иденции  до  дома,  где  квартировал  лорд  Джордж
Пойнингс, и  видел,  как  она  вышла  из  портшеза  и  поднялась  наверх.  Я
рассчитывал тихонько дождаться ее в прихожей и закатить ей сцену, обвинив  в
неверности, но все? устроилось даже лучше, чем я предполагал. Поднявшись без
доклада, я вошел в  первую  комнату  и  оттуда  прекрасно  слышал  все,  что
происходило в спальне, так как дверь по случайности осталась полуоткрытой  и
оттуда  явственно  доносился  голос  моей  Калисты.  Рыдая,  она  взывала  к
бездушному юноше, простертому на одре болезни:
     - Как можете вы, лорд Джордж, сомневаться в моей верности, что дало вам
право? Ваши жестокие обвинения разрывают мне сердце! Или вы  хотите  загнать
вашу бедную Калисту в гроб? Что ж, я готова  последовать  за  моим!  ушедшим
ангелом!
     - Он уже  три  месяца  там,  -  язвительно  отозвался  лорд  Джордж.  -
Удивляюсь, как вы еще живы!
     - Не будьте так ужасно, ужасно несправедливы к  вашей  бедной  Калисте,
Антонио! - взмолилась вдова.
     - Вздор! - отрезал лорд Джордж. - Сегодня рана меня особенно беспокоит.
Врачи запретили мне много разговаривать. Вашему Антонио не до вас,  графиня!
Не можете ли вы утешиться с кем-нибудь другим?
     - О, боже! Лорд Джордж! Антонио!
     - Обратитесь к Евгенио, он вас утешит! - с горечью  выкрикнул  юноша  и
потянулся к сонетке. На звонок прибежал слуга из другой  комнаты,  и  милорд
приказал ему проводить ее милость вниз.
     Леди Линдон в  страшном  волнении  выбежала  из  спальни.  Она  была  в
глубоком трауре, под густой вуалью,  и  не  узнала  человека,  ожидавшего  в
прихожей. Пока она сбегала с лестницы, я бесшумно следовал за ней, когда  же
носильщик открыл перед ней дверцу портшеза, я выступил вперед  и,  поддержав
ее под локоть, усадил на подушки.
     - Прелестная вдовушка! - сказал я.  -  Его  милость  дал  вам  разумный
совет: утешьтесь с Евгенио.
     Она так испугалась, что крик застрял у нее в горле, и в  ту  же  минуту
носильщик ее умчал. Когда же портшез  остановился  у  ее  дома,  я,  как  вы
понимаете, был уже на месте, чтобы ее высадить.
     - Чудовище! - воскликнула она. - Оставьте меня сию же минуту!
     - Мадам, - возразил я, - не могу же я нарушить свою  клятву.  Вспомните
обет, данный Евгенио Калисте.
     - Если вы сейчас же не уйдете, я прикажу слугам прогнать вас со двора.
     - И это в ту минуту, когда я к вам явился с  письмами  Калисты,  чтобы,
возможно, их вернуть? Нельзя угрожать Редмонду Барри,  мадам,  с  ним  нужно
поладить.
     - Чего  вы  от  меня  хотите?  -  спросила  вдова,  с  трудом  сохраняя
спокойствие.
     - Позвольте проводить вас наверх, я все вам объясню.
     И она позволила мне взять себя под руку и проводить наверх в гостиную.
     Когда мы остались вдвоем, я чистосердечно во всем ей признался.
     - Берегитесь, мадам, -  сказал  я,  -  как  бы  ваш  гнев  не  заставил
отчаявшегося раба впасть в крайность! Я боготворю вас! Было время, когда  вы
снисходительно выслушивали мои страстные признания, а теперь гоните меня  от
своих дверей, не отвечаете на письма и открыто предпочли другого.  Но  я  не
потерплю такого оскорбления, вся кровь  во  мне  кипит  от  негодования!  Вы
видели, какую кару ваш избранник понес от моей руки; трепещите  же,  как  бы
несчастного не постигла еще худшая участь; стоит ему на вас жениться, мадам,
и он умрет.
