шь мелкие дела, лишь пустячные проступки и небольшие грехи
против общества; лишь опасное злоупотребление сладостями и фижмами * или  же
ущерб, нанесенный издевательством над тростями и табакерками щеголей. Иногда
перед  судом  представала  какая-нибудь  дама,  которая   обеспокоила   нашу
повелительницу королеву Анну и подозрительно косилась на ложи; или юрист  из
Темпла за  то,  что  он  подрался  со  стражниками  или  исковеркал  правила
грамматики; или жена горожанина за излишнее пристрастие к кукольному  театру
и недостаточное внимание  к  детям  и  мужу;  каждый  из  мелких  грешников,
представших перед ним, забавен, и он отпускает всякого с милым наказанием  и
самыми очаровательными словесными увещаниями.
     {* Одной из самых смешных была  статейка  о  кринолинах,  которая,  как
сообщает Зритель, особенно понравилась его другу сэру Роджеру.

                             "Любезный зритель!

     Почти целый месяц ты развлекал  городских  жителей  за  счет  сельских;
давно пора предоставить сельским жителям реванш. Со времени  твоего  отъезда
отсюда прекрасный пол обуяли превеликие  странности.  Юбки,  которые  начали
раздуваться и вспухать еще до того, как ты нас  покинул,  теперь  вспучились
невероятным образом и с каждым днем разбухают  все  больше;  короче  говоря,
сэр, с тех пор, как наши женщины почувствовали, что за ними  уже  не  следит
око  Зрителя,  их  невозможно  удержать  ни  в  каких  рамках.  Ты   слишком
поторопился похвалить их за  скромность  причесок;  ибо  подобно  тому,  как
болезнь в человеке часто переходит из одного  члена  в  другой,  так  обилие
украшений, вместо того чтобы совершенно исчезнуть, только спустилось с голов
на нижние части тела. То, что потеряно в  высоте,  восполняется  шириной,  и
вопреки всем законам  архитектуры  расширяется  фундамент,  тогда  как  само
здание укорачивается.
     Женщины в защиту своих обширных одеяний утверждают, что они воздушны  и
очень  подходят  к  сезону;  но  я  рассматриваю  это  лишь  как  уловку   и
притворство, поскольку всем известно,  что  уже  много  лет  не  было  более
прохладного лета и, стало быть, жар, на который они жалуются,  вне  сомнения
никак  не  связан  с  погодой;  кроме  того,  я  хотел  бы   спросить   этих
чувствительных дам, почему для них требуется более сильное  охлаждение,  чем
прежде для их матерей?
     Я знаю, некоторые приводят довод, что наш пол в  последнее  время  стал
непомерно уж дерзок, а фижмы  помогают  удерживать  нас  на  расстоянии.  Не
приходится сомневаться, что невозможно лучше оградить честь женщины,  нежели
таким способом, кольцом в кольце, среди столь великого многообразия  внешних
укреплений и линий обороны. Женщина,  защищенная  китовым  усом,  достаточно
ограждена от посягательств дурно  воспитанного  нахала,  с  которого  вполне
станется прибегнуть к тому способу ухаживания, какой  изобразил  сэр  Джордж
Этеридж, поскольку фижмы имеют сходство с бочкой.
     В числе прочих  мнений  люди  с  предрассудками  почитают  фижмы  родом
распутства.  Некоторые  видят  в   этом   знамение,   предвещающее   падение
французского короля, и вспоминают, что юбки с  фижмами  появились  в  Англии
незадолго до падения испанской монархии. Другие придерживаются того  мнения,
что это предвещает войну и кровопролитие, и уподобляют этот  знак  хвостатой
