; Юдифь готовится убить Олоферна. Есть  и
портрет графского родоначальника (на картине это сам  Граф  в  молодости)  с
кометой над головой, знаменующей блестящее и быстротечное будущее  рода.  На
втором рисунке старый лорд,  по-видимому,  уже  умер,  потому  что  графская
корона теперь над постелью и туалетным зеркалом миледи, а сама она  сидит  и
слушает коварного советника Краснобая, чей портрет висит у  нее  в  комнате,
тогда как сам советник непринужденно развалился  на  софе  рядом  с  нею,  -
видимо, он друг дома и доверенный  хозяйки.  Милорда  нет,  он  развлекается
где-то на стороне, а когда вернется, пресыщенный и  пьяный,  из  "Розы",  то
застанет свою зевающую жену в гостиной - партия в вист окончена,  а  в  окно
уже льется дневной свет; иногда супруг развлекается в самой что ни  на  есть
дурной компании, а жена его  сидит  дома,  слушая  иностранных  певцов,  или
транжирит  деньги  на  аукционах,  или,  хуже  того,  ищет  развлечений   на
маскарадах. Печальный конец известен заранее. Милорд бросается на советника,
который убивает  его  и  пытается  скрыться,  но  его  арестовывают.  Миледи
поневоле возвращается к Олдермену и падает  в  обморок,  читая  предсмертную
речь советника Краснобая в Тайберне, где упомянутого  советника  казнили  за
то, что он отправил его светлость на тот свет. Мораль:  не  слушай  коварных
краснобаев; не выходи замуж за человека, польстившись на его  знатность,  не
женись на женщине, польстившись на ее деньги; не ходи на дурацкие аукционы и
балы-маскарады без ведома мужа; не заводи на стороне порочных приятелей,  не
пренебрегай женой, иначе тебя проткнут насквозь, и тогда конец всему,  позор
и Тайберн, Все люди шалят, и за это злой дядя посадит их в мешок. В "Карьере
мота" распутная жизнь приводит к столь же прискорбному концу.  Мот  вступает
во владение  богатством  отца-скряги;  повеса  окружен  льстецами  и  тратит
состояние на  самых  порочных  приятелей;  его  ждут  судебные  исполнители,
игорный дом и, в конце концов, Бедлам.  В  знаменитой  серии  "Прилежание  и
леность" мораль выражена столь же ясно.  Белокурый  Фрэнк  Умник  с  улыбкой
прилежно трудится, а негодный Том Бездельник  хранит  над  ткацким  станком.
Фрэнк  читает   поучительные   баллады   об   Уиттингтоне   и   "Лондонского
подмастерья", а дрянной  Том  Бездельник  предпочитает  "Молль  Флендерс"  и
хлещет пиво. В воскресенье Фрэнк идет в церковь и  райским  голосом  поет  с
хоров гимны, а Том валяется возле церкви  на  могильной  плите  и  играет  в
монетку с уличными бродягами, за что церковный сторож по заслугам лупит  его
палкой. Фрэнка назначают мастером на фабрике, а Тома отдают в матросы. Фрэнк
становится компаньоном хозяина, женится на хозяйской дочке, посылает объедки
бедным и, в ночной рубашке и колпаке,  вместе  с  любезной  миссис  Умницей,
слушает свадебную музыку оркестрантов  в  Сити  и  концерт,  исполняемый  на
костях и кухонных ножах, а бездельник Том, вернувшись из плаванья, дрожит на
чердаке, боясь, как бы его не пришли арестовать  за  то,  что  он  лазил  по
карманам. Почтенный Фрэнсис Умник, эсквайр,  становится  шерифом  Лондона  и
присутствует на самых великолепных обедах, какие только возможно устроить за
деньги и переварить олдермену; а беднягу  Тома  накрыли  в  ночном  погребке
вместе с презренным одноглазым  сообщником,  который  научил  его  играть  в
монетку в то роковое воскресенье. Что же происходит  дальше?  Том  предстает
перед судьей в лице олдермена Умника, который проливает слезу, узнав  своего
брата-подмастерья, но одноглазый  приятель  Тома  выдает  его,  и  секретарь
выписывает бедному бродяге билет в Ньюгетскую  тюрьму.  И  вот  финал.  Тома
отправляют в Тайберн на тележке, везущей его гроб; а достопочтенный  Фрэнсис
Умник, лорд-мэр Лондона,  едет  в  свой  дворец  в  раззолоченной  карете  с
четырьмя лакеями на запятках и  телохранителем,  причем  лондонские  гильдии
проходят перед ним величественной процессией, а городское  ополчение  -палит
из ружей и напивается в его честь;  и  -  о  великое  счастье  и  ликование,
венчающее все, - его величество король взирает на  героя  с  балкона  своего
монаршего дворца, украсив лентой грудь, при звезде и при королеве,  на  углу
улицы, близ собора св. Павла, где ныне магазин игрушек.
