довелось  наблюдать,  только  удаляло
ученика от натуры и побуждало  его  рисовать  мраморные  статуи,  причем  он
пользовался великими произведениями древности, как  трус,  который  надевает
доспехи Александра; ибо, имея подобные претензии и подобное тщеславие,  этот
художник мнит, что его станут превозносить как второго Рафаэля из Урбино".
     А вот что он говорит о своей "Сигизмунде":
     "Поскольку самыми яростными и ядовитыми нападками "Сигизмунду"  осыпала
банда негодяев, с которыми я всегда воюю и горжусь этим, -  я  имею  в  виду
истолкователей тайн старых мастеров, - некоторые люди говорили мне, что  они
недостойны моего внимания. Это справедливо по отношению  к  ним  самим,  но,
имея доступ к лицам высокопоставленным, которым не менее приятно,  когда  их
обманывают, как и этим _торговцам_  обманывать  их,  они  способны  наделать
серьезных пакостей нынешнему художнику. Сколь бы ни был  презренен  торговец
ядом,  его  снадобье  губительно;  мне  его  действие   причинило   довольно
неприятностей. Злобность распространяется  столь  стремительно,  что  пришла
пора каждой мелкой сошке в нашей профессии подать голос!"
     Далее следует своеобразное изложение его ссоры с Уилксом и Черчиллем.
     "Застой в делах побудил меня приняться за что-нибудь своевременно, дабы
наверстать упущенное и заполнить брешь в моем  бюджете.  Так  появилась  моя
гравюра  "Четыре  времени  суток"  на  тему,  которая  имела   своей   целью
восстановить мир и единодушие и выставила противников этих гуманных целей  в
таком свете, что те, которые пытались разжечь недовольство  в  душах  людей,
оскорбились. Один из них, пользующийся наибольшей печальной известностью, до
сих пор называвший себя моим  другом  и  льстивший  мне,  напал  на  меня  в
"Северном британце" в таком недостойном и злобном  тоне,  что  сам  он,  под
нажимом своих лучших друзей, должен был прибегнуть к  жалкому  оправданию  и
заявить, что был пьян, когда писал это...
     Нарисовав портрет этого  знаменитого  патриота,  который  я  постарался
сделать как можно более похожим и снабдил  некоторыми  чертами,  отражающими
его взгляды, я заставил его как нельзя лучше  служить  моим  целям.  Всякому
бросалось в глаза, как он смешон! Брут! Спаситель народа с  этакой  рожей  -
это получился столь явный фарс, что он  не  только  вызвал  немало  смеха  у
зрителей, но сильно уязвил его самого и его приверженцев...
     Черчилль, льстивый подпевала Уилкса, переложил пасквиль  из  "Северного
британца" на стихи,  сочинив  "Послание  к  Хогарту";  но  так  как  клевета
осталась прежней, разве что приняв чуть более возвышенную поэтическую форму,
которая выеденного яйца не стоит, это  не  произвело  впечатления...  Однако
поскольку у меня  под  рукой  оказалась  старая  незаконченная  гравюра,  на
которой  были  только  фон  и  собака,  я  стал  раздумывать,  как  бы   мне
использовать эту свою работу, и живо  изобразил  мэтра  Черчилля  в  обличье
медведя. Удовлетворение и прибыль, которые я извлек из этих двух гравюр,  да
изредка прогулки верхом настолько поправили мое  здоровье,  что  большего  в
моем возрасте и желать нечего".
     ** "Когда-то, еще в молодости, Хогарту позировал некий  аристократ,  на
редкость противный и уродливый. Портрет был выполнен с искусством,  делавшим
честь способностям художника; но сходство было строжайше соблюдено, и Хогарт
даже  не  подумал  хоть  немного  польстить   оригиналу.   Пэр,   охваченный
отвращением к этому своему  двойнику,  не  собирался  уплатить  за  портрет,
который мог только вызывать у него досаду своим уродством. Выждав  некоторое
время, художник обратился к нему с просьбой уплатить за работу; после  этого
он обращался с той же просьбой еще не  раз  (в  то  время  у  него  не  было
надобности в банкире), но без успеха. Наконец  художник  прибег  к  крайнему
средству... Суть была изложена в записке:
     "Мистер Хогарт свидетельствует свое уважение лорду...  Убедившись,  что
он не намерен забрать картину, написанную  для  него,  мистер  Хогарт  снова
напоминает, что он настоятельно  нуждается  в  деньгах.  Поэтому,  если  его
светлость не пришлет деньги в течение трех дней, портрет  будет  передан,  с
добавлением хвоста и  некоторых  других  мелких  придатков,  мистеру  Хейру,
владельцу известного зверинца; мистер Хогарт  предварительно  договорился  с
упомянутым джентльменом и обещал отдать картину, которая будет выставлена  в
случае отказа его светлости".