звезде. По моему же мнению, это означает, что  слишком  многие  стремятся  в
свет, вместо того чтобы стремиться покинуть его..."  и  т.  д.  и  т.  п.  -
"Зритель", - Э 427.}
     Аддисон писал свои заметки  весело,  словно  отправлялся  на  праздник.
Когда "Болтун" Стиля впервые затеял свою  болтовню,  Аддисон,  живший  в  то
время в Ирландии, подхватил выдумку своего друга и стал присылать статью  за
статьей, отдавая  все  возможности  своего  ума,  все  сладкие  плоды  своей
начитанности,  все  чудесные   зерна   своих   каждодневных   наблюдений   с
удивительной щедростью, и это плодородие  казалось  неиссякаемым.  Ему  было
тридцать шесть лет: он находился в расцвете сил. Он  не  спешил  снимать  со
своего ума урожай за урожаем, торопливо унаваживая и  бесстрастно  вспахивая
его - жатва, сев и снова жатва, -  как  другие  неудачливые  земледельцы  от
литературы. Он написал немного: несколько латинских стихотворений -  изящную
пробу пера; скромную книгу путевых заметок; трактат о  медалях,  не  слишком
глубокого содержания; трагедию в четырех актах, монументальный  классический
труд; и "Поход", большую хвалебную поэму, за которую получил  немалую  мзду.
Но когда его друг придумал "Болтуна", Аддисон нашел свое призвание, и  самый
восхитительный собеседник в мире заговорил.  Он  ни  во  что  не  углублялся
слишком; пускай люди глубокого таланта,  критики,  привыкшие  погружаться  в
бездны, утешаются мыслью, что он просто _не мог_ проникнуть слишком глубоко.
В его произведениях нет следов страдания. Ведь он был так добр, так  честен,
так здоров, так весело эгоистичен, если позволите мне употребить это  слово.
В том, что он написал, нет глубокого чувства. Сомневаюсь, были ли у него  до
женитьбы когда-нибудь бессонные ночи или дневные тревоги  из-за  женщины  *,
зато бедняга Дик Стиль умел умиляться и томиться, и вздыхать, и плакать,  не
осушая своих честных глаз, по целому десятку женщин сразу. В его  сочинениях
не раскрыта изнутри и не показана с уважением любовь к женщине,  и,  на  мой
взгляд, одно было следствием другого. Он бродит по свету, наблюдая их  милые
причуды, обычаи, глупости,  амуры,  соперничества  и  подмечая  их  с  самым
очаровательным лукавством. Он видит  их  в  театре,  или  на  балу,  или  на
кукольном спектакле, в модной лавке, где они  прицениваются  к  перчаткам  и
кружевам, или на аукционе, где они спорят из-за голубого фарфорового дракона
или премиленького  японского  уродца,  или  в  церкви,  когда  они  измеряют
взглядом ширину кринолинов своих соперниц или ширину  их  кружев,  когда  те
проходят  мимо.  Или  же  он  разглядывает   из   окна   в   "Подвязке"   на
Сент-Джеймс-стрит карету Арделии, ее шестерых  лакеев,  покуда  та,  сверкая
диадемой, входит в гостиную; и  памятуя,  что  ее  отец  торговец  из  Сити,
ведущий дела с Турцией, он прикидывает, сколько  губок  понадобилось,  чтобы
купить ей серьги, и во сколько ящиков инжира  обошлась  ее  карета;  или  он
скромно наблюдает из-за дерева в Спринг-Гарден, как  Сахарисса  (которую  он
узнает под маской) спешит, выйдя из портшеза,  в  аллею,  где  ее  ждет  сэр
Фоплинг. Он видит только светскую жизнь женщин. Аддисон был одним  из  самых
частых завсегдатаев клубов своего времени. Он каждый  день  по  многу  часов
проводил в этих излюбленных  местах.  Кроме  пристрастия  к  вину  -  против
