станет вязнуть во всеобщем зле,
                       И, не хуля, учить других хуле;
                       Проклятия хвалою прикрывать,
                       Врага бояться, друга предавать,
                       Льстецу внимать и потакать шуту,
                       В учтивость облекать нечистоту
                       И дружескому кругу, как Катон,
                       Навязывать свой собственный закон,
                       Довольствуясь хвалою острослова
                       И восхищеньем дурака любого?
                       Явись такой - была бы всем потеха.
                       Но Аттикус таков - и не до смеха.

     "Я послал эти стихи мистеру Аддисону, - заявил Поп, - и с  тех  пор  он
всегда был со мной очень учтив". И не  удивительно.  Очень  похоже,  что  не
страх, а скорее стыд заставил его замолчать. Джонсон пересказывает  разговор
между Попом и Аддисоном после их ссоры, во время которой  Поп  горячился,  а
Аддисон старался держаться со спокойным  презрением.  Такое  оружие,  как  у
Попа, должно  было  поразить  любое  презрение.  Оно  во  веки  веков  будет
сверкать, пронзая память Аддисона насквозь. Величественный,  он  смотрит  на
нас из прошлого, не запятнанный ничем, кроме  этого,  бледный,  спокойный  и
прекрасный: но зловещая рана кровоточит. Его  следовало  бы  изображать  как
святого Себастьяна, с этой стрелой в боку. Когда он послал за Гэем и  просил
у него прощения, когда он велел  своему  пасынку  присутствовать  при  своей
кончине, можно не сомневаться, что он простил Попа, приготовившись показать,
как должно умирать христианину.
     Итак, Поп недолгое время пребывал при дворе Аддисона и в своих  письмах
рассказывает, что сидел в этом кругу избранных до двух часов ночи над пуншем
и бургундским среди облаков табачного дыма. Если воспользоваться современным
выражением, "интенсивность"  этих  viveurs  {Прожигателей  жизни  (франц.).}
прошлого века была ужасна. Питерборо жил так до тех пор, пока не попал прямо
в зубы к смерти; Годолфин целые дни работал, а ночи напролет играл в  карты;
Болинброк * пишет Свифту в шесть утра из Доли, где он поселился в уединении,
и, сообщая, что он встал свежий, бодрый и безмятежный, вспоминает свою жизнь
в Лондоне, где в этот  час  он  обычно  только  ложился  спать,  пресыщенный
удовольствиями и измученный делами, причем голова  его  бывала  часто  полна
всяких планов, а сердце  столь  же  часто  полно  тревог.  То  была  слишком
тяжелая, слишком грубая жизнь для чувствительного, болезненного  Попа.  Один
друг пишет мне, что он, Поп, единственный  из  писателей  того  времени,  не
растолстел **. Свифт был толст; Аддисон был толст; толст был и Стиль; Гэй  и
Томсон были невероятно толсты - все  эти  возлияния,  пристрастие  к  пуншу,
бражничество в клубе и в кофейне сокращали жизнь  и  заставляли  людей  того
века  носить  все  более  просторные  жилеты.  Поп  в  "рачительной  степени
отдалился  от  своих  буйных  лондонских  друзей  и,  обретя   независимость
благодаря любезному содействию Свифта *** и его друзей,  а  также  благодаря
бурному восхищению всей Англии, которое было справедливой  наградой  за  его
выдающийся перевод "Илиады", купил  знаменитую  виллу  в  Туикнэме,  которую
прославили его стихи и его жизнь; исполняя  сыновний  долг  перед  стариками
родителями, он привез их туда, где они и прожили остаток своих дней,  и  там
же он принимал друзей, иногда наезжая в Лондон  в  небольшой  карете,  из-за
чего Эттербери назвал его "Гомером в ореховой скорлупе".
     {* "От лорда Болинброка троим йеху из Туикнэма,

                                                             23 июля 1726 г.
     Джонатан, Александр, Джон - блестящие триумвиры Парнаса!
