нг",  а  не  "Фельдинг",  как  было  у  их
родоначальника. "Не могу вам сказать, милорд, - отвечал он, -  разве  только
моя ветвь рода первая научилась грамотно писать".
     ** В 1749 году он стал мировым судьей Вестминстера и Миддлсекса,  -  за
эту должность в то время не платили постоянного жалования, и она была весьма
хлопотной, но при этом не очень почетной. Из его собственного предисловия  к
"Дневнику  путешествия"  видно,  как  ему  приходилось  работать,  в   каком
состоянии он был в эти последние годы и как держался несмотря ни на что.
     "Я готовился к отъезду и, кроме того,  смертельно  устал  после  долгих
допросов, касавшихся пяти различных убийств, которые все  были  совершены  в
течение одной недели разными  шайками  бандитов,  и  тут  королевский  гонец
мистер Кэррингтон привез мне приказ от его  светлости  герцога  Ньюкаслского
явиться к его светлости на другое  утро  в  Линкольнс-Инн-Филдс  по  важному
делу; я попросил передать, что прошу извинения, но не могу явиться, так  как
хромаю, и вдобавок к своему нездоровью совершенно измучен тяжелой работой.
     Однако его светлость на другое же утро снова  прислал  ко  мне  мистера
Кэррингтона с вызовом; и  хотя  состояние  мое  было  ужасно,  я  немедленно
поехал; но, к моему несчастью, герцог был очень занят и, после  того  как  я
прождал некоторое время, прислал ко мне какого-то человека, который  сказал,
что уполномочен обсудить  со  мной  меры,  которые  я  могу  предложить  для
прекращения убийств и ограблений,  каждый  день  совершаемых  на  улицах;  я
обещал изложить свое мнение его светлости в письменном виде, после  чего  он
сообщил мне, что  его  светлость  намерен  представить  мой  доклад  тайному
совету.
     Хотя во время этой поездки  я  жестоко  простудился,  тем  не  менее  я
принялся  за  работу  и  дня  через  четыре  послал  герцогу  самые   лучшие
предложения, какие мог придумать, изложив все  обоснования  и  доводы  в  их
пользу  на  нескольких  листах  бумаги;  и  вскоре  герцог   через   мистера
Кэррингтона сообщил мне, что мой проект получил полнейшее  одобрение  и  все
условия приняты.
     Главным и самым существенным из этих условий было немедленно выдать мне
на руки 600 фунтов, и с  этой  небольшой  суммой  я  намеревался  уничтожить
шайки, орудовавшие тогда повсеместно, и привести гражданские  дела  в  такой
порядок, чтобы в будущем подобные шайки не могли возникнуть или, по  крайней
мере, сколько-нибудь серьезно угрожать обществу.
     Я  отложил  на  время  поездку  в  Бат,  несмотря  на  настоятельные  и
многократные советы моих знакомых докторов, а также  горячие  увещания  моих
ближайших друзей, хотя недомогание мое привело к сильнейшему разлитию желчи,
при котором воды Вата, как известно, почти всегда действуют безотказно. Но я
был полон решимости уничтожить этих негодяев и головорезов...
     Через несколько  недель  Казначейство  выделило  деньги,  а  еще  через
несколько дней после того, как в руках у меня оказались 200 фунтов  из  этой
суммы, вся шайка была разогнана..."
     Далее он пишет:
     "Должен признаться, что личные мои дела  в  начале  этой  зимы  были  в
весьма скверном состоянии,  потому  что  я  не  захотел  лишить  общество  и
бедняков тех денег, которые, как подозревали люди,  всегда  готовые  украсть
все, что только можно, я присвоил; напротив,  улаживая,  вместо  того  чтобы
разжигать ссоры между привратниками и просителями (что, как  ни  стыдно  мне
это признать, делалось  далеко  не  всюду),  и  отказываясь  брать  у  людей
шиллинг, если наверняка знал, что он  последний,  я  уменьшил  свои  доходы,
составлявшие около 500 фунтов самых  грязных  денег  в  год,  почти  до  300
фунтов, значительная часть которых попадала в руки моего клерка".}
     Рассказывая про упомянутую выше ссору, произошедшую во время последнего
плаванья Фильдинга в Лиссабон, когда  здоровяк  капитан  упад  на  колени  и
просил  прощения  у  больного,  Фильдинг  пишет,  как  всегда   искренне   и
мужественно, и глаза его словно бы  загораются  прежним  огнем:  "Я  не  мог
допустить, чтобы этот достойный и пожилой человек хоть мгновение оставался в
такой позе, и тотчас простил его". Я считаю, что Фильдинг, с его благородной
душой и бесконечной щедростью, очень  похож  на  тех  достойных  людей,  про
которых можно прочесть в книгах  об  англичанах,  потерпевших  крушение  или
попавших в беду, - на офицера, очутившегося на африканском побережье, где от
болезни погибла вся команда и сам он горит в лихорадке, но, бросив  лот  уже
костенеющей рукой, измеряет глубину  и  выводит  судно  из  устья  реки  или
отплывает  прочь  от  опасного  берега  и  умирает  в  мужественной  попытке
спастись; на раненого капитана, чье судно идет  ко  дну,  но  он  не  теряет
мужества, смело глядит в глаза  опасности  и  находит  для  всех  ободряющее
слово, пока неумолимая судьба не настигает его и  героическое  суденышко  не
идет ко дну. Такое отважное и мягкое сердце, такую бесстрашную и смелую душу
я счастлив узнать в мужественном англичанине Генри Фильдинге.


