ело  так  истерзано
муками и долгим заключением, что видно, как страдает каждый нерв и  мускул_.
Следите за последним движением этого  ужасного  устройства.  Какие  судороги
вызвало оно у жертвы! Подумайте, как ужасна поза,  в  которой  этот  человек
сейчас  распростерт.  Какую  изощренную  пытку  он  выносит.   Это   превыше
человеческих  сил.  Боже  правый!  Смотрите,  истерзанная  душа  несчастного
трепещет на его губах, порываясь покинуть тело, но ей не дают  это  сделать.
Вот несчастного ведут обратно в темницу, а потом снова  вытаскивают  оттуда,
чтобы  возвести  на  костер,  и  вы  видите,  как  позорна  последняя  мука,
уготованная ему этим принципом, гласящим, что может существовать религия без
нравственности". - Проповедь 27-я.
     Далее мы приводим выдержку из проповеди на текст, который можно найти в
"Книге судей", XIX, ст. 1, 2 и 3 о "некоем левите":
     "Так некий левит в печальном своем положении  хотел,  чтобы  кто-нибудь
разделил с ним одиночество и заполнил тоскливую пустоту в сердце  его;  ибо,
что бы ни писали в книгах, во многих из которых, без сомнения,  можно  найти
немало хороших и красивых слов  о  блаженстве  уединения  и  проч.,  все  же
_"нехорошо быть человеку одному"_; и все рассуждения на эту  тему,  которыми
педант с холодным сердцем оглушает нас, никогда не удовлетворят душу,  среди
трескучего философского бахвальства природа человеческая всегда  тоскует  по
общению и дружбе; доброму сердцу нужно излить на кого-то свою доброту, и все
лучшее в нашем сердце, все самое чистое в душе  страдает,  когда  мы  лишены
этого.
     Пускай же бездушный монах стремится  к  царствию  небесному  один,  без
поддержки и утешения. Да поможет ему Бог! Я же, боюсь, никогда не  стану  на
такой путь; Господи, _дай мне быть мудрым  и  набожным,  но  при  этом  быть
Человеком_; и куда бы ни привело меня Твое Провидение, каков бы ни  был  мой
путь к Тебе, пошли мне спутника, и пусть скажет мне только: "Смотри,  солнце
садится и тени стали длиннее", - а я ему: "Как свеж лик природы! Как чудесны
цветы в поле! Как вкусны эти плоды". - Проповедь 18-я.
     Первый из этих отрывков  дает  нам  еще  одно  изображение  знаменитого
"Узника".  Второй   показывает,   что   текст   из   "Книги   судей"   навел
достопочтенного Лоренса на те же размышления, что и горничная.
     "Проповеди" Стерна были изданы под именем "Мистера Йорика".}
     Он слушал мою речь о тебе, Элиза, с необыкновенным  удовольствием,  так
как,  кроме  нас  двоих,  там  была  еще  только  одна  особа,   _и   притом
чувствительная_. Как сентиментально провели мы время до девяти часов!  *  Но
ты, Элиза, была той звездой, которая вела и оживляла разговор. Даже когда  я
говорил не о тебе, ты наполняла мой ум и согревала каждую высказываемую мною
мысль; я не стыжусь признаться, что мне очень тебя  не  хватает.  Лучшая  из
всех добрейших женщин! Страдания, которые я  испытывал  всю  ночь,  думая  о
тебе, Элиза, мне не под силу выразить словами...
     {* "Я рад, что вы влюблены, - это, по  крайней  мере,  излечит  вас  от
сплина, который равно вреден и мужчинам и женщинам -  мне  и  самому  нужно,
чтобы на уме была какая-нибудь Дульсинея, это приводит душу  в  гармонию;  в
таких случаях я сначала  пытаюсь  заставить  женщину  поверить  в  это  или,
вернее, сперва я начинаю  убеждать  себя,  что  я  влюблен  -  но  продолжаю
заниматься своими делами, совсем  как  сентиментальные  французы  -  l'amour
(говорят они) n'est rien  sans  sentiment  {Любовь  -  ничто  без  душевного
чувства (франц.).}. И хотя они поднимают вокруг этого слова такой  шум,  оно
не имеет у них точного смысла. И хватит о том,  что  именуется  любовью".  -
"Письма Стерна", письмо 23 мая 1765 г.
