сякая женщина,  известная  мне  лично  или  по  книгам)
матушка гордилась своей красотой, то, надо отдать  ей  должное,  еще  больше
гордилась  она  сыном  и  тысячу  раз  повторяла  мне,  что  другого  такого
красавчика поискать надо. Разумеется, это  дело  вкуса.  Но  когда  человеку
перевалило за шесть десятков, он может  без  пристрастия  говорить  о  себе,
четырнадцати лет, и смею вас уверить, матушка  была  недалека  от  истины  в
своем лестном мнении. Добрая душа любила наряжать меня:  в  праздники  и  по
воскресеньям я выходил в  бархатном  кафтанце,  на  боку  меч  с  серебряным
эфесом, золотая подвязка пониже колена - ни  дать  ни  взять  молодой  лорд.
Матушка расшила для меня несколько  изящных  камзолов,  и  не  было  у  меня
недостатка ни в кружевах для манжет, ни в свежих лентах для волос,  и  когда
мы  в  воскресенье  приходили  в  церковь,  даже  завидущая  миссис   Брейди
признавала, что более красивой пары не найти во всем королевстве.
     В этих случаях госпожа замка  Брейди  вознаграждала  себя  язвительными
замечаниями по адресу некоего Тима, моего так  называемого  камердинера:  он
провожал нас с матушкой в церковь, неся пухлый молитвенник и трость,  одетый
в нарядную ливрею одного  из  наших  выездных  лакеев  с  Кларджес-стрит,  в
которой, по причине кривых ног, выглядел весьма  неавантажно.  Но  при  всей
своей бедности мы слишком гордились дворянским званием,  чтобы,  испугавшись
чьих-то колкостей, поступиться преимуществами своего ранга,  и,  шествуя  по
среднему проходу к нашей скамье, ступали чинно и величественно,  точно  сама
супруга лорда-наместника с наследником. Усевшись на место, матушка  отвечала
на обычные вопросы священника так громко и с таким  достоинством  возглашала
"аминь", что любо было слушать, а когда она  пела  псалмы  сильным,  звучным
голосом, поставленным в Лондоне наимоднейшим учителем, то заглушала пение  и
тех немногих прихожан, которые решались к ней присоединиться. Да и вообще  у
матушки было до пропасти разнообразных талантов - недаром она  считала  себя
самой  красивой,  самой  одаренной  и  добродетельной  женщиной  на   свете.
Часто-часто в разговоре со  мной  и  соседями  она  толковала  нам  о  своем
смирении и благочестии - да так истово, что даже  упрямый  скептик  вынужден
был бы с ней согласиться.
     Переехав из замка Брейди в местечко Брейдитауы, мы поселились в  весьма
неказистом  домишке.  Однако  матушка,  не  смущаясь  этим,  окрестила   его
Барривилль, и мы не жалели усилий, чтобы придать ему блеску. Я уже  упоминал
о родословной, висевшей в гостиной, которую маменька нарекла желтым салоном,
тогда как моя комната называлась розовой спальней, а матушкина - палевой  (я
словно вижу их перед собой!). К обеду Тим звонил в  большой  колокол,  перед
каждым из нас ставили по серебряному кубку, и матушка с правом говорила, что
рядом с моим прибором стоит кларет, которым не побрезговал бы любой  сквайр.
Да так оно и  было  на  самом  деле,  но  только  по  младости  лет  мне  не
разрешалось его отведать:  вино  помаленьку  старилось  в  графинчике  и  со
временем достигло преклонных лет.
     Дядюшка Брейди самолично убедился в этом,  когда  как-то  (невзирая  на
семейную ссору)  явился  к  нам  в  Барривилль  к  обеду  и  неосмотрительно
приложился к графину. Надо было видеть,  как  он  плевался  и  какие  корчил
гримасы! А ведь этому честному джентльмену было решительно  все  равно,  что
пить и в какой компании. Он ни с кем не гнушался выпить  до  положения  риз,
будь то пастор или поп, - последнее, к  крайнему  негодованию  матушки:  как
истая синяя нассауитка, она презирала приверженцев  старой  веры  и  считала
невместным находиться под одной крышей с темным папистом. Что до сквайра, то
     он не знал  таких  предубеждений;  это  был  самый  покладистый,  самый
добродушный и ленивый человек, когда-, либо живший  на  свете;  спасаясь  от
своей миссис Брейди, он немало часов проводил у одинокой вдовы. Ко  мне  он,
по  его  словам,  привязался  как  к  собственным  сыновьям,   и   маменька,
крепившаяся несколько лет, не устояла и разрешила мне  воротиться  в  замок,
хотя сама осталась безоговорочно верна клятве, данной в пику невестке.