        "Лекция шестая"
     Стерн и Гольдсмит

     Роджер Стерн, отец писателя Стерна, был вторым сыном  в  семье  Саймона
Стерна и Мэри Жак, наследницы Элвингтона, близ  Йорка  *,  и  принадлежал  к
многочисленным потомкам Ричарда Стерна, архиепископа  Йоркского,  жившего  в
царствование Иакова II. Роджер  служил  лейтенантом  в  полку  Хэндисайда  и
участвовал в войнах, которые вела во Фландрии королева Анна. Он  женился  на
дочери известного маркитанта, - "заметьте, он был у него в долгу",  -  писал
его сын, излагая отцовскую биографию, - и продолжал скитаться  по  свету  со
своей подругой; она повсюду следовала за полком и без конца  рожала  бедному
Роджеру Стерну детей. Капитан был человек вспыльчивый, но добрый и  простой,
пишет Стерн и сообщает,  что  в  Гибралтаре  его  родителя  проткнул  шпагой
однополчанин на дуэли,  которая  произошла  из-за  гуся.  Роджер  так  и  не
оправился окончательно от последствий этого поединка и в скором времени умер
на Ямайке, куда призвал его полковой барабан.
     Лоренс, второй его ребенок, родился в Клонмеле в Ирландии в 1713 году и
первые десять лет своей жизни вместе с отцом побывал во  всех  его  походах,
попадая из казармы в обоз, из Ирландии в Англию **.
     {* Семья его была из Суффолка, но один  из  ее  отпрысков  поселился  в
Ноттингемшире. Знаменитый "скворец" был действительно изображен на фамильном
гербе Стерна.
     ** "Там, в этом приходе (в Анимо, Уиклоу), я  буквально  чудом  уцелел,
упав под вертящееся мельничное колесо, откуда меня выудили  невредимым;  эта
история кажется невероятной, но во  всех  тех  местах  Ирландии,  где  сотни
простых людей стекались посмотреть  на  меня,  знают,  что  это  правда".  -
Стерн.}
     Один из родственников его матери, живший в  Маллингаре,  приютил  ее  с
детьми у себя  на  десять  месяцев;  другой  побочный  потомок  архиепископа
предоставил им на год жилье в своем замке близ Кэррикфергуса.  Ларри  Стерна
отдали в школу в Галифаксе, в Англии, в  конце  концов  его  усыновил  некий
родственник в Элвингтоне, и он расстался со своим  отцом-капитаном,  который
шел своим путем,  пока  не  наткнулся  на  рокового  гуся,  оборвавшего  его
карьеру. Воспоминаниям о походной жизни  мы  обязаны  самыми  живописными  и
чудесными местами в сочинениях Лоренса Серна. Охотничья шляпа  Трима,  шпага
Ле Февра и плащ милейшего дядюшки Тоби - все это,  несомненно,  воспоминания
мальчика, который жил среди приверженцев Вильгельма  и  Мальборо  и  отбивал
ножкой такт под звуки флейт Рамильи во дворе  дублинских  казарм  или  играл
порванными знаменами и алебардами Мальплакэ на плацу в Клонмеле.
     Лоренс учился в  галифакской  школе  до  восемнадцати  лет.  Его  ум  и
сообразительность снискали ему уважение тамошнего директора; и когда учитель
высек Лоренса за то, что он написал  свое  имя  на  свежевыбеленном  потолке
класса, директор сделал выговор  своему  подчиненному  и  велел  не  стирать
надпись, потому что Стерн - выдающийся мальчик и  у  него  великое  будущее,
которое никогда не сотрется в человеческой памяти.