     Как переменились времена! Новая почта, заведение далеко не бесполезное,
стоит теперь на том месте, где на рисунке  изображен  эшафот  и  подвыпивший
ополченец, который ухватился за столб, чтобы не упасть, причем парик у  него
съехал  на  один  глаз,  а  на  галерее  подмастерье   пытается   поцеловать
хорошенькую девушку. Исчезли с лица земли и  подмастерье  и  девушка!  Исчез
подвыпивший ополченец в парике и с патронташем! На месте, где Том Бездельник
(которого мне от души жаль) покинул сей порочный мир и где вы видите палача,
который курит трубку, прислонившись к  виселице  и  глядя  вдаль,  на  холмы
Хэрроу  или  Хэмпстеда,  теперь  великолепная   мраморная   арка,   огромный
современный город - чистое, полное свежего воздуха, пестрое полотно,  -  где
так и кишат няньки с детьми, обитель богатства и комфорта, здесь возвышается
элегантная, процветающая, изысканная Тайберния, самый респектабельный уголок
на всей земле!
     На последнем листе серии про  лондонских  подмастерий,  где  запечатлен
апофеоз достопочтенного Фрэнсиса Умника,  в  углу  простого,  бесхитростного
рисунка  изображен  оборванец,  предлагающий  купить  листок,  на   котором,
очевидно, напечатано  сообщение,  что  появился  призрак  Тома  Бездельника,
казненного в Тайберне. Если бы призрак Тома мог появиться в  1847,  а  не  в
1747 году, какие перемены увидел бы с удивлением этот беглый преступник!  По
той самой дороге, по которой  обычно  ездил  палач  да  дважды  в  неделю  -
оксфордская почтовая карета,  теперь  каждый  день  проезжает  десять  тысяч
экипажей; а за другой дорогой, по которой  Дик  Терпин  бежал  в  Виндзор  и
сквайр Вестерн прибыл в Лондон, чтобы поселиться на окраине, в "Геркулесовых
столбах", как теперь бурлит цивилизация и торжествует порядок! Какие полчища
джентльменов с зонтиками поспешают в банки,  конторы  и  присутствия!  Какие
армии нянек и младенцев, какие мирные  процессии  полисменов,  какие  легкие
пролетки, ярко раскрашенные кареты,  что  за  рои  деловитых  подмастерий  и
ремесленников на крышах омнибусов  кишат  здесь  ежедневно  и  ежечасно!  Со
времен Тома Бездельника все изменилось  до  неузнаваемости,  многие  обычаи,
которыми в его дни восхищались, теперь не в  чести.  Собратья  бедняги  Тома
теперь  встречают  больше  жалости,  доброты  и  снисхождения,  чем   в   те
бесхитростные времена, когда Фильдинг его повесил, а Хогарт его изобразил.
