тер  Статор  и  Феб,
поэтов царь, остались парить по сей день над  этим  зароком.  Он  так  и  не
получил портрета, равно как не получил ложек  и  блюд;  вдохновение  угасло,
стихи не требовались и посол тоже. Беднягу  Мэта  отозвали,  он  оказался  в
немилости вместе со своими покровителями, до самой смерти оставался в  опале
и скрылся в Эссексе. Когда его лишили всех пособий и доходов, добросердечный
и щедрый Оксфорд стал выплачивать ему пенсию. Смелые люди тех времен отважно
ставили все на кон, жили блестяще и щедро.
     Джонсон, ссылаясь на Спенса, приводит рассказ,  будто  Прайор,  проведя
вечер о Харли, Сент-Джоном, Попом и Свифтом, обычно шел  выкурить  трубку  к
своим друзьям, солдату с женой в Лонг-Экре. Тех, кто не читал  стихотворений
его покойного превосходительства, необходимо предупредить, что  они  ощутимо
отдают лексиконом этих его друзей  из  Лонг-Экра.  Джонсон  пренебрежительно
говорит о его стихах;  но,  при  всем  моем  уважении  к  великому  Сэмюелу,
немногие стихи в английской  лирической  поэзии  обладают  такой  легкостью,
богатством и очаровательным юмором*. Гораций постоянно у него на уме, и  его
песни, его философия, его здравый смысл,  его  веселые,  легкие  фразы,  его
любовные истории и его эпикурейство  очень  сродни  этому  замечательному  и
совершенному мастеру. Читая его произведения,  поражаешься,  как  современно
они звучат, и в то  же  время,  как  счастливо  похожи  на  песни  чудесного
владельца Сабинского поместья. В стихотворении, обращенном к Галифаксу,  он,
рассуждая на вечную в поэзии тему тщетности людских желаний, пишет:

                       Мы пьем, когда от сна встаем,
                          Питье, которого алкаем -
                          Но явью жажду разжигаем:
                       Сравним ли сон с таким питьем?

                       Надежды в небесах парят
                          Как соколы перед ловитвой;
                          Стоять внизу, следить за битвой -
                       Вот лучшая из всех отрад.

     {* Его эпиграммы отличаются подлинным блеском.

                       Лекарства, что хуже, чем хворь

                         Все доктора рукой махнули,
                            Но я за Рэдклиффом послал -
                         Он щупал пульс, он дал пилюли,
                            И с ложа смерти я восстал.

                         Но тут политик, мне на горе,
                            Стал философствовать, ворча,
                         И я, излеченный от хвори,
                            Скончался в корчах от врача.

                                   -----
     }
     Разве это не похоже на стихи поэта нашего времени? И в стихах  о  Хлое,
которая плачет и упрекает его в непостоянстве, он говорит:

                  Дитя, стихотворцев хранителю Фебу
                     Не терпится после трудов отдохнуть:
                  С утра он летит в колесница по небу -
                     Склоняется ночью Фетиде на грудь.

                  Так я, исходивши дороги дневные,
                     К тебе ввечеру неизменно влеком:
                  Каких бы красавиц ни встретил в пути я,
                     Я всюду в гостях, ты - покров мой и дом.

                  Так стоит ли гневаться, милая Хлоя,
                     Горация с Лидией вспомни союз!
                  Хоть правда, ты деву затмила красою,
                     А я в подмастерья ему не гожусь.

     Если Прайор читал Горация, то  на  штудировал  ли  Томас  Мур  Прайора?
Любовь и наслаждение находят певцов во все времена. Розы всегда расцветают и
вянут - сегодня точно так же, как в то милое время, когда Прайор пел о них и
о Хлое, сетующей на их увядание:

                          Шептали, глядя на цветы,
                             Пленительная моралистка:
                          "Сколь ни милы, сколь ни чисты,
                             Минута увяданья близко.

                          Увы, резная стать лилей
                             И красота - одно и то же:
                          Ласкают взгляд на утре дней,
                             Но миг - и зрению негожи.

                          Поутру Стелла, веселясь,
                             Влюбленных юношей пленяла,
                          Но в полночь пробил смертный час,
                             И саван я поцеловала.