     - Кто дал вам право диктовать свою волю  графине  Линдон?  -  вскричала
вдова. - Я не приемлю ваших угроз  и  не  хочу  их  слышать.  Между  мной  и
каким-то ирландским искателем приключений не было ничего такого, что дало бы
повод к дерзкому вымогательству.
     - Не считая вот этого, - сказал я,  показывая  ей  пачку  писем.  -  Не
считая посланий Калисты к Евгенио! Пусть они  невинны  -  разве  свет  этому
поверит?  Быть  может,  вы  лишь  играли   сердцем   бедного   простодушного
ирландского дворянина, который вас боготворил и был вам слепо предан. Но кто
поверит, что вы безгрешны, перед этим  неопровержимым  свидетельством  вашей
собственной  руки?  Кто  поверит,  что  эти  письма  продиктованы  распутным
кокетством, а не истинным чувством?
     - Негодяй! - воскликнула леди Линдон. - И вы  решитесь  придать  пустым
письмам столь превратное толкование?
     - Я истолкую их так, как мне нужно, - возразил я. - Истинная страсть не
рассуждает. Я поклялся, что вы будете моей, и я этого  добьюсь!  Бывало  ли,
чтоб я не достигал задуманного? Выбирайте, чего вы от меня хотите  -  любви,
какая не выпадала ни одной женщине, или ненависти,  равной  которой  нет  на
свете?
     - Дама моего круга  и  положения,  сэр,  ограждена  от  козней  жалкого
авантюриста, - отвечала леди, надменно выпрямляясь.
     - Вспомните вашего Пойнингса, разве его положение в свете ниже  вашего?
А ведь рана, которую я ему нанесу на вашей совести, мадам! И если бы у меня,
орудия вашей жестокости, сердце не дрогнуло жалостью, вы стали бы виновницей
его смерти, да, смерти! Разве неверная жена не готовит супругу оружия, чтобы
покарать соблазнителя? А я смотрю на вас, Гонория Линдон, как на мою жену.
     - Супруг! Жена! Опомнитесь,  сэр!  -  воскликнула  вдова  вне  себя  от
изумления.
     - Да, жена, супруг! Я  не  жалкий  клоун  в  руках  бездушной  кокетки,
которая, наскучив игрушкой, тут же ее бросает. Вы рады забыть, что произошло
между нами в Спа; Калиста рада забыть своего Евгенио, но  он  вам  этого  не
позволит. Вы хотели поиграть моим сердцем, не правду ли,  Гонория?  Но,  раз
проснувшись, оно уже не успокоится. Я люблю вас, люблю так же страстно,  как
в ту пору, когда моя любовь еще не знала надежды, но теперь желанная цель  в
виду, судите же сами, могу ли я от вас  отказаться?  О  жестокая,  жестокая,
Калиста! Вы не знаете всей силы ваших чар, если  мните,  что  их  так  легко
рассеять; вы не знаете, какое постоянство живет в этом благородном и  чистом
сердце! Раз полюбив, оно отдает себя навеки. Клянусь  вашей  жестокостью,  я
сумею ее наказать; клянусь вашей чудной красотой, я ее завоюю, и в моем лице
она встретит достойного завоевателя. Прекрасная, очаровательная, вероломная,
жестокая женщина! Клянусь, вы будете моей! Ваше богатство велико,  но  разве
я, при  щедрости  моей  натуры,  не  сумею  достойно  им  распорядиться?  Вы
занимаете высокое положение в свете, но разве мое честолюбие  сколько-нибудь
ему  уступает?  Вы  однажды  ошиблись,  отдав  себя  холодному,   бездушному
распутнику. Отдайте же себя  мужчине,  Гонория,  мужчине,  который,  как  ни
блестяще ваше положение в свете, сумеет его украсить и возвысить!