     Для историка эти восхитительные работы просто бесценны, ибо они полно и
правдиво отражают нравы и даже мысли людей минувшего  века.  Мы  смотрим  на
них, и перед нашими глазами предстает Англия, какой она была сто лет  назад,
-  пэр  у  себя  в  гостиной,  светская   дама   в   своем   будуаре   среди
певцов-иностранцев, а вокруг полно всяких безделушек, которые были  тогда  в
моде; церковь с ее причудливой, витиеватой архитектурой и поющие  прихожане;
священник в огромном парике и церковный сторож с палкой; все они перед нами,
и правдивость этих картин  не  вызывает  сомнений.  Мы  видим  лорд-мэра  за
торжественным обедом; мотов, которые пьют и  развлекаются  в  веселом  доме;
бедную девушку, которая теребит пеньку в Брайдуэлле; видим,  как  вор  делит
добычу со своими сообщниками и пьет пунш в погребке, открытом  всю  ночь,  и
как он кончает свой путь на виселице. Мы  можем  положиться  на  совершенную
точность этих  странных  и  разнообразных  портретов  людей  давно  ушедшего
поколения: мы видим одного из членов парламента Уолпола,  которого  чествуют
после избрания, его приверженцы празднуют это событие и  наперебой  пьют  за
Претендента; мы видим гренадеров и городских ополченцев, шагающих  навстречу
врагу; и перед нами, со шпагами и кремневыми ружьями, в шляпах,  на  которых
вышита белая ганноверская лошадь, те самые люди,  которые  бежали  вместе  с
Джонни  Коупом  и  которые  победили  при  Каллодене.  Йоркширский  дилижанс
въезжает во двор гостиницы; сельский священник в сапогах, белом воротнике  и
коротком облачении рысью едет в город, и кажется, что это сам  пастор  Адаме
со своими  проповедями  в  кармане.  "Солсберийская  муха"  отправляется  из
старого "Ангела" - видно, как пассажиры садятся в большой,  тяжелый  экипаж,
поднимаясь по деревянным ступенькам, и  шляпы  их  прихвачены  платками  под
подбородками, а под мышкой у каждого  шпага,  кинжал  и  оплетенная  бутыль;
хозяйка - вся красная от вина, которое выпила у себя же в буфете, -  дергает
колокольчик, горбатый форейтор, который мог бы скакать впереди кареты Хамфри
Клинкера, просит на чаек; скупец ворчит, что счет  слишком  велик.  Джек  из
"Центуриона" лежит на крыше неуклюжего экипажа, а рядом с ним солдат  -  это
мог бы быть Джек Хэтчуэй Смоллета, он похож на Лисмахаго. Вы видите  ярмарку
в пригороде и труппу бродячих актеров; хорошенькая молочница  распевает  под
окнами  разъяренного   французамузыканта:   именно   такую   девушку   Стиль
очаровательно описал в "Страже", за несколько лет до того, поющую под  окном
мистера Айронсайда на Шэр-лейн свой милый  гимн  майскому  утру.  Вы  видите
аристократов и шулеров, они кричат и заключают  пари  перед  площадкой,  где
устраиваются петушиные бои; видите  Гаррика,  загримированного  для  "Короля
Ричарда"; Макхита и Полли в одеждах, в которых они пленяли наших  предков  в
те времена, когда аристократы с голубыми лентами сидели на сцене  и  слушали
их восхитительную музыку.  Видите  оборванных  французских  солдат  в  белых
мундирах и с кокардами у ворот Кале; вполне возможно, что они из того самого
полка, в который поступил наш друг Родерик Рэндом перед тем,  как  его  спас
его хранитель мсье де Стран, с которым он сражался в знаменитый  день  битвы
при Деттингене. Вы видите судей во время заседания;  публику,  смеющуюся  на
площадке для петушиных боев;  студента  в  оксфордском  театре;  горожанина,
который вышел прогуляться по предместью; вы видите боксера Брафтона,  убийцу
Сару Малькольм, предателя Саймона Ловета,  демагога  Джона  Уилкса,  который
искоса смотрит на  вас  взглядом,  вошедшим  в  историю,  видите  это  лицо,
которое, как оно ни было безобразно, он, по его словам, мог сделать не менее
привлекательным для женщин, чем первый красавец в городе. Все  эти  сцены  и
люди перед вами. Взглянув на  ворота  Сент-Джеймского  дворца,  изображенные
Хогартом в "Карьере мота", вы можете наполнить улицы, почти не  изменившиеся
за эти сто  лет,  раззолоченными  каретами  и  бесчисленными  портшезами,  в
которых носильщики доставляли ваших предков на  прием  к  королеве  Каролине
более ста лет назад.
     Каков же он был, человек *, создавший все эти портреты, - такие разные,
такие верные и великолепные? В Национальной галерее в Лондоне многие из  нас
видели  лучшие,  совершеннейшие  серии  его  комических  рисунков,  а  также
изображение собственной его честной физиономии, где с  полотна  блестят  его
яркие голубые глаза, как бы возрождая тот острый и  смелый  взгляд,  которым
Уильям Хогарт смотрел на мир. Не было на свете человека, менее  похожего  на
героя; вы видите его перед собой и легко можете представить себе,  каков  он
был, - веселый честный лондонец, крепкий и здоровый; сердечный,  откровенный
человек, который любит посмеяться **,  любит  друзей,  любит  выпить  стакан
вина, поесть ростбифа, какой готовили  в  старой  Англии,  и  питает  вполне
плебейское презрение к французским лягушкам, ко  всяким  мусью  и  вообще  к
деревянным башмакам, к иностранным скрипачам, иностранным  певцам  и  прежде
всего к иностранным художникам, которых он, как это ни  смешно,  в  грош  не
ставил.