которого, увы, всякая молитва бессильна, - он признавался, да будет это  вам
известно, дамы, что у него была ужасная привычка курить.  Бедняга!  Помните,
жизнь его прошла в мужском обществе.  О  единственной  женщине,  которую  он
действительно знал, он ничего не писал. И мне кажется, если бы написал,  это
было бы вовсе не смешно.
     {* "Я никогда  не  слышал,  чтобы  мистер  Аддисон  сочинил  хоть  одну
эпиталаму, и  даже,  подобно  более  бедному  и  более  талантливому  поэту,
Спенсеру, собственную женитьбу вынужден был воспеть сам", - "Письма Попа".}
     Он любит сидеть в курительной  "Греческой  Кофейни"  или  в  "Дьяволе",
гулять у биржи и по Моллу *, смешиваясь с толпой в  этом  огромном  всеобщем
клубе, и потом посидеть там в одиночестве, всегда исполненный доброй воли  и
благожелательности ко всем мужчинам и женщинам, которые его  окружали,  и  у
него была  потребность  в  какой-нибудь  привычке,  в  пристрастии,  которое
связывало бы его с немногими; он никогда никому не причинял зла (если только
не считать злом намек, что он несколько сомневается в способностях человека,
или порицание с легкой похвалой); он смотрит на мир и с неиссякаемым  юмором
подшучивает над всеми нами, смеется  беззлобным  смехом,  указывает  нам  на
слабости или странности наших ближних  с  самой  добродушной,  доверительной
улыбкой; а потом, обернувшись через плечо,  нашептывает  нашему  ближнему  о
_наших_ слабостях. Чем был бы сэр Роджер де  Коверли  без  его  глупостей  и
очаровательных мелких сумасбродств?  **  Если  бы  этот  славный  рыцарь  не
воззвал к людям, спящим в церкви, и не сказал "аминь" с такой восхитительной
торжественностью; если бы он не произнес речь в суде a propos de bottes {Без
всякого повода (франц.).}, просто чтобы показать  свое  достоинство  мистеру
Зрителю ***, если бы он, прогуливаясь в саду Темпла,  не  принял  по  ошибке
Доль Тершит за почтенную даму; если бы он был мудрей, если бы  его  юмор  не
скрашивал ему жизнь и он был бы просто английским аристократом  и  любителем
охоты, какую ценность представлял бы  он  для  нас?  Мы  любим  его  за  его
суетность не меньше, чем за его достоинства. То, что в других смешно, в  нем
восхитительно; мы любим его, потому что смеемся над ним. И  этот  смех,  эта
милая слабость, эти безобидные причуды и нелепости, это безумие, эта честная
мужественность и простота вызывают у  нас  в  результате  радость,  доброту,
нежность, жалость, благочестие; и если мои слушатели задумаются над тем, что
читали и слышали, они согласятся,  что  духовным  лицам  не  часто  выпадает
счастье вызвать такие чувства. Что тут странного? Разве славу  божию  должны
непременно воспевать господа  в  черном  облачении?  Разве  изрекать  истину
непременно нужно в  мантии  и  стихаре,  а  без  этого  никто  не  может  ее
проповедовать? Я готов довериться этому милому священнику без сана  -  этому
духовнику в коротком парике. Когда этот человек глядит из мира, чьи слабости
он описывает так доброжелательно, на небо, которое сияет над всеми  нами,  я
не могу представить себе  человеческое  лицо,  озаренное  более  безмятежным
восторгом, человеческий ум, охваченный более чистой любовью  и  восхищением,
чем у Джозефа Аддисона. Послушайте его; вы знаете эти стихи  с  детства;  но
кто может слушать их священную музыку без любви и благоговения?