     Этот намек возымел желаемое действие". - Николс и Стивенс,  "Творчество
Хогарта", т. I, стр. 25.}
     До чего же, наверное, забавно  было  слышать,  как  он  обрушивался  на
Корреджо и Каррачи, видеть, как он бьет кулаком по столу, щелкает пальцами и
говорит: "Черт  бы  побрал  исторических  живописцев.  Ей-богу,  перед  вами
человек, который за сотню фунтов  переплюнет  любого  из  них.  "Сигизмунда"
Корреджо! Да вы поглядите на "Сигизмунду" Билла Хогарта;  поглядите  на  мою
роспись алтаря церкви святой Марии Редклиффской в  Бристоле;  посмотрите  на
моего "Павла перед Феликсом" и вы сами убедитесь, что я лучше любого из них"
*.
     {* "Сам Гаррик не был так падок на лесть, как он.  Одно  слово  похвалы
"Сигизмунде" могло исторгнуть у нашего художника пробный или даже  авторский
оттиск..."
     "Нижеследующая  история  о   нашем   художнике,   подлинность   которой
удостоверена  (про  этот  случай  рассказал  покойный  мистер  Белчер,  член
Королевского общества и известный хирург), также свидетельствует,  насколько
легче заметить неуместную или неумеренную лесть по отношению к другим, чем к
самим себе. Однажды, когда Хогарт обедал  со  знаменитым  Чеселденом  и  еще
несколькими знакомыми, ему сказали, что мистер Джон  Фрик,  хирург  больницы
святого Варфоломея, несколько дней назад в кофейне  Дика  уверял,  что  Грин
такой же блестящий мастер композиции, как  Гендель.  "Однако  этот  Фрик,  -
заметил Хогарт, - всегда безумно бросается  словами.  Гендель  -  исполин  в
музыке; а Грин - всего только дамский композитор". - "Да, -  продолжал  тот,
кто рассказал об этом нашему художнику, - но  в  то  же  время  мистер  Фрик
заявил, что вы превосходный портретист, не уступающий Ван-Дейку". - "Вот тут
он прав, - заметил Хогарт, - черт возьми, так оно и есть, дайте  мне  только
срок  и  возможность  выбрать  натуру".  -  Николс  и  Стивенс,  "Творчество
Хогарта", т. I, стр. 2S6, 237.}
     Потомки не вполне согласились с мнением честного  Хогарта  относительно
его талантов в сфере возвышенного. Хотя Свифт "всех этих тонкостей не знал",
потомки не разделили  презрение  настоятеля  к  Генделю;  мир  разобрался  в
тонкостях,  он  искренне  восторгался  и  восхищался  Хогартом,  но  не  как
художником, писавшим картины на  библейские  сюжеты,  и  не  как  соперником
Корреджо. Наша любовь к нему, а также нравственная ценность его произведений
и их юмор, равно как и наше  восхищение  многочисленными  достоинствами  его
картин ничуть  не  становятся  меньше,  если  мы  не  забываем,  что  он  до
последнего своего дня был уверен, будто весь мир в заговоре против него и не
желает признать его талант  исторического  живописца  и  что  шайка  наемных
бандитов, как он их называл, старается унизить его  гений.  Говорят,  Листон
твердо верил, что он великий непризнанный трагический актер; говорят, каждый
из нас в душе уверен или хотел бы уверить других, будто он обладает  чем-то,
чего у него на самом деле нет. Одним  из  самых  главных  "бандитов"  Хогарт
называет Уилкса, обрушившегося на  него  в  "Северном  британце",  вторым  -
Черчилля, который облек нападки на "Северного британца" в стихотворную форму
и напечатал "Послание к Хогарту". Хогарт ответил карикатурой на  Уилкса,  на
которой мы и сейчас можем видеть этого  патриота  с  сатанинской  улыбкой  и
взглядом, а также карикатурой на  Черчилля,  где  он  изображен  медведем  с
посохом, на котором ясно можно прочесть: "Ложь первая, ложь  вторая...  ложь
десятая". Сатира честного Хогарта  всегда  недвусмысленна:  если  он  рисует
человека с перерезанным горлом, то голова у  этого  человека  почти  напрочь
отделена от туловища;  и  он  постарался  сделать  то  же  самое  со  своими
противниками в этой  мелкой  ссоре.  "У  меня  под  рукой  оказалась  старая
незаконченная гравюра, - пишет он, - на которой были только фон и собака,  я
стал раздумывать, как бы мне использовать эту свою работу, и живо  изобразил
мэтра Черчилля в обличье медведя; удовлетворение и прибыль, которые я извлек
из этих двух гравюр, да изредка  прогулки  верхом  настолько  поправили  мое
здоровье, что большего в моем возрасте и желать нечего".