     {* Хогарт был внуком йомена из Уэстморленда.  Его  отец  переселился  в
Лондон, где работал школьным учителем и заодно пописывал. Уильям  родился  в
1698 году (насколько это  нам  теперь  известно)  в  приходе  Сент-Мартин  в
Ладгете. Еще ребенком он был отдан в ученики к  граверу,  который  резал  по
металлу гербы. Приводим отрывки из его "Рассказов о себе" (издание 1833 г.).
     "Так как у меня от природы  были  способности  и  любовь  к  рисованию,
зрелища всякого рода  приносили  мне  в  детстве  необычайное  удовольствие;
склонность к подражанию, свойственная  всем  детям,  была  во  мне  особенно
развита. От игр меня отвлекла возможность бывать  у  художника,  жившего  по
соседству; и я при  всяком  случае  что-нибудь  рисовал.  Я  познакомился  с
человеком, занимавшимся этим делом, и вскоре научился  совершенно  правильно
выписывать всю азбуку. Мои ученические упражнения были  замечательны  скорее
орнаментом, их украшавшим,  чем  содержанием.  В  содержании,  как  я  скоро
обнаружил, тупицы с лучшей чем у меня памятью могли намного меня  превзойти;
но в рисовании я не имел себе равных...
     Мне казалось еще менее вероятным, что,  идя  обычным  путем  и  копируя
старые рисунки, я когда-нибудь научусь делать новью, о чем я  мечтал  больше
всего на свете. Поэтому я развивал в себе своего рода техническую память,  и
повторяя в уме части,  из  которых  состоят  предметы,  постепенно  научился
сочетать их и зарисовывать карандашом. Таким образом,  при  всех  невыгодах,
которые проистекали из упомянутых мною  обстоятельств,  я  имел  над  своими
соперниками одно существенное преимущество, а именно - привычку,  которую  я
тем  самым  рано  приобрел,  удерживать  перед  умственным  взором,   а   не
бесстрастно копировать на месте то, что я хотел изобразить.
     Как только у меня появилась возможность распоряжаться своим временем, я
решил заняться гравированием на меди. По этой части я сразу нашел работу,  и
в скором времени фронтисписы к книгам, например,  гравюры  к  "Гудибрасу"  в
двенадцатую  долю  листа,  обратили  на  меня  внимание  публики.  Но  племя
книготорговцев осталось таким же, как во времена моего  отца...  и  я  решил
издаваться за собственный счет. Но тут мне опять-таки пришлось столкнуться с
монополией  торговцев  гравюрами,  столь  же   низменных   и   опасных   для
неискушенного человека, ибо едва появилась первая моя работа  под  названием
"Вкусы города", где я высмеял царящую вокруг,  глупость,  как  я  увидел  ее
копии в лавке гравюр, предлагаемые за полцены, тогда как  подлинные  оттиски
мне вернули обратно, и я вынужден был продать оригинал за ту  цену,  которую
эти разбойники соблаговолили назначить, так как продать ее можно было только
через их лавки. Вследствие этого, а также в силу других обстоятельств вплоть
до тридцати лет я едва зарабатывал гравированием  себе  на  хлеб;  _но  даже
тогда я был аккуратен во всех платежах_.
     Потом я женился и..."
     (Но здесь Уильям несколько опережает события. Он "тайно обвенчался"  23
марта 1729 г. с Джейн, дочерью сэра Джеймса Торнхилла, главного  придворного
живописца. Некоторое время сердце сэра  Джеймса  и  его  кошелек  оставались
закрыты, но "вскоре и то и другое щедро раскрылось перед молодой  четой".  -
Николс и Стивенс, "Творчество Хогарта", т. I, стр. 44.)
     "...начал рисовать небольшие жанровые картинки высотой от двенадцати до
пятнадцати дюймов. Это было ново и несколько лот имело успех".
     (Примерно в это  время  Хогарт  снял  на  лето  дом  в  Саут-Ламбете  и
занимался различными работами, "украшая Спринг-Гарденс в Воксхолле", и  тому
подобное. В 1731 году он выпустил сатирическую гравюру, направленную  против
Попа, основываясь на широко известном обвинении,  что  Поп  высмеял  герцога
Чандосского под именем  Тимона  в  своей  поэме  о  Вкусе.  На  гравюре  был
изображен Берлингтон-Хаус, который Поп белит,  причел!  забрызгивает  карету
герцога Чандосского. Поп ничего не ответил и никогда ни словом не обмолвился
о Хогарте.)