     Хотя вам, по всей вероятности, глубоко безразлично, где я и что  делаю,
все же мне хочется поверить, что это не  так.  Я  убедил  себя,  что  вы  по
меньшей мере пятнадцать раз за последние две недели посылали на ферму Доли и
пребываете в отчаянье от моего долгого отсутствия. Поэтому,  дабы  облегчить
вам эту великую душевную тягость, мне не остается ничего иного, как написать
вам несколько строк; и я заранее радуюсь тому огромному удовольствию,  какое
это послание,  несомненно,  вам  доставит.  Дабы  еще  более  увеличить  это
удовольствие и дать вам новые доказательства  моего  расположения,  я  также
сообщаю вам, что снова  побываю  в  ваших  краях  в  конце  будущей  недели;
надеюсь, что к тому времени на смену  деловым  увлечениям  Джонатана  придет
нечто более подобающее профессору  этой  божественной  науки,  la  bagatelle
{Безделица (франц.).}. Прощайте, Джонатан, Александр, Джон, да  возвеселятся
ваши души!"
     ** Прайора следует исключить из  дальнейшего  перечня.  "Он  был  высок
ростом и худощав".
     *** Свифт приложил много усилий, распространяя подписку на "Илиаду"; он
же представил Попа Харли и Болинброку. Поп получил за  "Илиаду"  более  5000
фунтов, которые он частично потратил на ежегодные ренты, частично на покупку
знаменитой виллы.  Джонсон  замечает,  что  "трудно  найти  человека,  столь
примечательного своим талантом, который так любил бы говорить о деньгах".}
     "Мистер Драйден не был светским человеком", - эту парадоксальную  фразу
Поп сказал Спенсу, отзываясь о манерах и  привычках  знаменитого  патриарха,
восседавшего "у Уилла". Что же касается манер самого Попа,  то  у  нас  есть
неоспоримые  свидетельства  современников,  что  манеры  эти   были   самыми
изысканными и безупречными. При его чрезвычайной чувствительности, известных
всем вкусах, хрупком сложении, разящем юморе и  страхе  показаться  смешным,
Поп был именно таким человеком, каких мы называем блестяще  воспитанными  *.
Его ближайшие друзья, за исключением Свифта, были красой и гордостью лучшего
общества  своего  века.  Гарт  **,  высокообразованный  и  доброжелательный,
которого Стиль так чудесно описал, Кодрингтон назвал "прелестным человеком",
а сам Поп - достойнейшим из христиан, хотя он  об  этом  и  не  подозревает;
Арбетнот   ***,   один   из   умнейших,   остроумнейших,    образованнейших,
благороднейших людей на  свете;  Болинброк,  Алкивиад  своего  века;  щедрый
Оксфорд; великолепный, остроумный, знаменитый и благородный Питерборо -  все
они были верными и преданными друзьями Попа, и  это  был,  повторяем,  самый
блестящий кружок друзей, какой только видел свет. В часы  досуга  Поп  очень
любил встречаться с художниками и сам  занимался  живописью.  Он  состоял  в
переписке с Джервесом, у которого охотно учился, с  Ричардсоном,  знаменитым
художником того времени, который по его просьбе нарисовал его мать и картину
которого он просил у Ричардсона  и  благодарил  за  нее  в  одном  из  самых
чудесных  писем,  какие  когда-либо  были  написаны  ****,  с  неподражаемым
Неллером, который хвастался больше, писал безграмотней и рисовал лучше  всех
художников своего времени *****.
     {* "Его (Попа) голос среди общей беседы звучал такой подлинной музыкой,
что, помнится, честный Том  Саутерн  называл  его  "маленьким  соловьем".  -
Оррери.
     **  Гарт,  которого  Драйден  называет  "щедрым,  как  его  муза",  был
йоркширцем. Он окончил университет в Кембридже и в 1691 году получил степень
доктора медицины. Вскоре он обратил на себя внимание в  литературных  кругах
стихотворением "Аптека", заметили его и в обществе, и он  произнес  речь  на
похоронах Драйдена. Он был непоколебимым вигом,  видным  членом  Кит-Кэта  и
дружелюбным, общительным, способным человеком. Георг I посвятил его в рыцари
шпагой герцога Мальборо. Умер он в 1718 году.
     *** "Арбетнот был сыном священника шотландской епископальной  церкви  и
принадлежал к древнему и славному шотландскому роду. Образование он  получил
в Абердине и, приехав в Лондон, - по обыкновению шотландцев, о чем так много
говорят,  -   чтобы   пробить   себе   дорогу,   выдвинулся,   раскритиковав
"Исследование доктора Вудворда о Потопе".  Затем  он  стал  врачом  датского
принца Георга, а впоследствии - королевы Анны.  Его  принято  считать  самым
знающим, остроумным и веселым  членом  клуба  Скриблеруса.  Суждения  о  нем
юмористов его времени  можно  в  изобилии  найти  в  их  письмах.  Когда  он
смертельно заболел, то написал Свифту из своего дома в Хэмпстеде:

                                                   "Хэмпстед, 4 акт. 1734 г.