     Свою причудливую книжечку различных историй  он  заканчивает  так:  "До
последнего времени я жил в свое удовольствие и, надеюсь, ни в коей  мере  не
причинил зла кому-либо другому. Я могу с уверенностью сказать, что  по  мере
своих возможностей делал окружающим добро, и самый лютый мой враг  не  может
утверждать, что я когда-либо намеренно причинял зло. А что будет дальше, бог
весть".
     Сохранилось забавное  описание  увеселительной  прогулки,  предпринятой
Хогартом вместе  с  четырьмя  друзьями;  они  отправились  в  путь,  подобно
знаменитому мистеру Пиквику и его спутникам, но ровно за  сто  лет  до  этих
литературных  героев;  они  посетили  Грейвзенд,  Рочестер,  Ширнесс  и   их
окрестности  *.  Один  из  них  записывал  все  события,  а  Хогарт  и   его
собрат-художник делали  зарисовки.  Эта  книга  интересна  для  нас  главным
образом тем, что показывает городскую жизнь в те времена, а  также  отражает
грубоватое, радостное веселье не только наших пятерых друзей,  но  тысяч  их
веселых современников. Хогарт и его друзья,  выехав  с  песней  из  харчевни
"Герб  Бедфорда"  в  Ковент-Гардене,  отправились   водой   в   Биллингсгет,
обмениваясь  любезностями  с  лодочниками,  пока  плыли  вниз  по  реке.   В
Биллингсгете  Хогарт  нарисовал  "карикатуру"  на  веселого  носильщика   по
прозвищу Герцог Падлдок, который охотно  развлек  компанию  местным  юмором.
Отсюда они наняли отдельную лодку до Грейвзенда; для них  постелили  соломы,
чтобы было на чем лежать, и соорудили  парусиновый  навес,  после  чего  они
пустились ночью вниз по реке, спали, а потом весело пели хором.
     {* Он совершил эту поездку в 1732 году в обществе Джона Торнхилла (сына
сэра Джеймса), живописца Скотта, Тотхолла и Форреста.}
     Они прибыли в Грейвзенд в шесть часов утра, умылись и отдали  попудрить
парики. Потом отправились пешком дальше в Рочестер и выпили  по  дороге  три
жбана пива. В час они пообедали и выпили отличного портвейна  и  еще  немало
пива, а потом Хогарт и  Скотт  играли  в  "классы"  в  ратуше.  По-видимому,
ночевали они чуть ли не все в одной  комнате  и,  по  словам  их  летописца,
проснулись  в  семь  часов  и  стали  рассказывать  друг  другу  свои   сны.
Сохранились зарисовки  Хогарта,  изображающие  события  этой  увеселительной
прогулки. Мы  видим  крепыша-художника,  растянувшегося  на  борту  лодки  в
Грейвзенде; на одном из рисунков изображена вся компания  в  домике  рыбака,
где они останавливались на ночлег. Один в ночном  колпаке  бреется;  другого
бреет  рыбак;  третий,  прикрыв  лысину  платком,   завтракает;   а   Хогарт
зарисовывает все это.
     Мы читаем о том, как они ночью вернулись домой, к друзьям,  пьяные,  по
своему обыкновению, выпили несколько чаш доброго пунша  и  весело  распевали
хором.
     Ни дать, ни взять шумная компания раскутившихся торговцев. Таковы  были
привычки  и  развлечения  Хогарта,  весьма  вероятно,  характерные  для  его
времени,  для  людей  не  слишком  утонченных,  но  честных  и  веселых.  Он
заправский  лондонец  с  привычками,  пристрастиями  и   представлением   об
удовольствиях, как у истого Джона Буля *.