     Изливая на ошеломленную вдову эти каскады красноречия,  я  стоял  перед
ней, подавляя ее своим ростом, своим магнетическим взглядом.  Я  видел,  как
она краснеет и бледнеет - от страха и удивления, - видел, как мои  дифирамбы
ее чарам и страстные признания неотразимо проникают ей в душу, и наблюдал  с
холодным торжеством, как растет моя власть над ней. Между нами говоря, страх
неплохая закваска для любви. Если мужчина положил свою  волю  на  то,  чтобы
завладеть  сердцем  взбалмошной,  слабодушной  женщины,  дайте  ему  удобный
случай, и дело в шляпе!
     - Ужасный человек! - воскликнула леди Линдон, в страхе отступая от меня
- и очень кстати: я исчерпал свой запас красноречия  и  только  собирался  с
силами для нового монолога. - Ужасный человек, оставьте меня!
     Я понял, что произвел впечатление. "Если завтра мне не откажут от дома,
значит, она моя", - сказал я себе.
     Сойдя вниз, я  сунул  десять  гиней  привратнику,  который  был  крайне
удивлен таким подарком.
     - За лишнее беспокойство, - пояснил я. - Вам придется теперь  частенько
открывать мне дверь.



Глава XVI
        Я отечески забочусь о родных и достигаю высшей точки своего
        (мнимого) благополучия

     Уже следующий день показал, сколь основательны были мои опасения: когда
я позвонил у подъезда, мне объявили, что миледи дома нет. Я  знал,  что  это
ложь, так как все утро  наблюдал  за  ее  дверью  из  окон  противоположного
здания, где заблаговременно снял квартиру.
     - Ваша госпожа никуда не выезжала, - сказал я. - Но раз меня не  ведено
принимать, я не стану врываться силой. Скажите, вы англичанин?
     - На этот счет не извольте сумлеваться, - объявил  привратник  с  видом
величайшего превосходства. - Ваша честь можете судить по моему эксенту.
     Я знал, что он англичанин  и  что,  следовательно,  его  можно  купить.
Слуга-ирландец - пусть он ходит в тряпье и никогда не видит своего жалованья
- швырнул бы вам деньги в лицо.
     - В таком случае у меня есть к вам предложение, - сказал  я.  -  Письма
леди Линдон проходят через ваши руки, не правда ли? Плачу по кроне за каждое
письмо, которое вы мне покажете. Вам, конечно, известен кабачок на  соседней
улице; когда зайдете туда подкрепиться, спросите мистера Дермота - это я.
     - Я помню вашу  честь  еще  по  Спа,  -  заявил  этот  субъект,  широко
ухмыляясь. - Объявляю семь в пиках, хе-хе!
     Несказанно обрадованный этим напоминанием,  я  поспешил  расстаться  со
своим младшим собратом.
     Я не сторонник перлюстрации писем в  частной  жизни  -  за  исключением
особых, экстренных случаев, вызванных крайней необходимостью, когда  мы,  по
примеру высших властей, величайших государственных деятелей Европы,  во  имя
общего блага позволяем себе отступать от некоторых привычных  формальностей.
Письмам леди Линдон ничего не делалось от того, что я их вскрывал, наоборот,
они выигрывали в своем значении, ибо те сведения которые я  извлекал  из  ее
многообразных  посланий,  расширяли  мое  представление  о  ее  характере  и
вооружали меня властью, коей я потом  успешно  пользовался.  Благодаря  этим
письмам  и  моему  приятелю-англичанину,  которого  я  угощал  превосходными
напитками и баловал денежными подарками, еще более ему приятными  (для  этих
свиданий я также надевал ливрею и к ней рыжий  парик,  делавший  элегантного
Барри Линдона неузнаваемым), я так вошел в курс всех дел вдовы, что уже этим
приводил ее в трепет. Я заранее знал, какие общественные места  она  посетит
(их было не так уж много, по причине траура), и где бы она ни появлялась - в
церкви или в парке, - я всегда был тут как тут,  чтобы  поднять  ей  упавший
молитвенник или сопровождать верхом ее карету.