     Мой дорогой и высокочтимый друг!
     У Вас нет причины числить меня среди прочих  Ваших  забывчивых  друзей,
поскольку я написал Вам два длинных письма, но в ответ не получил ни  слова.
В первом я справлялся о Вашем здоровье; второе  отправил  довольно  давно  с
неким Де ла Маром. Я могу искренне заверить Вас, что ни один из Ваших друзей
или знакомых не относится к Вам так  тепло,  как  я.  Я  вскоре  покину  сей
суетный мир и буду перед смертью молить бога  ниспослать  благополучие  Вам,
равно как и остальным моим друзьям.
     Я уехал сюда, настолько измученный водянкой и астмой,  что  не  мог  ни
спать, ни дышать, ни есть, ни двигаться. Я совершенно искренне хотел умереть
и молил бога, чтобы он призвал меня к себе. Вопреки  моим  ожиданиям,  после
того, как я отважился ездить верхом (от чего несколько лет воздерживался), я
в значительной степени восстановил  силы,  сон  и  пищеварение...  Все  это,
уверяю Вас, я сделал не для того, чтобы сохранить жизнь, а единственно  ради
облегчения; ибо сейчас я в положении человека,  который  почти  добрался  до
гавани, и вдруг его снова отнесло в открытое море, человека, который  вполне
разумно надеется попасть в лучшее место  и  абсолютно  уверен,  что  покинет
прескверный мир. Нельзя сказать, чтобы я питал  особое  отвращение  к  этому
миру, так как мне приносит утешение моя семья,  а  также  доброта  друзей  и
всех, кто меня окружает; но мир в целом  мне  не  по  душе,  и  я  испытываю
неотвратимое предчувствие  бедствий,  которые  неминуемо  обрушатся  на  мою
родину. Однако, если я буду иметь счастье увидеть Вас, прежде чем  умру,  вы
убедитесь, что я пользуюсь благами жизни  со  своей  обычной  бодростью.  Не
понимаю, почему Вы боитесь поездки в Англию; причины, которые Вы  приводите,
несерьезны, - я уверен, что эта поездка пойдет  Вам  на  пользу.  И  вообще,
советую Вам ездить верхом, что я всегда считал весьма полезным и теперь могу
лишь подтвердить это, испытав на себе.
     Мои домашние шлют Вам привет и наилучшие пожелания.  Утрата  одного  из
них нанесла мне первый тяжкий удар, и мне  нелегко  подготовить  их  должным
образом, дабы они могли со стойкостью перенести потерю отца,  который  любит
их и которого они любят, - это поистине  самое  тяжкое  из  моих  испытаний.
Боюсь, дорогой друг, что нам не суждено более увидеться в этом  мире.  Я  до
последнего мгновения сохраню к Вам любовь и  уважение,  глубоко  убежденный,
что Вы никогда не свернете с пути добродетели и чести; ибо ради  всего,  что
есть в сем мире, не стоит хотя бы на шаг уклоняться с этого пути. Я  был  бы
счастлив время от времени получать от Вас весточку; остаюсь,  дорогой  друг,
самым искренним и верным Вашим другом и покорным слугой".
     "Арбетнот, - пишет Джонсон, - был человеком  многосторонним,  прекрасно
знал свое дело, был сведущ в науках, считался знатоком древней литературы  и
умел оживить свои огромные повнания ярким и богатым  воображением;  это  был
блестящий ученый  и  острослов,  который  среди  житейской  суеты  хранил  и
обнаруживал благородный пыл религиозного рвения".
     Дагелд Стюарт подтвердил способности Арбетнота в той  области,  где  он
был особенно авторитетным судьей: "Следует добавить, что  среди  философских
реформаторов нельзя не отметить авторов "Мартина  Скриблеруса".  Их  веселые
насмешки над схоластической логикой и метафизикой известны всем; но немногие
знают о проницательности и мудрости, содержащейся в их намеках на  некоторые
наиболее уязвимые места в "Опыте" Локка. Общепринято  считать,  что  в  этой
части работы Арбетнот сделал больше всех". -  См.  "Введение  к  "Британской
энциклопедии", примечание к стр. 242, а также примечание к стр. 285.