                          Любой поэт - большой дурак,
                             Нас убеждает в этом Нед.
                          Но можно ведь сказать и так;
                             Любой дурак - большой поэт.

                                   -----

                          Стеная, Лубин умирает.
                             Пред ложем благоверного
                          Жена в отчаянье стенает
                             От горя непомерного.

                          Но помни: "Разные причины
                             Едины в проявлении".
                          Боится бедный муж кончины,
                             Жена - выздоровления.

                          Сегодня смерть пришла за ней,
                             А завтра не пришла б за мною -
                          Иди, Дамон, и в песню свей
                             Печаль, снедающую Хлою".

     Похоронный звон по Дамону прозвучал в 1721 году.  Да  будет  земля  ему
пухом! Deus sit propitius huic potatori {Да смилуется бог над этим  пьяницей
(лат.).}, как писал Уолтер де Мейпс *. Быть может, Сэмюелу Джонсону, который
пренебрежительно отзывался о стихах Прайора, они все  же  нравились  больше,
чем он хотел признать. Этот старый моралист изучал их  так  же  внимательно,
как Томас Мур, защищал их и показал, что очень хорошо их  помнит,  когда  их
моральность  была  подвергнута  сомнению  знаменитым  пуританином   Джеймсом
Босуэллом, эсквайром из Окинлека **.
     {* "От Прайора сэру Томасу Хэнмеру.
                                                              4 авг. 1709 г.

     Дорогой сэр!
     Конечно, дружбу можно хранить, не питая и не поддерживая ее перепиской;
но при  этом  дополнительном  благоприятном  условии  она,  я  думаю,  может
расцвести лишь пышнее; ведь в дружбе, как и в любви, хотя человек и уверен в
своем постоянстве, все же его счастье в значительной мере зависит от  чувств
другого, и поскольку Вы с Хлоей пребываете в добром здравии, мне мало  того,
что я люблю вас обоих, если я не уверен, что вы  оба  тоже  любите  меня;  и
подобно тому, как одна  ее  записка,  нацарапанная  наспех,  укрепляет  меня
против несчастий более, чем весь Эпиктет вместе с  комментариями  Симплиция,
так одно-единственное Ваше письмо доставляет мне  больше  истинной  радости,
чем все сочинения Платона... С благодарностью отвечаю на Ваш вопрос  о  моем
здоровье. Воды Вата во многом способствовали моему выздоровлению, и  великое
лекарство Гиппокрены, надеюсь, его закрепит. Кстати,  должен  Вам  сообщить,
что моя кобыла Бетти слепнет и в один прекрасный день, сломав мне шею, может
успешно завершить мое лечение; так что если на Риксхэмекой ярмарке  окажется
лошадка ростом дюймов в  пятьдесят  -  пятьдесят  пять  и  Вы  будете  столь
любезны, что купите ее для меня, пускай кто-нибудь из Ваших слуг  доедет  на
ней до Юстона, а тут я ее заберу. Вот, сэр, как обстоят дела.  Кстати,  если
услышите о какой-нибудь уэльской кобыле с хорошей костью,  выносливой  и  не
слишком игривой, присмотрите  для  меня  и  ее.  Видите,  сэр,  сколь  много
полагаюсь я на Ваш опыт и великодушие,  осмеливаясь  возложить  на  Вас  два
таких поручения..." - "Переписка Хэнмера", стр. 120.

                                                        "От мистера Прайора.
                                                     Париж, 1-12 мая 1714 г.