     "P. S. Мое "Сентиментальное путешествие" понравится миссис Дж.  и  моей
Лидии [Лидия - его дочь, впоследствии  миссис  Медолл]  -  за  этих  двух  я
отвечаю. Тема благотворна  и  соответствует  состоянию  души,  в  котором  я
нахожусь вот уже некоторое время. Я говорил вам, что моя цель  научить  всех
нас любить мир и наших ближних больше, чем мы любили до сих пор, - так что я
превыше всего стараюсь затронуть те нежные  чувства  и  склонности,  которые
столь много этому способствуют". - "Письма" (1767 г.).}
     Значит, ты повесила  портрет  твоего  Брамина  у  себя  над  письменным
столиком и будешь с ним советоваться при всяких  сомнениях  и  затруднениях?
Добрая и признательная женщина! Йорик с довольной улыбкой  смотрит  на  все,
что ты делаешь; портрет его не способен передать благоволение оригинала... Я
рад, что твои спутники по кораблю милые люди. (Элиза была в Диле,  а  теперь
возвращалась в Бомбей к своему советнику, и, право же,  ей  давно  следовало
уехать!) Ты будешь, по крайней мере, избавлена от того, что  противно  твоей
природе, кроткой и нежной, Элиза. Она способна  цивилизовать  дикарей,  хотя
было бы жаль, если бы тебе пришлось замараться исполнением этой обязанности.
Почему ты вздумала извиняться за свое последнее письмо? Оно  меня  восхищает
как раз тем, в чем ты оправдываешься. Пиши, дитя мое, только  так.  Пусть  в
твоих  письмах  говорят  непринужденные  движения   сердца,   открывающегося
человеку, к которому ты должна питать уважение и доверие. Так, Элиза, пишу я
тебе. (Еще бы, простодушный шалун!) И так я всегда любил бы тебя простодушно
и нежно, если бы провидение поселило тебя в той же части земного шара, что и
меня; ведь только честь и сердечная привязанность руководят
                                                            твоим Брамином".

     Брамин писал миссис Дрейпер  вплоть  до  отплытия  "Графа  Чатемского",
судна Ост-Индской компании, из Дила второго апреля 1767 года. Он очень  мило
беспокоится о том, чтобы каюту Элизы заново отделали; он необычайно озабочен
тем, кто будут ее попутчики.  "Боюсь,  что  лучшие  из  твоих  спутников  по
плаванию окажутся благовоспитанными только по сравнению с судовой  командой.
Таким был - ты знаешь кто! - вследствие того же заблуждения,  в  которое  ты
впала, когда... но не хочу тебя огорчать!"
     "Ты знаешь кто..." - это, конечно, Дэниел Дрейпер, эсквайр, из  Бомбея,
человек, весьма уважаемый в тех краях, о  состоянии  здоровья  которого  наш
достойный Брамин пишет с восхитительной искренностью.
     "Я чту тебя, Элиза, за то, что ты держишь втайне вещи, которые, если их
разгласить, послужили бы тебе панегириком. Благородное  страдание  исполнено
достоинства, не позволяющего ему взывать к жалости или искать облегчения. Ты
хорошо выдержала эту роль,  любезный  мой  друг-философ!  Право,  я  начинаю
думать, что у тебя не меньше добродетелей, чем у вдовы моего дядюшки Тоби...
Кстати, о вдовах, - пожалуйста, Элиза, если ты  когда-нибудь  овдовеешь,  не
вздумай отдать свою руку какому-нибудь богатому набобу, - потому что  я  сам
намерен на тебе жениться. Жена моя долго не проживет, и я не  знаю  женщины,
которая была бы мне так по сердцу на ее месте, как ты. Конечно, по состоянию
здоровья я девяностопятилетний, а  тебе  только  двадцать  пять  -  разница,
пожалуй, слишком большая! - но недостаток молодости я возмещу  остроумием  и
веселым нравом. Свифт меньше любил свою  Стеллу,  Скаррон  свою  Ментенон  и
Уоллер свою Сахариссу, чем я буду любить и воспевать  тебя,  избранная  жена
моя! Все эти имена, несмотря на их прославленность,  уступят  место  твоему,
Элиза. А ты напиши мне в ответ, что одобряешь и ценишь мое предложение..."