     Родственник, мелкий помещик из Элвингтона, определил Стерна в Кембридж,
в колледж Иисуса, где он проучился пять лет и, приняв духовный сан, получил,
благодаря влиянию своего дяди, приход  в  Саттоне  и  пребенду  в  Йорке.  А
благодаря связям жены он получил приход в Стиляингтоне. Он  женился  в  1741
году, после нескольких лет пылкого ухаживания за этой молодой особой. И лишь
когда особа эта вообразила, что умирает, она открыла Стерну свои  чувства  к
нему. Однажды вечером, когда они сидели вдвоем и сердце его разрывалось  при
виде того, как она  страдает  от  болезни  (сердце  достопочтенного  мистера
Стерна не раз готово было разорваться за  время  его  жизни),  она  сказала:
"Дорогой Лори, я никогда не смогу  быть  твоей,  так  как  уверена,  что  не
проживу  долго;  но  я  оставляю  тебе  все  мое  состояние,  до  последнего
шиллинга"; такая щедрость совершенно подавила Стерна. Она  выздоровела,  они
поженились, и уже через несколько лет нестерпимо надоели друг другу. "Nescio
quid est materia cum me, - писал Стерн одному из своих друзей (на вульгарной
и притом весьма скверной латыни), - sed sum fatigatus  et  aegrotus  de  mea
uxore plus quam imquam", - что, к сожалению, означает: "Не знаю, что со мной
такое; но мне больше прежнего надоела моя жена" *.
     {* "Моя супруга возвращается в Тулузу и предполагает  провести  лето  в
Баньэре - я же, напротив, намереваюсь  поехать  в  Йоркшир,  навестить  свою
супругу - святую  церковь.  Все  мы  живем  дольше  или,  по  крайней  мере,
счастливее, когда поступаем по-своему;  таков  мой  супружеский  принцип.  Я
допускаю, что он не из лучших, но уверен,  что  и  не  из  худших  тоже".  -
"Письма Стерна", письма от 20 января 1764 г.}
     Конечно, прошло двадцать пять лет с тех пор, как Лори  был  покорен  ее
щедростью, а она - любовью Лори. А тогда он писал ей  о  прелестях  семейной
жизни: "Мы будем так же веселы и невинны, как наши  прародители  в  раю,  до
того как в благодатных кущах  появился  сатана.  В  нашем  уединении  станут
расцветать самые нежные и добрые чувства:  пускай  бури  и  ураганы  людских
страстей бушуют вдали, отчаянье останется за нашим мирным горизонтом. Любовь
моя, ты видела, как в декабре расцветает  нарцисс?  Какая-то  благословенная
стена оградила его от пронизывающего ветра. Ничто на свете не коснется  нас,
кроме дуновения, которое растит и лелеет нежнейшие цветы. В наше  жилище  не
будет доступа мрачному сонму забот и недоверия, ибо его будет охранять  твое
доброе и  милостивое  божество.  Мы  будем  петь  благодарственные  гимны  и
радоваться до самого конца нашего паломничества. До  свидания,  любовь  моя.
Возвращайся поскорей к тому, кто тоскует по тебе! Когда  я  беру  перо,  мое
бедное сердце начинает биться быстрее, мое бледное лицо покрывает румянец, и
слезы капают на бумагу, когда я вывожу слово "Любовь".
     И про эту женщину, которую он не может упрекнуть ни в чем, кроме  того,
что она ему наскучила, наш человеколюбец пишет: "sum fatigatus et  aegrotus.
А потом присовокупляет:  Sum  mortaliter  in  amore  {Я  смертельно  влюблен
(лат.).} в кого-то другого!" Этот прекрасный цветок любви, этот нарцисс, над
которым Стерн лицемерно пролил столько слез, не протянул и четверти века!