     Мой дорогой господин и друг!
     У Мэтью никогда не  было  столь  важного  повода  написать  Генри,  как
сейчас: здесь все говорят, что меня скоро  отзовут.  Вопрос,  на  который  я
очень хотел бы ответить многим, задающим его, и в  частности,  нашему  другу
Кольберту де  Торси  (которому  я  передал  Ваш  привет,  как  Вы  просили),
заключается в том, что же уготовано мне и на какую должность меня  отзывают?
Быть может, судьба такого философа, как  я,  кажется  пустяком?  Но  это  не
пустяк: что станется  с  человеком,  который  удостоился  быть  избранным  и
посланным сюда как доверенное лицо в разгар войны  с  поручением,  по  мысли
королевы долженствующим привести к заключению  мира;  с  человеком,  который
избран вместе с лордом Болинброком, одним из величайших людей Англии и одним
из самых светлых умов в Европе (как говорят здесь, -  правда  это  или  нет,
n'importe {Не имеет значения  (франц.).});  которого  он  оставил  на  самой
ответственной  должности  (полномочного  посла  ее  величества)  и   который
осуществлял эти полномочия  совместно  с  герцогом  Шрусбери,  а  после  его
отъезда - самостоятельно; которому была оказана  более  высокая  честь,  чем
всякому советнику посольства, кроме самого посла, а также честь, оказываемая
лишь людям, облеченным этим званием; который преуспел во всем, в чем  только
было возможно, так как (слава богу!) не щадил  сил  в  то  время,  когда  на
родине проголосовали за прочный и почетный мир,  когда  граф  Оксфордский  -
лорд-казначей, а лорд Болинброк - премьер-министр? Этот  несчастный  человек
покинут, забыт, никто не вспоминает его заслуг, каковые  могли  бы  снискать
ему благосклонность королевы за его верную службу или участие друзей.
     На днях господин де Торси очень меня огорчил  своей  жалостью,  которая
ранила меня сильнее, чем некогда - жестокость покойного лорда Годолфина.  Он
сказал, что напишет обо мне Робину и Гарри. Да избавит меня бог, милорд,  от
нужды в заступничестве иностранца или от необходимости хоть чем-нибудь  быть
обязанным кому бы то ни было  из  французов,  кроме  обычных  любезностей  и
взаимной вежливости. Некоторые говорят, что меня пошлют в Баден,  другие,  -
что назначат членом комиссии по урегулированию торговли. В  любом  случае  я
готов служить, но  тем  временем  die  aliquid  de  tribus  capellis  {Скажи
что-нибудь о трех козах (лат.).}. Ни то ни другое, думается  мне,  не  будет
для меня честью или наградой; ни  то  ни  другое  (да  позволено  мне  будет
сказать это моему дорогому милорду Болинброку и  да  не  рассердится  он  на
меня) не может быть предметом стремлений Дрифта и не дано, и не  может  быть
дано мистеру Уитуорту, который работал вместе с ним. Я далек от того,  чтобы
принизить величайшие достоинства человека, которого назвал, так как искренне
уважаю и люблю его; но в нашем деле, милорд, во главе  которого  стоите  Вы,
есть, как и на войне, известные права, даваемые временем и  долгой  службой.
Во имя королевы Вы готовы на все, но едва ли с чувством удовлетворения сошли
бы со сцены, если бы Вас  низвели  на  должность,  которая  никак  не  может
сравниться с должностью министра, точно так же,  как  мистер  Росс,  хотя  и
способен напасть с алебардой в руках, едва ли захотел  бы  потом  всю  жизнь
удовлетворяться должностью сержанта. Был ли доволен  милорд  Дартмут,  когда
его, после того как он был министром, снова перевели в комиссию по торговле,
или счел бы Фрэнк Гвин, будучи министром вооруженных сил, что с ним обошлись
справедливо, если бы его снова вернули в комиссию? Короче говоря, милорд, Вы
меня поставили выше меня  самого,  и  если  я  должен  вернуться  в  прежнее
положение, то сделаю это с чувством неудовлетворенности и с тяжелой душой. Я
уверен, милорд, что этот намек относительно моего  благополучия  Вы  примете
наилучшим образом.  Если  я  чего-то  достоин,  то  в  интересах  службы  ее
величеству и чести моих друзей в министерстве удостоить меня  этого  прежде,
чем я буду отозван, дабы в обществе не подумали, что меня возвысили лишь для
того, чтобы опозорить, или что Вы не осмелились за меня вступиться. Если  же
ничего нельзя сделать, fiat volimtas Dei {Да свершится воля Божия  (лат.).}.
Я  написал  обо  всем  лорду-казначею  и,  умоляя   о   Вашем   великодушном
ходатайстве, обещаю Вам, что это последняя просьба  подобного  рода  о  моей
стороны. Прощайте, милорд, желаю Вам успехов, здоровья и всяческих благ.
                                                                Искренне Ваш
                                                                        Мэт.