     Одобряешь и ценишь мое предложение! Этот лицемер в то  же  время  писал
своим друзьям веселые письма с насмешливыми  намеками  на  бедного,  глупого
Брамина. Ее корабль еще был ввиду южных  берегов  Англии,  а  очаровательный
Стерн уже сидел в кофейне "Маунт"  над  листом  бумаги  с  золотым  обрезом,
предлагая свое сердце,  это  бесценное  сокровище,  леди  П.,  и  спрашивая,
неужели ей приятно, что он несчастен? Стало ли ее торжество  полнее  оттого,
что ее глаза и губы лишили человека  рассудка?  Он  приводит  "Отче  наш"  с
ужасным,  циничным  богохульством  в  доказательство,  что  не  хотел   быть
введенным во  искушение,  и  клятвенно  заверяет,  что  он  самый  нежный  и
искренний безумец в мире. А  у  себя  дома  в  Коксвуде  он  написал  письмо
по-латыни, ибо, как  мне  кажется,  постыдился  написать  его  по-английски.
Перечитывая его письма, я вспоминаю, что письмо сто двенадцатое  вызвало  во
мне чувство, далекое от восторга, поскольку из этого  письма  явствует,  что
была еще и третья, за которой этот негодный, истасканный старый негодяй тоже
приударял *, а через год, когда он вернулся к себе на Бонд-стрит и привез  с
собой свое  "Сентиментальное  путешествие",  дабы  представить  его  на  суд
Лондона, как всегда жадный до похвал и удовольствий, по-прежнему тщеславный,
порочный, остроумный и лживый - смерть наконец настигла немощного беднягу, и
18 марта 1768 года этот "мешок с мертвечиной", как он называл свое тело, был
переправлен  в  царство  Плутона  **.  В  его  последнем  письме  есть  одно
проявление благородства - искренняя любовь, которая  побуждает  его  умолять
одного из друзей стать опекуном его дочери Лидии***. Все его  письма  к  ней
бесхитростны, ласковы, нежны и ничуть не сентиментальны; точно так же  сотни
страниц в его книгах прекрасны и полны не только  поразительного  юмора,  но
подлинной любви  и  доброты.  Да,  опасная  профессия  у  того,  кто  должен
выставлять на продажу свои слезы и смех, свои тайные  огорчения  и  радости,
свои сокровенные мысли и чувства, изливать  их  на  бумаге  и  продавать  за
деньги. Разве он не преувеличивает свое горе, чтобы читатель  посочувствовал
его  неискренним  страданиям?  Не  возмущается  притворно,  чтобы  утвердить
добродетель  своего  героя?  Не  изощряется  в  остроумии,  чтобы  сойти  за
острослова? Не крадет у других писателей, утверждая  с  помощью  этой  кражи
свою репутацию изобретательного и образованного  человека?  Не  притворяется
оригинальным? Не делает вид, будто он человеколюбец или человеконенавистник?
Не взывает к галерке трескучими фразами, ловя публику на  дешевую  приманку,
чтобы сорвать аплодисменты?
     {* "Миссис X.

                                                  Коксвуд, 15 ноября 1767 г.

     Будьте же умницей, моя милая X., и сделайте все это хорошо, а когда  мы
увидимся, я Вас поцелую, так-то! Но у меня есть для Вас еще кое-что, над чем
я сейчас усиленно  работаю,  -  это  мое  "Сентиментальное  путешествие",  -
которое непременно должно заставить Вас плакать, как плакал над ним я, иначе
я вовсе брошу писать сентиментальные сочинения...

                       Остаюсь Вашим и проч. и проч.

                                                                  Т. Шенди".

                                                                   "Графу...
                                                  Коксвуд, 28 ноября 1767 г.

     Милорд!
     Я с величайшим удовольствием берусь за перо,  дабы  поблагодарить  Вашу
светлость за письмо, где Вы справляетесь об Йорике, который измучен  духовно
и телесно "Сентиментальным путешествием"; выходит,  автор  и  в  самом  деле
должен все прочувствовать сам, иначе читатель ничего не почувствует; но  все
эти чувства  вконец  изнурили  мой  организм,  и,  по-видимому,  ум  так  же
нуждается в подкреплении, как и тело; поэтому  двадцатого  числа  следующего
месяца я поеду в Лондон, причем предварительно подкреплю свои силы,  проведя
неделю в Йорке. Конечно, я мог бы предаваться блаженству  с  женой  (которая
только  что  возвратилась  из  Франции),   но   я   достаточно   долго   был
сентиментален, хотя Вы, Ваша светлость, вероятно, со мной не согласитесь".
     ** "Известно, что Стерн умер в наемной квартире, и  рассказывают,  что,
когда он умирал, слуги украли даже его золотые запонки". - Д-р Ферриер.