     Но ведь едва ли можно было ожидать, что человек, имеющий такой  родник,
станет оберегать его, дабы оросить одну старуху, не блещущую красотой, в  то
время как столь бурный источник  *  мог  напоить  десятки  более  молодых  и
привлекательных. В декабре 1767 года достопочтенный Лоренс Стерн, знаменитый
автор "Шенди", пленительный Йорик, кумир светского общества,  очаровательный
пастырь, на издание проповедей которого подписывался весь цвет общества  **,
расположившийся в удобном кресле Рабле, только более мягком и  изящном,  чем
то, которое было в распоряжении циничного старого кюре из Медона ***,  -  не
только соперник, но и победитель  настоятеля  собора  св.  Патрика,  написал
приведенное выше добродетельное письмо своему другу в Лондоне;  а  в  апреле
того же года он изливал свою  нежную  душу  миссис  Элизабет  Дрейпер,  жене
"Дэниела Дрейпера, эсквайра, советника из Бомбея, в 1775  году  управлявшего
фабрикой в Сурате, человека весьма уважаемого в тех краях":
     "Получил твое письмо, Элиза, вчера вечером,  по  возвращении  от  лорда
Батерста, - пишет Стерн. (Достоинство этого письма в том, что  оно  содержит
воспоминания о людях, которые были лучше Стерна, и  рисует  портрет  доброго
старого  джентльмена.)  Получил  твое  письмо,  Элиза,  вчера   вечером   по
возвращении от лорда Батерста, у которого я обедал и где меня слушали (когда
я говорил о тебе целый час без перерыва) с таким удовольствием и  вниманием,
что добрый старый лорд трижды пил за твое здоровье; ему  теперь  восемьдесят
пятый год, но он надеется дожить до того времени, когда его  представят  как
друга моей прекрасной ученице и когда она затмит всех прочих  индийских  дам
богатством, как уже затмила  их  своими  внешними  и  (что  гораздо  важнее)
внутренними достоинствами. (У Стерна всюду сказывается его  нравственность.)
Я тоже на это надеюсь. Этот вельможа старый мой друг. Ты знаешь,  он  всегда
был покровителем остроумных и одаренных людей и  за  столом  у  него  всегда
сидели такие знаменитости  последнего  времени,  как  Аддисон,  Стиль,  Поп,
Свифт, Прайор и т. д., и т. д. Способ, каким он завязал со мной  знакомство,
был столь же своеобразен, как и любезен. Он подошел ко мне однажды, когда  я
был при дворе принцессы Уэльской.  "Я  хочу  с  вами  познакомиться,  мистер
Стерн; но и вам тоже следует знать, кто желает  получить  это  удовольствие.
Вы, верно, слышали, - продолжал он, - о старом лорде Батерсте, которого  так
воспевали и о котором столько говорили наши писатели вроде Попа и Свифта:  я
прожил жизнь с гениями такого рода; но я их пережил; отчаявшись когда-нибудь
найти им подобных, я вот уже несколько лет как закончил свои счета и  закрыл
свои книги с намерением никогда их больше не раскрывать; но вы зажгли во мне
желание раскрыть их перед смертью  еще  раз,  что  я  теперь  и  делаю;  так
пойдемте ко мне и  вместе  пообедаем".  Вельможа  этот,  повторяю,  чудо;  в
восемьдесят пять лет он сохранил  всю  остроту  ума  и  физическую  ловкость
тридцатилетнего. Охота к удовольствиям и способность  доставлять  их  другим
развиты  в   нем   необыкновенно;   вдобавок   это   человек   образованный,
обходительный и сердечный.
     {*  В  сборнике  "Семь  писем  Стерна  и  его  друзей"  (изданном   для
ограниченного распространения в 1844 г.) есть  письмо  мсье  Толло,  который
вместе со Стерном и его семьей был во Франции в 1764 г. Вот выдержка оттуда:
     "Nous arrivames le lendemain a Montpellier, ou nous trouvames notre ami
Mr. Sterne, sa femme, sa fille, Mr.  Huet,  et  quelques  autres  Anglaises;
j'eus je vous l'avoue, beaucoup de plaisir en revoyant le  bon  et  agreable
Tristram. ...Il avait ete assez longtemps a Toulouse, ou il se serait  amuse
sans sa femme, qui le poursuivit partout et qui voulait etre  de  tout.  Ces
dispositions dans cette bonne dame, lui  ont  fait  passer  d'assez  mauvais
moments; il supporte tous ces desagrements avec  une  patience  d'ange"  {Мы
прибыли вчера в Монпелье, где встретили нашего друга мсье Стерна, его  жену,
его дочь, мсье Хьюэта и еще нескольких англичан; признаюсь Вам,  я  был  рад
увидеть вновь доброго и милого Тристрама... Он долгое время пробыл в Тулузе,
где, вероятно, хорошо проводил бы  время,  если  бы  не  его  жена,  которая
следовала за ним повсюду и хотела всюду совать свой  нос.  Такое  стремление
этой доброй женщины доставило ему немало неприятных минут; он переносит  все
эти неприятности с ангельским терпением" (франц.).}.