     {* "Я заметил, что читатель редко увлекается книгой,  пока  не  узнает,
брюнет или блондин ее автор, тихого он или буйного нрава, женат или холост и
прочие подробности, которые очень помогают  правильно  понять  автора.  Дабы
удовлетворить подобное любопытство, столь естественное в читателе, я задумал
написать эту и следующую статьи как введение к моему очередному сочинению, и
в них расскажу кое-что о людях, которые заняты этой работой. Так  как  самое
трудное дело - собрать материал, свести его воедино и держать  корректуру  -
выпадет на мою долю, я по справедливости должен начать с  самого  себя...  В
нашей семье рассказывают, что, когда моя мать была беременна мною на третьем
месяце, ей приснилось, что она разрешилась от бремени судьей. Объясняется ли
это тяжбой, которую в то время вела наша семья, или же тем, что мой отец был
мировым судьей, не знаю; во всяком случае, я не настолько  тщеславен,  чтобы
думать, что это знаменовало какое-либо высокое звание, которого я достигну в
будущем, хотя соседи истолковали сон именно так. Серьезность моего поведения
сразу же после появления на свет и  все  время,  пока  я  сосал  материнскую
грудь, видимо, подтверждала вещий сон; ибо, как часто повторяла мне мать,  я
отбросил погремушку, когда мне еще не было двух месяцев, и не  желал  точить
зубки о кольцо, пока она не сняла с него колокольчики.
     Поскольку в остальном мое детство было ничем не замечательно, я  обойду
его молчанием. Я знаю, что в пору своего отрочества я  слыл  весьма  угрюмым
подростком, но всегда был любимцем учителя, который не раз говорил, что _зад
у меня крепкий и  выдержит  много_.  Поcтупив  в  университет,  я  сразу  же
отличился глубокомысленным молчанием, ибо за целых восемь лет,  кроме  общих
упражнений в колледже, я едва ли произнес сотню слов; и право, я  не  помню,
чтобы за всю жизнь сказал подряд три фразы...
     Последние годы я провел в этом городе, где меня часто можно  увидеть  в
самых посещаемых местах, хотя лишь пять-шесть  самых  близких  друзей  знают
меня в лицо... Нет такого оживленного места, где я не был  бы  завсегдатаем;
иногда люди видят,  как  я  сую  нос  в  кружок  политиканов  у  Уилла  и  с
напряженным вниманием  слушаю  рассказы,  которые  распространяются  в  этом
маленьком обществе. Иногда я покуриваю трубку у  Чайлдса,  и  хотя  кажется,
будто я целиком  поглощен  "Почтальоном",  подслушиваю  разговоры  за  всеми
столиками сразу. Во вторник вечером я появляюсь в  кафе  в  Сент-Джеймсе,  а
иногда  присоединяюсь  к  небольшому  политическому  кружку  во   внутренней
комнате, как человек, который пришел выслушать  и  одобрить  присутствующих.
Знают меня и в "Греческой Кофейне", и в  "Дереве  Какао",  и  в  театрах  на
Друри-лейн и в Хэймаркете. Вот уже более двух лет в рядах меня принимают  за
торговца; у Джонатана в обществе биржевых маклеров я иногда схожу за  еврея.
Короче говоря, стоит мне увидеть кучку людей, как я затесываюсь  среди  них,
хотя нигде не раскрываю рта, кроме как в своем клубе.
     Так и живу я на свете скорее как Зритель, созерцающий человечество, чем
как  один  из  его  представителей;  таким  способом  я   стал   прозорливым
государственным деятелем, военным, торговцем  и  ремесленником,  никогда  не
вмешиваясь в практическую сторону жизни. Теоретически я прекрасно знаю  роль
мужа или отца и замечаю ошибки в экономике,  деловой  жизни  и  развлечениях
других лучше, чем те, кто всем  этим  занят,  -  так  сторонний  наблюдатель
замечает пятна, которые нередко ускользают  от  тех,  кто  замешан  в  деле.
Короче говоря, я во всех сторонах своей жизни оставался наблюдателем, и  эту
роль я намерен продолжать и здесь". - "Зритель", Э 1.
     ** "И действительно, он дал столь суровую отповедь  насмешкам,  которые
порок в последнее  время  направляют  против  добродетели,  что  с  тех  пор
открытое нарушение приличий всегда считалось в нашей среде верным  признаком
глупости". - Маколей.
     *** "Судьи уже заняли свои места, когда пришел сэр Роджер; но  несмотря
на то что все уже расселись, для старого рыцаря освободили почетное место; а
он, пользуясь своим положением в тех краях, не  преминул  шепнуть  судьз  на
ухо, что он рад, "что его светлость приехал сюда на сессию в такую  чудесную
погоду". Я внимательно следил за ходом судебного заседания и был  бесконечно
рад,  что  пышность  и  торжественность  достойно   сопровождают   публичное
претворение в жизнь наших законов; как вдруг, просидев там около часа,  я  с
величайшим удивлением заметил, что мой друг сэр Роджер встает  с  намерением
произнести речь посреди процесса. Я несколько  опасался  за  него,  но,  как
оказалось, он ограничился лишь несколькими фразами, произнесенными  с  видом
крайне деловым и решительным.
     Когда он поднялся на ноги, суд притих и среди местных жителей  пробежал
шепот, что "сэр Роджер встал". Его речь имела столь малое отношение к  делу,
что я не стану приводить ее здесь, дабы не докучать читателям, и, я  уверен,
была предназначена самим рыцарем не столько для того, чтобы сообщить  что-то
суду, сколько чтобы порисоваться в моих глазах и поддержать свою репутацию в
округе". - "Зритель", Э 122.}