     Некоторые письма  миледи  представляли  собой  поистине  фантастический
образец безудержного самохвальства, такое любование собой  -  редкость  даже
среди синих чулков. Она заводила без счета подруг и бросала их  с  такой  же
легкостью, с какой иная щеголиха меняет перчатки. Вскоре в ее письмах к этим
возлюбленным наперсницам замелькали упоминания о моей недостойной особе,  из
коих я, к величайшей своей радости, убеждался, что  внушаю  ей  чуть  ли  не
суеверный  страх,  она  величала  меня  своим  bete  noire   {Отвратительным
чудовищем (франц.).}, своим злым гением,  своим  кровожадным  почитателем  и
другими лестными прозвищами, выдававшими ее страх и  беспокойство.  Так  она
писала: "Негодяй увязался за моей  каретой  и  следовал  за  мной  по  всему
парку"; или: "Мой рок не отходил от меня в церкви";  или:  "Мой  неугомонный
воздыхатель помог мне высадиться из портшеза у дверей модной лавки", - и  т.
д. и т. п. Я  всячески  нагнетал  в  ней  это  чувство  неотвязного  страха,
уверенность, что спастись от меня невозможно.
     С этой целью я подкупил гадальщика, к которому она, наравне со  многими
виднейшими и глупейшими обитателями Дублина, обратилась за советом,  и  оный
ведун, узнав в ней высокопоставленную особу, хоть она и  явилась  к  нему  в
платье своей горничной, не преминул ей внушить,  что  она  выйдет  замуж  за
усердного своего  почитателя  Редмонда  Барри,  эсквайра.  Это  предсказание
повергло  ее  в  трепет.  В   испуге   и   недоумении   писала   она   своим
корреспонденткам: "Ужель этот изверг властен и над судьбой, как он клянется?
Ужель он в силах заставить меня за него выйти,  хоть  я  презираю  его  всем
сердцем, - повергнуть, как рабу, к своим стопам? Змеиный взгляд  его  черных
глаз чарует меня и ужасает: мне чудится, что он преследует меня  повсюду,  и
даже, когда я смыкаю глаза, этот страшный взгляд проникает сквозь веки мне в
душу, и я чувствую - от него не уйти".
     Уж если женщина так рассуждает о мужчине, надо быть ослом, чтоб  ее  не
добиться; я тенью следовал за миледи Линдон и при встрече с нею в  обществе,
став насупротив, принимал картинные позы, "чаруя" ее, по  выражению  миледи,
своим "змеиным взглядом" со всем  возможным  усердием.  Отставной  поклонник
миледи, лорд Джордж Пойнингс, по-прежнему сидел в  затворе,  залечивая  свои
раны, и, видимо, нисколько не притязал на  бывшую  свою  нареченную.  Он  не
допускал ее до себя, когда она к нему являлась, и не отвечал  на  ее  письма
под предлогом, что врач запретил ему принимать посетителей и писать  письма.
А по мере того как он отходил назад, я  все  больше  и  больше  выступал  на
авансцену; при этом я зорко следил  за  появлением  возможных  соперников  с
малейшими шансами на успех и, едва услышав о таковом, заводил с  ним  ссору;
таким образом, я вывел из строя еще двух противников, помимо лорда  Джорджа.