     **** "Мистеру Ричардсону

                                                    Туикнэм, 10 июня 1733 г.

     Я не сомневаюсь, что оба мы хотим повидать друг друга, и  надеюсь,  что
сегодня наши желания исполнятся и Вы меня навестите. Повод  к  этому  таков,
что, пожалуй, скорее мог бы заставить Вас воздержаться от посещения,  -  моя
матушка умерла. Я благодарю бога за то, что ее смерть была столь же  легкой,
сколь праведной была ее жизнь; и  поскольку  она  не  испустила  ни  единого
стона, ни даже вздоха, на ее лице теперь выражение такого  спокойствия  или,
вернее, блаженства, что на нее приятно смотреть. Такое  выражение  могло  бы
быть на  самом  прекрасном  лике  усопшего  святого,  написанном  когда-либо
художником; и было бы величайшим  одолжением,  какое  только  может  сделать
другу Ваше искусство, если бы Вы  приехали  и  зарисовали  ее  для  меня.  Я
уверен, что, если Вам не помешает какая-либо очень серьезная причина, Вы для
такого случая отложите все обычные  дела,  и  надеюсь  увидеть  Вас  сегодня
вечером или завтра рано утром, прежде, чем поблекнет этот зимний  цветок.  Я
откладываю ее погребение до завтрашнего вечера. Я знаю, что Вы меня  любите,
иначе я не написал бы этого письма и не мог бы (в  настоящее  время)  писать
вообще. До свидания! Желаю Вам столь же блаженной смерти!
                                                            Ваш... и проч.".
     ***** "Однажды, когда мистер Поп был в обществе  сэра  Годфри  Неллера,
вошел его племянник, который вел  торговые  дела  в  Гвинее.  "Племянник,  -
сказал сэр Годфри, - ты имеешь честь лицезреть двух самых  великих  людей  в
мире". - "Не знаю, насколько вы велики, - сказал тот, - но,  глядя  на  вас,
этого не скажешь: мне не раз доводилось покупать за  десять  гиней  человека
гораздо крупнев вас вместе взятых, сплошь кости и мускулы". - Д-р Уорбертон,
"Примечательные случаи" Спенса.}
     Трогательно видеть, читая переписку Попа, как его  друзья,  величайшие,
знаменитейшие, остроумнейшие люди его времени, полководцы и  государственные
деятели, философы и священники, находят  доброе  слово  для  его  простой  и
славной старой матушки, к которой Поп так любовно относился. Эти  люди  вряд
ли могли особенно высоко ее ставить, но они знали, как он ее любит и как ему
приятна мысль  о  ней.  Если  его  ранние  письма  к  женщинам  притворны  и
неискренни, об этой женщине он неизменно говорит с детской нежностью и почти
благоговейной  простотой.  В  1713  году,  когда  молодой  Поп  после   ряда
поразительных побед и  блестящих  успехов  узурпировал  поэтический  трон  и
светское общество бурно выражало  восхищение  или  враждебность  к  молодому
властителю; когда Поп издавал свои знаменитые извещения о переводе "Илиады";
когда Деннис и критики помельче освистывали и травили его; когда  Аддисон  и
его  приближенные  насмехались,  пряча  досаду,  над  блестящими   триумфами
молодого победителя; когда Поп, в пылу торжества, таланта, надежд  и  ярости
пробивался через толпу кричащих друзей и беснующихся  завистников  к  своему
храму Славы, его старая матушка писала из деревни: "Мой дорогой, ты  знаешь,
мистер Блаунт из Мейпл Дарома умер в один день с мистером Ингерфилдом.  Твоя
сестра в добром здравии, а вот  братцу  неможется.  Мой  долг  перед  миссис
Блаунт и все прочее целиком поглощают меня.  Надеюсь,  ты  мне  напишешь,  и
надеюсь также, что ты здоров, о чем я молюсь каждый божий день. Шлю тебе мое
благословение". Триумфальное шествие проходит мимо,  удаляется  колесница  с
молодым победителем, одержавшим сотню блестящих  побед,  а  любящая  матушка
сидит в тихом домике и пишет: "Я молюсь о тебе каждый  день  и  благословляю
тебя, мой дорогой".
     Оценивая характер Попа, примем  во  внимание  эту  неизменно  нежную  и
верную привязанность, которая пронизывала и освящала всю  его  жизнь,  и  не
будем забывать про материнское благословение  *.  Оно  всегда  сопутствовало
ему; его жизнь как  бы  очищена  этими  простодушными,  истовыми  молитвами.
