как  мог  Аддисон   много   страдать,   жаждать,   восхищаться,
чувствовать? Можно ожидать, что маленькая девочка  будет  мной  восхищаться,
потому что я выше ее ростом или пишу  искуснее,  чем  она;  но  как  могу  я
желать, чтобы человек, стоящий выше меня, назвал меня  чудом,  если  мне  не
сравниться с ним? Во времена  Аддисона  едва  ли  можно  было  показать  ему
литературное произведение, проповедь,  или  стихотворение,  или  критическую
статью,  чтобы  он  не  почувствовал,  что   может   написать   лучше.   Его
справедливость, по-видимому, сделала его равнодушным. Он никого  не  хвалил,
потому что  измерил  своих  собратьев  более  высокой  меркой,  чем  простые
смертные *. Как мог он при таком величии смотреть снизу вверх на  кого-либо,
кроме недосягаемых гениев? Ему приходилось нагибаться, чтобы встать  вровень
с большинством. Гете или Скотт, например, встречали чуть не всякого  новичка
в литературе, расточая снисходительность и улыбки, встречали так чуть ли  не
каждого мелкого литературного искателя приключений, который  приходил  к  их
двору и уходил очарованный после аудиенции  великого  государя,  прижимая  к
сердцу похвалу, которой его литературное величество его одарило, и  оба  эти
милостивые властители литературы навлекли дурную  славу  на  свою  звезду  и
ленту. Каждый получил ордена от его величества. Каждый имел дешевый  портрет
его величества на шкатулке, украшенной  бриллиантами  по  два  пенса  штука.
Великий, справедливый и умный человек должен  не  хвалить  без  разбора,  но
высказывать то, что считает правдой. Аддйсон хвалит  бесхитростного  мистера
Пинкетмэна; Аддисон  хвалит  бесхитростного  мистера  Доггета,  актера,  чей
бенефис проходит в этот вечер; Аддисон хвалит дона Сальтеро;  и  Аддисон  от
всей души хвалит  Мильтона,  преклоняет  колени  и  искренне  приносит  дань
уважения высшему гению**. Но между этими двумя уровнями его  похвалы  редки.
Сомневаюсь, чтобы великому мистеру Аддисону очеяь  нравился  молодой  мистер
Поп, папист; сам  он  не  поносил  Попа.  Но  когда  мистера  Попа  поносили
приверженцы мистера Аддисона, мистер Аддисон и  рта  не  раскрыл,  чтобы  им
возразить***.

     {* "К близким людям  Аддйсон  относился  безупречно,  и  в  его  манере
говорить было некое очарование, какого я не видел  ни  у  кого  другого;  но
когда появлялся хоть кто-нибудь чужой, пусть всего только один, он  соблюдал
достоинство и хранил неловкое  молчание".  -  Поп,  "Примечательные  случаи"
Спенса.
     ** "Талант Мильтона и его несравненное превосходство заключаются прежде
всего в возвышенности его мыслей.  Среди  наших  современников  есть  такие,
которые могут поспорить с ним в любой другой области поэзии;  но  в  величии
чувств он превосходит всех  поэтов,  как  современных,  так  и  древних,  за
исключением лишь Гомера. Человеческое воображение не в силах породить  более
великие мысли, чем те, которые воплощены  в  его  первой,  второй  и  шестой
книгах". - "Зритель", Э 279.
     "Если бы мне  предложили  назвать  поэта,  который  был  бы  величайшим
мастером во всех формах воздействия на человеческое воображение, я, пожалуй,
назвал бы Мильтона". - Там же, Э 417.
     Эти знаменитые заметки печатались в каждом субботнем номере "Зрителя" с
19 января по  3  мая  1712  года.  Его  преклонение  перед  Мильтоном  можно
уподобить его восхищению духовной музыкой.
     *** "Сначала Аддисон был ко мне очень благосклонен, но потом стал  моим
злейшим врагом". - Поп, "Примечательные случаи" Спенса.
     "Порвите с ним как можно скорее, - сказал мне Аддисон о Попе.  -  Иначе
он непременно сыграет с вами  какую-нибудь  дьявольскую  шутку;  он  одержим
духом сатиры". - Леди Уортли Монтегью, "Примечательные случаи" Спенса.}
     Отец Аддисона  был  всеми  уважаемый  уилтширский  священник  и  достиг
высокого сана *. Его знаменитый сын не забыл  свое  церковное  воспитание  и
сохранил ученую серьезность, так что впоследствии  его  называли  в  Лондоне
"священником в коротком парике" **, в то время короткие парики носили только
светские люди, и отцы богословия  не  считали  приличествующим  показываться
иначе, как в длинных париках. Он учился в школе в Солсбери и в  Чартерхаусе,
а в 1687 году, когда ему было пятнадцать лет, поступил в колледж Королевы  в
Оксфорде, где быстро выделился, сочиняя латинские стихи. Красивую и вычурную
поэму "Пигмеи и журавли" до сих пор  читают  любители  такого  рода  поэзии;
сохранились также стихи в честь короля Вильгельма, из которых явствует,  что
верноподданный юноша имел обыкновение пить за здоровье этого монарха из  чаш
алого Лиэя; в его "Собрании" имеется еще немало других  сочинений,  одно  из
коих было посвящено заключению мира в Рисвике в 1697 году и обладало  такими
достоинствами, что Монтегью исхлопотал для автора  пенсию  в  триста  фунтов
годовых, и на эти деньги Аддисон отправился путешествовать.
     {* Ланселот  Аддисон,  его  отец,  был  сыном  Ланселота  же  Аддисона,
церковнослужителя  в  Уэстморленде.   Он   стал   настоятелем   Личфилда   и
архидьяконом Конвентри.
     ** "Слова Мандевиля, который, проведя вечер в его обществе, назвал  его
"священником в коротком парике", никак не могут бросить  на  него  тень.  Он
всегда бывал сдержан с незнакомыми, и люди вроде  Мандевиля  не  располагали
его к непринужденности". - Джонсон, "Биографии поэтов".
     "Старый Джейкоб Тонсон не любил мистера Аддисона: он поссорился  с  ним
и,  уйдя  с  должности  секретаря,  часто  говорил  о  нем:  "Вот   увидите,
когда-нибудь этот человек станет епископом - я уверен, он стремится к  этому
сану; и,  право,  я  всегда  считал,  что  в  душе  он  священник".  -  Поп,
"Примечательные случаи" Спенса.
     "Мистер Аддисон провел в Блуа около года. В  разгаре  лета  он  вставал
рано, между двумя и тремя часами, а зимой лежал в постели до одиннадцати или
до двенадцати дня. Живя здесь, он был молчалив и часто задумчив:  ин