     Б  первый  же  день  моего  возвращения  в  замок  Брейди  и  начались,
собственно, мои невзгоды. Мастер Мик, мой кузен, девятнадцатилетний  верзила
(ненавидевший меня всей  душой,  правда,  я  платил  ему  тою  же  монетой),
прошелся за столом над бедностью моей матушки,  поощряемый  хихиканием  всей
женской части дома. Когда мы удалились на конюшню, где Мик имел  обыкновение
выкуривать свою послеобеденную трубку, я, разумеется, не стал ему молчать, и
у нас завязалась драка на добрых десять минут; я  отчаянно  сопротивлялся  и
даже поставил ему  фонарь  под  левым  глазом,  а  ведь  мне  было  всего-то
двенадцать лет. Конечно, Мик вздул меня, но побои в столь нежном возрасте не
производят большого впечатления, как я не  раз  убеждался  в  многочисленных
стычках с оборвышами Брейдитауна, с которыми уже тогда  расправлялся  весьма
успешно. Услышав о моей отваге, дядюшка  выразил  живейшее  удовольствие,  а
кузина Нора приложила мне к носу  оберточную  бумагу,  смоченную  в  уксусе.
Домой в этот вечер я шел,  подкрепившись  пинтой  кларета  и  чувствуя  себя
героем: шутка ли сказать - я десять минут не поддавался Мику.
     И хоть любезный  братец  не  изменил  своего  дурного  обращения  и  не
пропускал случая меня отдубасить, это не мешало мне с великим  удовольствием
проводить время в замке Брейди, пользуясь покровительством моих кузин, -  по
крайней мере, некоторых, - и добротою дядюшки, всячески меня баловавшего. Он
подарил мне жеребенка и стал приучать к верховой езде, брал с собой на охоту
с гончими, показывал, как ставить силки и капканы, как бить птицу влет. А со
временем я избавился  от  преследований  Мика;  из  колледжа  Святой  Троицы
воротился мастер Улик, ненавидевший старшего братца, как это нередко  бывает
в благородных семьях, и взял меня под свое покровительство. И поскольку Улик
был выше ростом и сильнее Мика, я, Редмонд-англичанин,  как  меня  называли,
чувствовал себя в безопасности, за исключением, впрочем, тех случаев,  когда
самому Улику приходило в голову меня отодрать, что он и  делал  всякий  раз,
как считал нужным.
     Не оставалось в  небрежении  и  мое  светское  воспитание.  Обладая  от
природы  разносторонними  способностями,  я   вскоре   оставил   за   флагом
большинство окружающих. У меня был верный слух и приятный голос,  и  матушка
не жалела стараний, чтобы развить их; она же учила меня степенно и грациозно
выступать в менуэте, заложив этим основу моих будущих успехов в жизни. Более
вульгарным танцам я учился (хоть  и  не  стоило  бы  в  том  сознаваться)  в
лакейской, где всегда найдется кто-нибудь умеющий наигрывать  на  волынке  и
где никто не превосходил меня в матросском танце и джиге.
     Что касается книжных познаний, то я упивался чтением  пьес  и  романов,
составляющих важнейшую  часть  образования  изысканного  джентльмена,  и  не
пропускал случая купить у книгоноши одну-две баллады, если в кармане у  меня
имелся пенни. Что же до скучнейшей грамматики, а также греческого, латыни  и
прочей тарабарщины, то  я  их  терпеть  не  мог  и  уже  тогда  говорил  без
колебаний, что эта премудрость мне ни к чему.