По-видимому, он пользовался заслуженной и нежной  любовью  и  других  членов
своей семьи. До чего  трогательно  читать  у  Спенса  о  том,  какое  пылкое
восхищение  испытывала  перед  ним  его  единоутробная  сестра,  и  в  каких
бесхитростных словах она проявила свою любовь. "Мне кажется,  нет  человека,
который был бы так равнодушен к деньгами, - говорит миссис  Рэкитт  о  своем
брате. - Мне кажется, мой брат в молодости читал больше всех  на  свете".  И
она принимается рассказывать о его школьных годах и о том, как  несправедлив
был к нему его учитель в Туайфорде. "По-моему, мой брат не знал,  что  такое
страх", - продолжает она; и  друзья  Попа  тоже  подтверждают,  что  он  был
смелым. Когда он доводил до бешенства  тупиц  и  его  грозили  подстеречь  и
избить, неустрашимый маленький боец ни разу  не  дрогнул  даже  на  миг,  не
унизился до каких бы то ни было предосторожностей во время своих  ежедневных
прогулок,  разве  только  иногда  брал  с  собой  свою  верную  собаку.   "Я
предпочитал умереть, - говорил этот отважный маленький калека, - чем жить  в
страхе перед этими негодяями".
     {* Слова Свифта, что он человек,

                           чья страсть сыновняя затмила
                        Все, что Эллада нам явила, -

     хорошо известны. А насмешку Уолпола можно  использовать  в  этой  связи
лучше,  чем  он  предполагал.  В  одном  из  своих  писем  он   сочувственно
посмеивается над  тем,  как  Спенс  "нянчится  со  своей  старухой  матерыо,
подражая Попу!".}
     И умер он так, как  мечтал  умереть  и  умер  благородный  Арбетнот,  -
блаженная смерть, прекрасный конец.  Полнейшая  доброжелательность,  любовь,
безмятежность витали над этой возвышенной душой, когда  она  расставалась  с
телом. Даже в самых его болезненных видениях, в туманном бреду  было  что-то
почти священное. Спенс пишет, что перед смертью он поднял голову и посмотрел
восторженным взглядом, словно что-то вдруг мелькнуло перед ним. "Он  спросил
у меня: "Что это?" - глядя в  пустоту  совершенно  спокойным  взором,  потом
опустил глаза  и  сказал  с  невыразимо  нежной  улыбкой:  "Или  мне  просто
почудилось?" Он почти никогда не смеялся, но его друзья пишут, что его  лицо
часто освещала неповторимая нежная улыбка.
     "И когда я, - пишет Спенс *,  добрейший  собиратель  всяких  историй  о
личной  жизни  людей,  которого  так  презирал  Джонсон,  -   сказал   лорду
Болинброку, что мистер Поп при всяком  прояснении  сознания  говорил  доброе
слово о своих друзьях, присутствующих или отсутствующих, и это звучало столь
поразительно, что мне казалось, будто человечность пережила в нем  рассудок,
лорд Болинброк сказал: "Так оно и было, - и добавил: - Я не знал человека, в
чьем сердце вмещалось бы столько нежности к своим друзьям и добрых чувств  к
человечеству в целом. Я знал его тридцать лет и больше ценю себя за то,  что
пользовался любовью этого человека, чем..." Тут, - пишет Спенс, -  Сент-Джон
понурил голову и голос  его  захлебнулся  в  слезах".  Рыдание,  завершающее
надгробную надпись, прекрасней слов. Это подобно плащу, наброшенному на лицо
отца со знаменитого греческого изображения, - плащу, который скрывает скорбь
и тем самым возвышает ее.
     {*  Джозеф  Спенс  был  сыном  священника,  шившего  близ   Винчестера.
Некоторое время он учился в Итоне, а потом стал стипендиатом Нью-Колледжа  в
Оксфорде, принял духовный сан и начал читать лекции о поэзии. Он был  другом
Томсона, чье доброе имя всегда отстаивал. Он издал  в  1726  году  "Опыт  об
"Одиссее",  благодаря  чему  познакомился  с  Попом.  Все  его  любили.  Его
"Примечательные случаи" в рукописи были переданы Джонсону, а также  Малоуну.
Изданы они были мистером Сингером в 1820 году.}
     В Джонсовой "Жизни Попа" с едва ли не  злобными  подробностями  описаны
не