     {* Доктор Джонсон сочинил на смерть  бедняги  Хогарта  четыре  строчки,
которые были равно правдивы и приятны; не  знаю,  почему  предпочтение  было
отдано четверостишию Гаррика:

                           Рука застыла посредине
                           Работы. Пуст его мольберт,
                           И очи не прочтут отныне
                           Разгадки душ в загадках лет.

     "Среди многих других любезностей, которые мистер Хогарт оказал мне в то
время,  когда  я  была  еще  слишком  молода,  чтобы  должным   образом   их
почувствовать, он очень серьезно старался, чтобы я поближе  познакомилась  с
доктором Джонсоном  и,  если  возможно,  приобрела  дружбу  этого  человека,
общение с которым, в сравнении с другими людьми, как он выразился, было  все
равно что картины Тициана в сравнении с Хадсоном. "Но  никому  не  говорите,
что я это сказал (продолжал он), потому что, знаете, я  воюю  со  знатоками;
поскольку я ненавижу _их_, они воображают, будто я ненавижу  _Тициана_  -  и
пускай!.." Однажды, когда они с моим  отцом  говорили  о  докторе  Джонсоне,
Хогарт сказал: "Этот человек не удовлетворяется одной верой в Библию; но  он
справедливо решил, думается мне, не верить ничему, _кроме_  Библии.  И  хотя
Джонсон так мудр (добавил он), он  больше  похож  на  царя  Давида,  чем  на
Соломона, ибо слишком поспешно заключает,  _что  всякий  человек  лжив_".  -
Миссис Пьоцци.}
     Хогарт умер 26 октября 1764 года. За день до смерти  его  перевезли  из
его виллы в Чизике в Лестер-Филдз; Он был очень слаб, но все же  удивительно
бодр духом. Он только что получил любезное письмо от Фрэнклина. Похоронен он
в Чизике.
     О жизни  Смоллета  и  о  людях,  его  окружавших,  интересные  сведения
сообщает  нам  сам  автор  великолепного  "Хамфри  Клинкера"  в  этом  своем
забавнейшем из романов *.
     {*

        "Сэру Уоткину Филипсу, баронету, в колледж Иисуса, Оксфорд.

     Дорогой Филипс! В  прошлом  письме  я  упоминал,  что  провел  вечер  в
обществе писателей, которые, как мне показалось, снедаемы завистью и  боятся
друг друга. Мой  дядя  нисколько  не  удивился,  когда  я  сказал  ему,  что
разочарован  беседой  с  ними.  "Человек  может  писать  очень  интересно  и
поучительно, - сказал он, - но быть необычайно скучным в общении. Я заметил,
что те, кто особенно ярко  сверкают  в  узком  кругу,  среди  плеяды  гениев
занимают второстепенное место. Малый запас мыслей гораздо легче  привести  в
систему и выразить, чем множество в совокупности.  Во  внешности  и  манерах
хорошего  писателя  крайне  редко  бывает  что-либо  выдающееся,  тогда  как
серенький сочинитель почти всегда выделяется  какой-нибудь  странностью  или
причудой. Поэтому, думается мне, общество литературных ремесленников  должно
быть очень забавным".
     Мое любопытство было сильно возбуждено  этими  словами,  и  я  попросил
своего друга Дика Айви помочь мне его удовлетворить,  что  он  и  сделал  на
следующий же день, а именно  в  прошлое  воскресенье.  С  ч  пригласил  меня
пообедать у С., с которым мы с вами давно знакомы по его книгам. Он живет на
окраине города, и каждое воскресенье его дом открыт для несчастных собратьев
по перу, которых он угощает мясом, пудингом, картошкой, портвейном, пуншем и
неразбавленным бочковым  пивом  Калверта.  Он  отвел  этот  день  недели  на
оказание гостеприимства, потому что некоторые из его гостей не могут  прийти
в иные дни по причинам, которые нет нужды объяснять. Я был любезно принят  в
простом, но очень приличном доме, задние окна которого выходят в  живописный
сад, содержащийся в отменном порядке; и в самом деле, я не  заметил  никаких
внешних признаков, характерных для писателя, ни в доме, ни в самом  хозяине,
одном из тех немногих сочинителей  нашего  времени,  которые  обходятся  без
покровительства и ни от кого не зависят. Но если в хозяине  не  было  ничего
своеобразного, то собравшееся общество щедро возместило этот недостаток.