     "Прежде чем я сделал  что-либо  значительное  на  этом  пути,  я  питал
некоторые надежды преуспеть в том, что в книгах рекламируется  как  "Великий
стиль исторической живописи", и, не  сделав  еще  ни  одного  мазка  в  этом
великом жанре, я бросил  мелкие  портреты  и  мелкие  жанровые  картинки  и,
посмеиваясь над собственным рвением, взялся за  исторические  сюжеты,  после
чего над  огромной  лестницей  больницы  святого  Варфоломея  изобразил  два
библейских сюжета: "Купальню в Вифезде" и "Доброго самаритянина" с  фигурами
высотой в семь футов...  Но  так  как  религия,  которая  в  других  странах
всячески поддерживает этот стиль,  в  Англии  его  отвергла,  я  не  захотел
скатиться  до  роли  _портретиста-ремесленника_  и,  все  еще  мечтая   быть
неповторимым, оставил всякие надежды извлечь что-либо из этого  источника  и
снова обратился к изображению быта простых людей.
     Что же до портретной живописи, это главный  жанр,  с  помощью  которого
художник  может  обеспечить  себе  сносное  существование,  и  единственный,
благодаря которому  человек,  любящий  деньги,  может  нажить  состояние,  а
обладающий очень небольшими способностями - достичь большого успеха, так как
ловкость и изворотливость  торговца  тут  бесконечно  полезней,  чем  талант
художника. В той манере, в которой теперешние  английские  знаменитости  его
развивают, он тоже превращается в натюрморт".

                                   * * *

     "Должен  признаться,  что  я  испытывал  сильное  отвращение  к  потоку
глупостей и славословий (речь идет об  успехе  Ванлоо,  который  приезжал  в
Англию в 1737  г.)  и  решил  попытаться  всеми  доступными  мне  средствами
запрудить этот поток и, _противодействуя ему, покончить с ним совершенно_. Я
смеялся над потугами этих шарлатанов  от  живописи,  высмеивал  их  поделки,
слабые и достойные презрения, и утверждал, что не надо ни вкуса, ни таланта,
чтобы превзойти их самые знаменитые творения.  Это  мое  вмешательство  было
встречено  с  немалой  враждебностью,  потому  что,  как  заявили  мне   мои
противники, мои рисунки сделаны в совсем иной манере. Вы,  добавили  они,  с
таким презрением отзываетесь о портретной живописи; если  это  столь  легкое
дело, почему вы не докажете это всем, сами  написав  портрет?  Под  влиянием
этих  разговоров,  я  в  один  прекрасный  день  поставил  в   Академии   на
Сент-Мартин-лейн такой вопрос: допустим, кто-нибудь в  наше  время  нарисует
портрет так же хорошо, как Ван-Дейк, станут ли  на  этот  портрет  смотреть,
признают ли его достоинства и получит ли художник заслуженное вознаграждение
и славу?
     Вместо ответа меня спросили, могу ли я написать такой портрет. И я,  не
кривя душой, ответил, что, конечно, да...
     О могучем таланте, который, как считалось, необходим  для  живописи,  я
был не весьма высокого мнения".
     Теперь послушаем, что он говорит об Академии:
     "Чтобы насолить всем трем великим сословиям нашей  империи,  глупо,  на
мой взгляд, заставлять два или три десятка  студентов  срисовывать  человека
или лошадь; но настоящая причина  в  том,  что  некоторые  пролазы,  имеющие
доступ  к  высокопоставленным  лицам,   хотят   таким   образом   приобрести
превосходство над своими собратьями, заполучить хорошие места  и  жалование,
как во Франции, за то, что они будут говорить юноше, что рука или нога -  на
его рисунке получилась слишком длинной или слишком короткой...
     Франция, всегда по-обезьяньи подражавшая величию других  народов,  сама
обрела  пустое  великолепие,  достаточное,  чтобы  ослепить  глаза  соседним
державам и выкачать из нашей страны побольше денег...
     Но вернемся к нашей  Королевской  Академии;  говорят,  что  главная  ее
задача - посылать молодых людей за  границу  изучать  античные  статуи,  ибо
такое изучение иногда может усовершенствовать возвышенный гений, хоть  и  не
способно его породить; и какова  бы  ни  была  причина,  это  путешествие  в
Италию, в тех  случаях,  которые  мне