                       Лишь только свет уступит мгле,
                       Луна опять твердит земле
                       Слова о том, как рождена
                       Была таинственно она.

                       Ей вторит звезд согласный хор,
                       И, обходя ночной простор,
                       Толпа кружащихся миров
                       Клянется в правде этих слов.

                       А может быть, они молчат:
                       Ведь звука не постигнет взгляд,
                       Безмолвно ночи торжество,
                       И твердь не скажет ничего.

                       Но разума глубокий слух
                       В безмолвье постигает дух,
                       И в свете затаился звук:
                       "Мы вышли из нетленных рук!"

     Для меня эти стихи сияют, как звезды. Они сияют  из  глубин  величайшей
безмятежности. Когда этот человек обращается к небу, его душа воскресает;  и
лицо его от этого  озаряет  величие  благодарности  и  молитвы.  Религиозное
чувство переполняет все его существо. В поле, в городе, когда он  глядит  на
птиц, сидящих на деревьях, на детей на улицах, утром или при  лунном  свете,
над книгой у себя в комнате, в веселой компании на деревенском празднике или
на городском балу, - добрая воля  и  желание  мира  всем  творениям  божьим,
любовь и благоговение перед тем, кто их создал, наполняют его чистое  сердце
и сияют на его добром лице. Если судьба  Свифта  была  самой  несчастной  на
свете, то судьба  Аддисона  была,  по-моему,  самой  завидной.  Безбедная  и
красивая жизнь, спокойная смерть, а потом бесконечное почитание и  любовь  к
его светлому, ничем не запятнанному имнеи *.
     {* "Гарт послал к Аддисону (о котором был  очень  высокого  мнения)  со
смертного  одра,  спросить,  истинна  ли  христианская  вера".  -  Д-р  Янг,
"Примечательные случаи" Спенса.
     "Я всегда предпочитал бодрость веселью. Последнее  я  рассматриваю  как
действие, первую - как склад души.  Веселье  кратко  и  преходяще,  бодрость
прочна и постоянна. Величайших восторгов веселья достигают те, кто подвержен
величайшим глубинам меланхолии; напротив, бодрость, хоть и не доставляет уму
такого изысканного наслаждения, не дает нам погрузиться в  пучину  отчаянья.
Веселье подобно вспышке молнии, разрывающей черные тучи, я сверкает лишь  на
миг; бодрость светит, как  день,  и  наполняет  душу  прочной  и  постоянной
безмятежностью". - Аддисон, "Зритель", стр. 381.}


        "Лекция третья"
     Стиль

     Какую цель  ставим  мы  перед  собой,  изучая  историю  прошлого  века?
Интересуют ли нас политические события или характеры знаменитых общественных
деятелей? Или же мы хотим представить себе быт и нравы того времени? Если мы
ставим перед собой первую,  весьма  серьезную  задачу,  как  нам  определить
истину и кто может быть уверен, что обладает ею во всей полноте? Разве знаем
мы характер великого человека? Нет, об этом можно  лишь  строить  более  или
менее удачные догадки.  Разве  и  в  повседневной  жизни  вам  не  случается
ошибочно судить  о  всем  поведении  человека  по  какому-нибудь  случайному
неверному впечатлению? Тон, слово, сказанное в шутку,  пустяковый  поступок,
прическа или галстук могут представить его перед вами  в  ложном  свете  или
испортить ваше доброе мнение о нем; а иногда после многих лет тесной дружбы,
может статься, ваш ближайший друг сказал или сделал что-нибудь такое, о  чем
вы раньше не подозревали, и это изменит ваше представление о  нем,  покажет,
что мотивы его поступков были совсем иными, нежели вы полагали. А  если  так
обстоит дело с вашими знакомыми, то насколько это справедливее по  отношению
к незнакомым? Скажем, к примеру, я желаю понять характер герцога Мальборо. Я
читаю Свифтову историю того времени, в которой  он  был  действующим  лицом;
автор обладал острой наблюдательностью и,  надо  полагать,  был  посвящен  в
политику того века, - он дает мне понять, что Мальборо был трусом и даже его
способности полководца весьма сомнительны; он отзывается об  Уолполе  как  о
презренном  и  неотесанном  человеке,  лишь  в  издевательство  упоминая   о
знаменитом политическом заговоре в конце царствования королевы Анны с  целью
возвращения  Претендента.  И  опять-таки,  я   читаю   биографию   Мальборо,
принадлежащую перу плодовитого архидьякона, написанную в высокопарном  стиле
человеком, который располагал обширными материалами и  тем,  что  называется
подробнейшей информацией; и я совсем или почти совсем ничего не узнаю о  тех
тайных пружинах, которые, мне кажется, повлияли на всю  карьеру  Мальборо  и
заставили его менят