     P. S. Только что у меня была леди Джерси. Мы после чая выпили  за  Ваша
здоровье неразбавленного виски; мы с ней самые лучшие друзья. Еще раз  всего
доброго, Книгу "Путевых записок", о которой Вы, пишете, я  здесь  не  нашел;
если она существует, пусть наш друг Тилсон напишет о ней подробнее, так  как
ни я, ни Джейкоб Тонсон не можем ее найти. Прошу  Вас,  пришлите  мне  назад
Бартона,  надеюсь,  вместе  с  утешительными   известиями".   -   "Переписка
Болинброка".
     ** "Я спросил, будут ли стихи  Прайора  напечатаны  полностью;  Джонсон
ответил утвердительно. Я упомянул, что лорд Хейлс  осудил  Прайора  в  своем
предисловии к собранию духовных стихотворений  разных  авторов,  которые  он
издал в Эдинбурге много лет назад, где он пишет, что "эти нечистые сочинения
будут вечным позором для их остроумного автора". Джонсон: "Сэр,  лорд  Хейлс
запамятовал. У Прайора нет ничего, что может  возбудить  похоть.  Если  лорд
Хейлс считает, что там это  есть,  значат,  он  просто  возбуждается,  легче
других". Я привел в пример "Пауло Пурганти и его жену". Джонсон;  "Сэр,  тут
нет ничего такого, просто его жена хотела, чтобы ее поцеловали, когда бедный
Пауло был не при деньгах. Нет, сэр,  книга  Прайора  -  это  вполне  дамское
чтение. Ни одна дама не постыдится иметь ее у себя  на  полке".  -  Босуэлл,
"Биография Джонсона".}
     В  великом  братстве  юмористов  особого  и  весьма   почетного   места
заслуживает Джон Гэй *.  Все  любили  его.  Его  успех  никого  не  задевал.
Несколько раз он лишался состояния. За него пытались замолвить словечко  при
дворе, и он надеялся на милость; но  милость  двора  коварно  обманула  его.
Крэггс подарил ему несколько акций "компании Южных морей", и одно время  Гэи
почти разбогател и, казалось, поймал фортуну. Но  фортуна  взмахнула  своими
быстрыми крылами и тоже коварно его обманула; и друзья,  вместо  того  чтобы
сердиться и завидовать, были добры и благожелательны к честному  Гэю.  Среди
портретов литературных знаменитостей  начала  прошлого  века  личность  Гэя,
пожалуй, самая привлекательная. Его не украшают ни парик, ни  ночной  колпак
(парадная форма и неглиже учености, без которой художники  того  времени  не
рисовали писателей), и  он  смеется  над  вами,  поглядывая  через  плечо  с
откровенной мальчишечьей радостью, с безыскусственным, милым юмором. Он  был
так добр, так мягок, так шутлив, иногда так восхитительно  оживлен  или  так
глубоко удручен чужими бедами, так непосредствен и мил,  что  Титаны  любили
его. Великий Свифт был к нему ласков и приветлив **,  как  огромные  нянюшки
бробдигнетов к маленькому Гулливеру. Он мог резвиться  и  ласкаться  к  Попу
***, веселиться, тявкать и скакать, не задевая самых тонкокожих из поэтов  и
не поэтов; и когда его  обманули  в  той  маленькой  придворной  интриге,  о
которой мы уже говорили, его  добросердечные  покровители  герцог,  а  также
герцогиня Куинсбери **** (та самая, о  которой  Прайор  писал  "Китти,  юная
красотка") вступились за него и, возмущенные, покинули двор,  взяв  с  собой
своего доброго и милого протеже. С этими добрыми и щедрыми людьми,  герцогом
и герцогиней, такими же славными, как те, что приютили Дон Кихота и полюбили
милого Санчо, Гэй и жил, был одет и обут, всегда имел цыпленка и  сливки,  и
резвился, и тявкал, и пыхтел, и толстел, и так окончил свои  дни  *****.  На
склоне лет он стал очень печальным и ленивым, страдал  полнокровием  и  лишь
изредка бывал забавен. Но все его любили и вспоминали  его  прежние  смешные
шутки; даже старый неистовый настоятель собора святого Патрика, злобствуя  в
своем изгнании, не сразу решился  распечатать  письмо  от  Попа,  в  котором
содержалось известие о смерти Гэя ******.
     {* Гэй происходил из старинной девонширской семья, но так как  денежные
обстоятельства у  них  были  не  блестящи,  его  в  юности  устроили  в  дом
лондонского торговца шелками. Он родился в 1688 году, как и Поп,  а  в  1712
году герцогиня Монмутская взяла его к себе в секретари. В следующем году  он
издал свои "Сельские удовольствия", которые посвятил Попу, и, таким образом,
между ними завязалось знакомство, переросшее со временем в нежную дружбу.
     "Гэй, - пишет Поп, - был прямодушным человеком, без всякого лукавства и
задних мыслей, он говорил, что думал, без обиняков. Он двадцать  лет  провел
без дела при дворе, и наконец ему предложили должность церемониймейстера при
юной принцессе. В тот год,  когда  организовалась  "компания  Южных  морей",
министр Крэггс подарил Гэю акции; и было время, когда его состояние достигло
20000 фунтов, но потом он снова все потерял. Он  получил  около  500  ф.  за
"Оперу нищих" и 1100 или 1200 ф. за ее продолжение. Он небрежно относился  к
деньгам и не умел устраивать свои дела. В последнее время его деньги взял на
хранение герцог Куинсбери и выдавал ему лишь на необходимые расходы,  а  так
как он жил у герцога, ему много не требовалось. Когда он умер, у  него  было
больше 3000 ф.". - Поп, "Примечательные случаи" Спенса.
     ** "Мистер Гой во всех отношениях самый честный  и  искренний  человек,
какого я знал". - Из письма Свифта к леди Бетти Жермен, янв. 1733.
     ***