     В два часа дня я очутился  за  столом  среди  десяти  сотрапезников;  и
сомневаюсь,  что  во  всем  королевстве  можно  найти  еще   такое   сборище
оригиналов. Я не стану говорить об экстравагантности одежды,  которая  могла
быть чисто случайной. Больше всего меня поразили их  причуды,  первоначально
порожденные жеманством, а впоследствии закрепленные привычкой. Один  из  них
обедал в очках, а другой - в широкополой шляпе, надвинутой на  самые  глаза,
хотя (как сказал мне Айви) первый  был  известен  своей  орлиной  зоркостью,
когда пахло приближением судебного исполнителя, а про другого все знали, что
он никогда не страдал недостатками зрения или болезнью глаз, разве что  пять
лет назад ему поставил два синяка под  глазами  один  актер,  с  которым  он
поссорился спьяну. У третьего ноги были забинтованы и ходил он на  костылях,
потому что когда-то, давным-давно, лежал со  сломанной  ногой,  хотя  теперь
никто с такой ловкостью не умеет прыгать через  барьер.  Четвертый  воспылал
такой ненавистью к природе, что непременно  хотел  сидеть  только  спиной  к
окну, выходящему в сад; когда же подали блюдо с цветной капустой, он понюхал
ароматические соли, чтобы не упасть в обморок; а ведь этот неженка был сыном
крестьянина, родился под плетнем и много лет сломя голову  бегал  на  выпасе
взапуски с ослами. Пятый прикидывался рассеянным: когда к  нему  обращались,
он всякий раз отвечал  невпопад.  Иногда  он  вдруг  вскидывался  и  изрыгал
ужасное ругательство; иногда вдруг начинал хохотать; потом складывал руки  и
вздыхал, или же шипел, как пятьдесят змей.
     Сначала я счел его за сумасшедшего, и так как он сидел рядом  со  мной,
немного струхнул; но тут  хозяин  дома,  заметив  мое  беспокойство,  громко
заверил меня, что мне нечего бояться.  "Этот  джентльмен,  -  сказал  он,  -
пытается играть роль, которая вовсе не в  его  амплуа;  будь  у  него  самые
блестящие способности, все равно не в его силах сойти с ума; его ум  слишком
туп, чтобы можно было разжечь в нем безумие.  "Од-д-нако,  это  н-н-неплохая
р-р-реклама,  -  заметил  человек  в  замусоленном  кружевном   камзоле,   -
п-п-притворное    с-с-сумасшествие    с-с-сойдет    за    н-н-настоящее    в
д-д-девятнадцати с-с-случаях из д-д-двадцати". - "А притворное заикание - ва
остроумие, - отозвался хозяин. -  Хотя,  бог  весть!  Это  вещи  несродные".
Шутник сделал было несколько неудачных  попыток  говорить  без  фокусов,  но
потом  снова  прикинулся  заикой,  благодаря   чему   часто   вызывал   смех
собравшихся, ничуть  не  утруждая  своих  умственных  способностей;  и  этот
недостаток речи, который сначала был притворным, стал  настолько  привычным,
что теперь уж он не мог от него избавиться.
     Какой-то то и дело подмигивавший  гений,  который  сидел  за  столом  в
желтых перчатках, в свое время, при первом  знакомстве,  напустился  на  С.,
потому что тот выглядел, разговаривал, ел и пил, как все люди, и с  тех  нор
всегда презрительно отзывался о его уме и больше не приходил к нему  до  тех
пор, пока хозяин не доказал причудливость своего  нрава.  Поэт  Уот  Уайвил,
сделав несколько безуспешных попыток завязать дружбу с С., наконец  дал  ему
понять через третье лицо, что он написал стихотворение в его честь и  сатиру
на него, и если он станет принимать его у  себя,  это  стихотворение  тотчас
будет напечатано; если же его дружбу  будут  упорно  отвергать,  то  он  без
промедления напечатает сатиру. С. сказал на  это,  что  восхваления  Уайвила
считает, в сущности, позором для себя и поэтому ответит на них палкой;  если
же он напечатает сатиру, то заслужит его расположение  и  может  не  бояться
мести. Уайвил,  выбрав  первое,  решил  оскорбить  С.,  напечатав  хвалебное
стихотворение, за что и  получил  хорошую  взбучку.  Тогда  он  поклялся  не
трогать  обидчика,  который,   чтобы   избежать   судебного   преследования,
соблаговолил пожаловать ему свою милость.  Необычное  поведение  С.  в  этом
случае примирило его с философом в желтых перчатках, который признал, что он
не лишен способностей, и с тех пор ценил знакомство с ним.
     Желая узнать, в какой облас