     И я доказал это самым неопровержимым  образом,  когда  мне  исполнилось
тринадцать лет. Получив по завещательному распоряжению тетушки Бидди  Брейди
сто фунтов, матушка решила употребить их на мое образование и устроила  меня
в знаменитую в то время школу доктора Тобиаса Тиклера в  Бэллиуэкете  -  или
Гнилоуэкете, как дядюшка предпочитал его называть. И вот ровно шесть  недель
спустя после того, как меня отвезли к его преподобию, я неожиданно объявился
в замке Брейди, отмахав пешком сорок миль и  оставив  почтенного  доктора  в
состоянии, близком к удару. Если в беге, прыжках и кулачной драке  я  вскоре
вышел на первое место в школе, то древние языки мне решительно не  давались;
семь раз меня высекли безо всякой пользы для моей латыни, когда  же  очередь
дошла до новой порки, восьмой по счету, я решительно запротестовал, не  видя
в ней большого проку. "Попытайте что-нибудь новенькое, сэр!" -  предложил  я
почтенному доктору, когда он пригрозил мне очередной  лупцовкой;  однако  он
стоял  на  своем;  защищаясь,  я  запустил  в  него  грифельной  доской,   а
учителя-шотландца сбил с ног свинцовой  чернильницей.  Школьники  поддержали
мой протест дружным "ура", слуги  бросились  меня  вязать;  но,  вытащив  из
кармана большой складной нож, подарок кузины Норы, я поклялся вонзить его  в
жилетку первому, кто осмелится меня задержать, и все без слов  расступились,
давая мне дорогу. Той ночью я спал в двадцати милях от Бэллиуэкета в  хижине
бедняка арендатора, угостившего меня картошкой и молоком, - позднее,  в  дни
своего величия, приехав в Ирландию, я подарил этому  славному  человеку  сто
гиней. Как бы они мне сейчас пригодились! Но что толку в пустых  сожалениях!
Случалось мне отдыхать и на более  жестком  ложе,  чем  то,  что  ждет  меня
сегодня, и довольствоваться худшим ужином, нежели тот,  каким  угостил  меня
честный Фил Мерфи в вечер моего побега. Итак, вся моя учеба свелась к  шести
неделям. Говорю об этом в назидание иным родителям: немало встречал я  потом
книжных  червей,  не  исключая  грузного,  неуклюжего,  пучеглазого  старого
толстяка, доктора Джонсона, проживавшего в одном из переулков на Флитстрит в
Лондоне, которого я шутя переспорил (дело было в кофейне "Боттона"), однако,
ни в отношении учености или поэзии, ни в  том,  что  я  называю  натуральной
философией, иначе говоря - житейской мудрости, ни в верховой  езде,  музыке,
прыжках или фехтовании, ни в знании лошадей и бойцовых петухов, ни в манерах
безукоризненного джентльмена и светского щеголя,  могу  поклясться,  Редмонд
Барри не часто встречал себе равного.
     - Сэр, - сказал я доктору Джонсону  во  время  помянутой  встречи  (его
сопровождал некий мистер Босуэлл, родом из Шотландии, тогда как меня ввел  в
клуб мой соотечественник мистер Гольдсмит), - сэр, - сказал  я  в  ответ  на
какую-то его громозвучную греческую тираду, - чем кичиться предо мной своими
познаниями, цитируя Аристотеля и Платона, не скажете ли вы, какая лошадь  на
той неделе придет в Эпсоме первой? И беретесь ли вы пробежать шесть миль без
передышки? И попадете ли вы в туза пик десять раз кряду  без  промаха?  Если
да, я готов весь день слушать вашего Платона и Аристотеля.
     - Да знаете ли вы, кто  перед  вами?  -  взъелся  на  меня  джентльмен,
говоривший с заметным шотландским акцентом.
     - Придержите язык, мистер Босуэлл, - остановил его старый учителишка. -
Виноват я сам. Мне не следовало щеголять своими  знаниями  греческого  перед
этим джентльменом, и он ответил мне как должно.
     - Доктор, - сказал я, посмотрев на него лукаво, - подберите мне рифму к
слову Аристотель.
     - Портвейн, если угодно, - отозвался, смеясь, мистер Гольдсмит.
     И до того, как покинуть кофейню в тот вечер, мы употребили шесть рифм к
слову Аристотель. Эта шутка, когда я рассказал о своей встрече у "Уайта" и в
"Какаовом Дереве", пошла в ход, и потом только и слышалось: "Человек, тащите
сюда одну из  рифм  капитана  Барри  к  Аристотелю!"  Однажды,  в  "Какаовом
Дереве", когда я был уже на взводе, молодой Дик Шеридан назвал меня  великим
Стагиритом - я и по сей день не уразумел, в чем тут соль. Но я отклонился от
своего рассказа - пора нам вернуться домой, в добрую старую Ирландию.