     Он умер в доме Э 41 (ныне принадлежащем  торговцу  сыром)  по  западной
стороне старой Бонд-стрит. - "Справочник улиц Лондона".
     *** "В феврале 1768 года Лоренс  Стерн,  измученный  долгой  изнуряющей
болезнью, умер в своей квартире на Бонд-стрит в Лондоне. Было что-то  в  его
смерти поразительно похожее на некоторые  подробности,  рассказанные  миссис
Квикли о смерти Фальстафа, собрата Йорика по неиссякаемым шуткам, но  совсем
не  схожего  с  ним  в  прочих  подробностях.  Лежа  в  кровати   совершенно
измученный, он пожаловался, что ноги у него холодные,  и  попросил  служанку
растереть их. Она сделала это, и ему как будто стало легче. Он  пожаловался,
что холод поднимается выше; и пока служанка растирала его лодыжки и  голени,
он умер без единого слова. Замечательно,  что  смерть  его  была  во  многом
такова, как он того желал, и его последний долг  был  отдан  ему  не  в  его
собственном доме и не руками любящих родственников,  а  в  наемной  квартире
чужими людьми.
     Мы хорошо знаем черты лица  и  фигуру  Стерна,  которые  он  сам  часто
описывает. Он был "высокий, худой, изможденный,  чахоточного  вида".  -  Сэр
Вальтер Скотт.}
     Сколько красок и выразительности необходимо, чтобы правдиво  изображать
жизнь на  сцене,  и  сколько  напыщенных  слов  и  румян  расходуется  из-за
тщеславия актера. Публика верит ему; но может ли он сам поверить себе? Где у
него преднамеренный расчет  и  обман,  где  ложная  чувствительность  и  где
подлинное чувство? Где начинается ложь,  и  знает  ли  он  это  сам?  И  где
кончается правда в искусстве и в замысле этого гения,  этого  актера,  этого
шарлатана? Не так давно я встретился с одним  французским  актером,  который
после обеда, по собственной охоте, начал петь французские песни,  называемые
гривуазными,  и  пел  превосходно,  но  почти  все  присутствующие  остались
недовольны. А потом он запел сентиментальную балладу -  и  исполнил  ее  так
чудесно, что растрогал всех, и особенно растрогался сам, - когда  он  кончал
петь, его голос дрожал, глаза были полны чувства,  он  плакал  неподдельными
слезами. Мне кажется, Стерн обладал такой же  виртуозной  чувствительностью;
он часто рыдал у себя в кабинете и, обнаружив, что слезы его заразительны  и
приносят ему огромную популярность, воспользовался этим выгодным талантом  и
плакал по всякому поводу. Признаюсь, я не очень ценю и уважаю дешевую  влагу
из этих источников. Я устаю от его постоянной суетливости и докучливых потуг
рассмешить меня или разжалобить. Он не сводит с меня глаз,  ловит  выражение
моего лица, не уверенный, считаю ли я его обманщиком или же нет,  становится
в позу, льстит мне и умоляет меня: "Смотри, как я чувствителен, признай  же,
что я очень умен, плачь же - перед этим тебе  не  устоять".  Юмор  Свифта  и
Рабле, чьим продолжателем он лицемерно  себя  называет,  изливается  так  же
естественно, как поет птица; при этом они  не  теряют  своего  мужественного
достоинства, а  смеются  искренним  великолепным  смехом,  как  повелела  им
природа. Но этот человек - который умеет заставить вас  смеяться  и  плакать
тоже -  никогда  не  оставляет  читателя  в  покое,  не  дает  ему  свободно
вздохнуть; когда  вы  спокойны,  он  решает,  что  надо  встряхнуть  вас,  и
выделывает  антраша  или  подкрадывается  бочком  и   нашептывает   на   ухо
какую-нибудь гадость. Это великий шут, а не великий  юморист.  Он  действует
последовательно и хладнокровно; раскрашивает свое лицо,  надевает  шутовской
колпак, стелет коврик и кувыркается на нем.
     Возьмите хотя бы "Сентиментальное путешествие", и вы увидите  в  авторе
нарочитое стремление делать стойку и срывать аплодисменты.  Он  приезжает  в
гостиницу Дессена, ему нужна карета, чтобы добраться до Парижа, он  идет  во
двор гостиницы и сразу начинает, как говорят  актеры,  "работать".  Вот  эта
небольшая коляска - дезоближан:
     "Четыре месяца прошло с тех пор, как он кончил свои скитания по  Европе
в углу каретного двора мсье Дессена; с самого начала он выехал оттуда,  лишь
наспех починенный, и хоть дважды разваливался на Мон-Сени, мало  выиграл  от
своих приключений - и всего меньше от многомесячного стоянья без  призора  в
углу каретного двора мсье Дессена. Действительно, нельзя было много  сказать
в его пользу - но кое-что все-таки можно было. Когда же довольно  нескольких
слов, чтобы выручить несчастного из беды, я ненавижу  человека,  который  на
них поскупится".