                      Страстей владыка, нрава образец;
                      Ребенок - простотой, умом - мудрец;
                      Природным острословьем гнев смягчая,
                      Забавил всех, порок изобличая;
                      К соблазнам глух на грани нищеты,
                      Средь власть имущих чужд мирской тщеты;
                      Делил с друзьями смех и грусти бремя,
                      Хвалимый жил, почил - оплакан всеми;
                      Гордись не тем, что с королями прах,
                      Что изваянию стоять в веках,
                      Но тем, что люди у плиты твоей
                      Слезу прольют: "Здесь упокоен Гэй".
                                   Поп, "Эпитафия на смерть Гэя"

                        Наш заяц с каждым из зверей
                        Был обходителен, как Гэй.
                                      Басни. "Заяц и его друзья"

     **** "Я ничего не могу сообщить вам о Гэе, - пишет Поп, - так  как  его
разыграли в лотерею и он снова достался своей герцогине". - "Сочинения"  под
редакцией Роско, т. IX, стр. 392.
     Вот письмо, которое Поп написал  Гэю,  когда  лорд  Кларендон  вернулся
после смерти королевы Анны из Ганновера и он лишился должности  секретаря  у
этого аристократа, в которой пребывал весьма недолгое время.
     С тех пор перспективы Гэя при дворе никогда не были блестящими. То, что
он посвятил "Неделю пастуха" Болинброку, Свифт называл "первородным грехом",
очень повредившим его карьере.

                                                           "23 сент. 1714 г.

     Дорогой мистер Гэй!
     Добро пожаловать на родную землю! И трижды добро пожаловать в мой  дом!
Вернулись ли Вы в блеске славы, осыпанный милостями двора, любовью и дружбой
великих людей и полный радужных надежд, или же  удрученный  унынием,  полный
раздумий о превратностях судьбы и неуверенный  в  будущем;  приехали  ли  Вы
торжествующим вигом или поверженным тори, я  равно  приветствую  Вас:  добро
пожаловать! Если Вы радуетесь, я разделю Ваше  торжество;  если  печалитесь,
для Вас всегда есть теплый уголок в моем сердце,  и  убежище  в  Бенфилде  в
самые худшие времена всегда к Вашим услугам. Если  Вы  тори  или  кто-нибудь
считает  Вас  таковым,  я  знаю,  что  это  может  объясняться  лиш