     С той поры я немало  встречал  знаменитостей;  но,  в  тонкости  изучив
светское обращение, со всеми держался как равный. Быть  может,  вас  удивит,
где это я,  деревенский  сорванец,  выросший  среди  ирландских  сквайров  и
подвластных им арендаторов и конюхов, набрался таких изысканных манер, в чем
отдавал,  мне  должное  всяк  меня  знавший?  Дело  в  том,  что   я   обрел
первоклассного воспитателя в лице  старого  лесничего,  когда-то  служившего
французскому королю при Фонтенуа; он-то и  обучил  меня  светским  танцам  и
обычаям, и ему же обязан я умением  кое-как  изъясняться  по-французски,  не
говоря уже об искусстве владеть рапирой и шпагой. Мальчишкой я исходил с ним
немало  миль,  прилежно  слушая  его  рассказы  о  французском  короле,   об
Ирландской бригаде, о маршале Саксонском и балетных танцовщицах. Встречал он
за границей и моего дядюшку шевалье де Борнь. Словом, это был  неисчерпаемый
кладезь полезных сведений, коими он втихомолку со мной делился. Я  не  видел
человека, который так  искусно  удил  бы  внахлестку,  объезжал,  лечил  или
выбирал коня; он учил  меня  всем  мужским  потехам,  начиная  от  охоты  за
птичьими гнездами, и я навек сохраню благодарность Филу Пурселу, как лучшему
моему наставнику. Была у него слабость - он любил заглянуть в чарочку, но  я
никогда не видел в том порока; и  он  терпеть  не  мог  моего  кузена  Мика,
каковой недостаток я так же охотно ему прощал.
     С таким учителем, как Фил, я в пятнадцать лет был  вполне  просвещенным
юношей и мог заткнуть за пояс любого из моих кузенов; к тому же  и  природа,
насколько я понимаю, оказалась ко мне  щедрее.  Некоторые  девицы  семейства
Брейди (как вы вскоре увидите) считали меня неотразимым. На ярмарках и бегах
я не раз слышал от хорошеньких девушек, что они не отказались бы  от  такого
кавалера, и все же,  по  правде  сказать,  я  не  пользовался  расположением
окружающих.
     Прежде всего каждый знал, что я гол как сокол, но, возможно,  благодаря
влиянию матушки, я был не менее спесив, чем беден. У меня  было  обыкновение
похваляться своим знатным родом, а также великолепием моих  выездов,  садов,
погребов и слуг, и это - в присутствии людей, как нельзя лучше знавших  наши
плачевные обстоятельства. Если это были мальчишки и они  поднимали  меня  на
смех, я приходил в исступление и лез драться, - меня не раз приносили  домой
полумертвым. Когда  матушка  спрашивала  о  причинах  потасовки,  мой  ответ
неизменно гласил: "Я вступился за честь семьи". - "Защищай наше  имя  кровью
своей, Редди, сынок!" - говорила эта праведница, заливаясь слезами;  и  сама
она грудью стала б на его защиту и не постеснялась  бы  пустить  в  дело  не
только язык, но и зубы и ногти.
     Когда мне минуло пятнадцать,  в  окружности  на  десять  миль  не  было
двадцатилетнего парня, с которым я не подрался бы по той или другой причине.
Среди прочих двое сынков нашего священника, - мне ли якшаться с  этим  нищим
отродьем! - и  между  нами  разыгралось  немало  сражений  за  первенство  в
Брейдитауне; вспоминается мне и Пат Лурган,  сын  кузнеца,  одержавший  надо
мной верх в четырех битвах, до того как  мы  вступили  в  решающий  бой,  из
которого я вышел победителем; я мог бы назвать  и  много  других  доблестных
подвигов, но  лучше  воздержусь:  кулачные  расправы  не  слишком  достойный
предмет для обсуждения в кругу благородных джентльменов и дам.
     Однако есть предмет, сударыни, о коем речь пойдет ниже, - он уместен  в
любом обществе. Вы же день и ночь готовы о нем слушать.  Стар  и  млад,  все
ваши мечты и думы о нем; красавицы и дурнушки (хотя, сказать по чести, я  до
пятидесяти лет ни одну женщину не находил уродиной), все вы  молитесь  этому
кумиру; не правда ли, вы разгадали мою загадку? Любовь! Поистине, это  слово
состоит из сладчайших гласных и согласных нашего языка, и тот  или  та,  что
воротит нос от такого чтения, не заслуживает, по-моему, названия человека.