     Le tour est fait! {Трюк исполнен! (франц.).} Паяц перекувырнулся!  Паяц
перепрыгнул через дезоближан, не  задев  за  верх,  и  раскланивается  перед
почтеннейшей публикой. Можно ли поверить, что это настоящее чувство? Что эта
великолепная щедрость, эта отважная поддержка в горе,  обращенная  к  старой
коляске,  неподдельны?  Они  столь  же  искренни,   как   и   добродетельное
красноречие Джозефа Сэрфеса, когда он начинает: "Ибо человек, который..."  -
и прочее, и прочее, и хочет сойти за святого среди доверчивых и простодушных
простофиль.
     Наш  друг  покупает  коляску;  воспользовавшись   в   своих   интересах
пресловутым старым монахом, а потом (как и подобает доброму  и  добродушному
паяцу, к тому же не жалеющему денег, когда они у него есть)  обменявшись  со
старым францисканцем табакерками, он выезжает из Кале,  приходует  огромными
цифрами на счет своего благородства те несколько су, которыми оделяет  нищих
в Монтрее, а в Нампоне вылезает из коляски и хнычет над  знаменитым  мертвым
ослом, что умеет делать всякий сентименталист, стоит ему только захотеть. Он
изображен трогательно и искусно, этот мертвый осел: как повар мсье де Субиза
во время войны, Стерн украшает его гарниром и подает в виде  лакомого  блюда
под острым соусом. Но эти слезы, и добрые чувства, и белый носовой платок, и
заупокойная проповедь, и лошади, и  плюмажи,  и  процессия  плакальщиков,  и
катафалк с дохлым ослом! Тьфу, фигляр! По мне весь этот трюк с ослом и  всем
прочим не стоит и выеденного яйца!
     Этот осел уже появлялся на сцене с превеликим эффектом. В 1765 году, за
три года до издания "Сентиментального путешествия", мир обогатился седьмым и
восьмым томами "Тристрама Шенди", и в этих томах  знаменитый  лионский  осел
предстал перед нами:
     "Я был остановлен в воротах бедным ослом, только что завернувшим в  них
с двумя большими корзинами на спине, подобрать  милостыню  -  ботву  репы  и
капустные листья; он стоял в нерешительности, ступив передними  копытами  во
двор, а задние оставив на улице, как будто не зная хорошенько,  входить  ему
или нет.
     Надо сказать, что (как бы я  ни  торопился)  у  меня  не  хватает  духу
ударить это животное,  -  безропотное  отношение  к  страданию,  простодушно
отображенное в его взорах и во всей его фигуре, так  убедительно  говорит  в
его защиту, что всегда меня обезоруживает; я не способен даже  заговорить  с
ним грубо, наоборот, где бы я его ни встретил, в городе  или  в  деревне,  в
повозке или с корзинами, на свободе или  в  рабстве  -  мне  всегда  хочется
сказать ему что-нибудь учтивое; мало-помалу (если ему так же нечего  делать,
как и мне) я завязываю с ним разговор, и никогда воображение мое не работает
так деятельно, как  угадывая  его  ответы  по  выражению  его  морды.  Когда
последняя  не  дает  мне  удовлетворительного   ключа,   я   переношусь   из
собственного сердца в его ослиное сердце и соображаю, что  в  данном  случае
естественнее всего было бы подумать ослу (равно как и человеку).  По  правде
говоря, он единственное из всех стоящих ниже меня созданий, с которым я могу
это делать.
     Но с ослом я могу беседовать веки-вечные.
     - Послушай, почтенный! - сказал я, увидев, что невозможно пройти  между
ним и воротами, - ты вперед или назад?
     Осел поворотил голову назад, чтобы взглянуть на улицу.
     - Ладно, - отвечал я, - подождем минуту, пока не придет погонщик.
     Он в раздумье повернул голову и внимательно посмотрел в противоположную
сторону.
     - Я тебя понимаю вполне, - отвечал я, - если ты сделаешь ложный  шаг  в
этом деле, он тебя исколотит до смерти. Что ж! Минута есть тол