     Через четыре месяца  после  этого  весьма  своеобразного  письма  Стерн
написал  тому  же  адресату,  что  и   Толло;   приведем   из   его   письма
соответствующую выдержку:
     "...и после всего этого меня два месяца обуревало самое нежное чувство,
какое когда-либо приходилось испытывать человеку с нежной душой. Хотел бы я,
дорогой кузен, чтобы ты  понял  (а  ты,  наверное,  понимаешь  и  без  моего
желания), с какой осторожностью я ходил  первый  месяц  по  улицам  из  моей
гостиницы в ее, сначала один, потом два, потом три раза в  день,  и  наконец
готов был уже поставить своего любимого конька в ее стойло на веки вечные. И
я вполне мог бы сделать это, если учесть, как  злословили  по  этому  поводу
враги Господа нашего. Последние три  недели  над  нами  все  время  печально
звучала прощальная песня,  и  ты  сам  понимаешь,  дорогой  кузен,  как  это
повлияло на мое поведение и манеры, - ибо я уходил и  приходил  как  мужлан,
только и делая, что играя с ней в чувства с  утра  до  ночи;  а  теперь  она
уехала на юг Франции и в довершение комедии  я  заболел,  в  легких  у  меня
лопнули сосуды, и я едва не истек  кровью.  Voila  mon  histoire!  {Вот  моя
история! (франц.).}"
     Трудно сказать, у кого из супругов было "ангельское  терпение";  но  не
приходится сомневаться, кому из них оно более требовалось!
     ** "Тристрамом  Шенди"  по-прежнему  восхищаются,  так  же  как  и  его
автором; когда он  где-нибудь  обедает,  список  гостей  составляют  за  две
недели. Что касается уже напечатанных частей, в них много смешного,  и  юмор
иногда попадает в  цель,  а  иногда  нет.  Вы  читали  его  "Проповеди",  на
титульном листе которых помещен его забавный портрет с  картины  Рейнольдса?
Стиль  этих  проповедей  кажется  мне  вполне  подобающим  для   кафедры   и
свидетельствует  о  сильном  воображении  и  отзывчивом  сердце;  но   часто
замечаешь, как он подходит к самой грани смешного и готов бросить свой парик
в лица слушателям". - "Письма Грея", письмо от 22 июня 1760 г.
     "Кто-то сказал, что Лондон довольно негостеприимен. Джонсон: "Нет, сэр,
всякому, кто пользуется известностью или  умеет  быть  приятным,  в  Лондоне
повсюду рады. Этого Стерна, как я  слышал,  засыпали  приглашениями  на  три
месяца вперед". Гольдсмит: "И притом он  ужасно  скучен".  Джонсон:  "Ничего
подобного, сэр". - Босуэлл "Биография Джонсона".
     "Ее (мисс Монктон) живость очаровала мудрецов, и они  болтали  со  всей
непринужденностью, какую только  можно  себе  представить.  Однажды  вечером
произошел странный случай - она вдруг стала  доказывать,  что  некоторые  из
произведений Стерна  очень  трогательны.  Джонсон  решительно  это  отрицал.
"Уверяю вас, - сказала она, - они меня растрогали". - "Да ведь это потому, -
сказал Джонсон, с улыбкой  оборачиваясь  к  ней,  -  что  вы,  моя  дорогая,
тупица". Когда она через некоторое время напомнила ему об  этом,  он  сказал
столь же правдиво, сколь и вежливо: "Сударыня, если бы  я  так  считал,  то,
разумеется, не высказал бы этого вслух". - Там же.
     *** Интересно будет привести здесь несколько выдержек  из  "Проповедей"
Стерна.  Вот,  к   примеру,   отрывок,   направленный   против   жестокостей
католической церкви,  разве  не  видна  тут  рука  автора  "Сентиментального
путешествия"?
     "Дабы убедиться в этом, войдемте вместе  со  мной  на  миг  в  застенки
инквизиции,  взглянем,  как  _истинная  вера_,  исполненная   милосердия   и
справедливости, закованная в цепи, валяется у ног инквизиторов, этих  черных
судей, вершащих ужасную расправу посредством дыб и прочих орудий пыток.  Чу!
Какой жалобный стон! Взгляните на несчастного, который  стонал,  его  только
что ввели  и  сейчас  подвергнут  терзаниям,  лицемерно  именуемым  судебным
процессом, он пройдет через самые жестокие мучения, какие только продуманная
система  _религиозной  жестокости_  сумела  изобрести.  Взгляните   на   эту
беспомощную жертву, отданную в  руки  мучителей.  _Его  т