     У дядюшки было десятеро детей, которые, как это часто бывает в  больших
семьях, делились на два лагеря или две партии:  одни  всегда  брали  сторону
своей мамаши, а другие - дядюшки - в  бесконечных  стычках  между  почтенным
джентльменом и его дражайшей половиной.  Фракцию  миссис  Брейди  возглавлял
Мик, старший сын, всячески меня  изводивший  и  видевший  в  своем  папеньке
досадную помеху на пути к правам владения; зато Улик, второй по  счету,  был
отцовский любимец, и  мастер  Мик  боялся  его  как  огня.  Здесь  не  стоит
перечислять имена всех девиц, в дальнейшем, видит бог, я достаточно  от  них
натерпелся, однако старшая была причиною всех моих  ранних  злоключений;  то
была мисс  Гонория  Брейди,  самая  хорошенькая  в  семье  (что  сестры  ее,
разумеется, единодушно отрицали).
     Она говорила тогда, что  ей  девятнадцать,  хотя  на  заглавном  листке
фамильной библии, который я мог  прочитать  наравне  со  всяким  (эта  книга
вместе с двумя другими и  доскою  для  триктрака  составляла  всю  дядюшкину
библиотеку), значилось, что она родилась в  тридцать  седьмом  году  и  была
крещена доктором Свифтом, настоятелем  собора  св.  Патрика  в  Дублине;  и,
следственно, в пору, когда мы много бывали вместе, ей  исполнилось  двадцать
три года.
     Сейчас, оглядываясь назад,  я  понимаю,  что  ее  нельзя  было  назвать
красавицей; для этого у нее были чересчур пышные  формы  и  слишком  большой
рот; к тому же она пестрела веснушками, как яйцо куропатки, а  волосы  ее  в
лучшем случае напоминали цветом  небезызвестный  овощ,  который  подается  к
отварной говядине. Я часто слышал эти соображения  из  уст  матушки,  но  не
давал им веры, предпочитая видеть в Гонории высшее  существо,  превосходящее
всех других ангелов ее пола.
     Всякий знает, что дама, изумляющая  нас  искусными  танцами  и  пением,
достигла такого совершенства благодаря долгой практике в  тиши  уединения  и
что романс или  менуэт,  исполняемый  с  грациозной  легкостью  в  блестящем
собрании, стоил ей немало трудов и усердия где-нибудь вдали от людских глаз;
но то же  самое  можно  сказать  и  о  прелестных  созданиях,  изощренных  в
искусстве кокетства. Что до Гонории, то она практиковалась в нем  неустанно;
ей довольно было даже моей малости для  проверки  своих  чар,  или  сборщика
налогов, совершающего очередной обход, или  нищего  церковного  служки,  или
юного аптекарского ученика из Брейдитауна, я помнится даже отколотил его  по
этой причине. Если он еще жив, приношу ему свои извинения. Бедняга! Разве он
виноват, что запутался в сетях  той,  кого  можно  было  назвать  величайшей
кокеткой в мире, если бы не ее скромное положение и сельское воспитание.
     Сказать по правде - а ведь каждое слово этого жизнеописания непреложная
истина, - моя страсть к Норе родилась самым непритязательным  образом  и  не
заключала сперва ничего романтического. Я не спас ей жизнь; наоборот, я чуть
не убил ее, как вы сейчас услышите. Я не узрел ее при лунном свете  играющей
на гитаре и не вызволил из рук отпетых негодяев, как  Альфонсо  Линдамиру  в
известном романе; но однажды летом после обеда в Брейдитауне,  забравшись  в
сад, чтобы нарвать себе крыжовника на сладкое, и думая только о  крыжовнике,
клянусь честью, я застал средь кустов Нору с одной из сестер, к которой  она
в тот день благоволила, - застал за тем  же  развлечением,  какое  привлекло
сюда и меня.
     -  Редмонд,  как  "крыжовник"  по-латыни?  -  спросила  Нора,  любившая
позубоскалить.
     - Я знаю, как по-латыни "дура", - увернулся я.
     - Как, скажи! - подхватила бойкая мисс Майзи.
     - Брысь, хохлатки! - отозвался я с обычной своей находчивостью.
     И мы принялись обирать  куст,  смеясь  и  болтая  в  самом  беззаботном
расположении духа. Но, развлекаясь таким образом, Нора умудрилась поцарапать
руку; выступила кровь, Нора вскрикнула, а рука у нее была на диво круглая  и
белая, я перевязал ее и, кажется, получил разрешение поцеловать; и, хотя это
была  нескладная  здоровенная  ручища,  я   счел   оказанную   мне   милость
восхитительной и отправился домой в полном упоении.
     В ту пору я был слишком наивен, чтобы  скрывать  свои  чувства;  вскоре
весь выводок сестер Брейди знал о моей страсти, поздравлял Нору и подшучивал
над ее новым вздыхателем.
     Трудно вообразить, какие  муки  ревности