Щадя репутацию и чувства леди Линдон, я придумывал для поединка  благовидный
предлог, скрывая  истинную  причину,  но  она-то  угадывала  подоплеку  моих
поступков; а вскоре и дублинские повесы, сообразив, что дважды  два  четыре,
уразумели, что богатую наследницу стережет опасный дракон и, прежде  чем  до
нее  добраться,  надо  сразить  дракона.  После  первой  помянутой   троицы,
поверьте, немного находилось охотников ухаживать за высокородной дамой; и  я
частенько смеялся (в кулак), когда дублинские щеголи, провожавшие верхами ее
карету, при виде моей гнедой кобылы и  моих  зеленых  ливрей,  обращались  в
беспорядочное бегство.
     Мечтая поразить  ее  воображение  каким-нибудь  необычайным  поступком,
внушающим благоговейный трепет, я  решил  устроить  счастье  своего  кузена,
честного Улика, похитив для него очаровательный предмет его вздохов,  девицу
Килджой, на глазах у ее опекунши и приятельницы  леди  Линдон  и  под  самым
носом у братьев молодой особы. Последние проводили зиму в Дублине и  повсюду
хвалились десятитысячным (в ирландских фунтах!) приданым сестры - словно это
капитал по меньшей мере в сотню тысяч. Сама девица, в сущности, не возражала
бы против мистера Брейди - из чего  можно  заключить,  как  слабодушны  иные
мужчины и что только гений высшего порядка может с маху  взять  препятствие,
которое  человеку  заурядному  кажется  неодолимым:  Улику  и  в  голову  не
приходило ее похитить, тогда как я  с  обычной  смелостью  и  решительностью
совершил этот подвиг. Мисс Килджой до совершеннолетия находилась под  опекой
лорд-канцлерского суда, но теперь она могла распорядиться своим сердцем  как
угодно (в  противном  случае  подобный  план  угрожал  бы  слишком  большими
неприятностями), и  только  природная  робость  заставляла  ее  считаться  с
братьями и другими родичами, точно она от них зависела. А у этих  господ  на
примете был какой-то их дружок, и они  с  презрением  отвергли  искательство
Улика Брейди, вконец разорившегося дворянина. В глазах этих сельских  снобов
мой кузен был  недостоин  такой  сногсшибательно  богатой  невесты,  как  их
сестра.
     Скучая одна в своем обширном дублинском доме, графиня Линдон пригласила
к себе мисс Амелию на  весь  сезон.  Вспомнила  она  в  приливе  материнской
нежности и о своем сынишке Буллингдоне и послала за ним и  его  наставником,
чтобы они пожили с ней в столице и разделили ее одиночество. Но  как  только
семейный рыдван доставил из замка Линдон  мальчика,  воспитателя  и  богатую
наследницу, я стал искать случая привести мой план в исполнение.
     Такая возможность вскоре  представилась.  Я  уже  говорил  в  одной  из
предыдущих глав, что в Ирландском королевстве хозяйничали в  ту  пору  банды
повстанцев, так называемые "Белые ребята", "Желуди", "Стальные  сердца";  во
главе со своими вожаками они  убивали  прокторов,  сжигали  стога,  калечили
скот, - словом, всячески самоуправствовали. Одну из этих шаек, - а возможно,
и  не  одну,  сказать  трудно,  возглавляла  некая  таинственная   личность,
известная под кличкой "Капитан Гром"; специальностью  Капитана  Грома  было,
по-видимому, устраивать браки с согласия и без согласия брачующихся сторон и
их близких. Со столбцов "Дублинской газеты" и "Меркурия" того времени  (1772
год) не сходили  воззвания  лорда-наместника,  в  коих  за  поимку  грозного
капитана  и  его  шайки   объявлялась   награда   и   подробно   описывались
многообразные подвиги этого свирепого  адъютанта  самого  Гименея.  Я  решил
воспользоваться если не помощью, то, по крайней мере, именем капитана Грома,
чтобы завладеть для кузена Улика его дамой сердца и ее приданым. Амелия была
не бог весть какая красавица, и он, надо думать, влюбился больше  в  деньги,
чем в их хозяйку.
     Леди Линдон, по причине своего вдовства,  воздерживалась  от  посещения
балов и раутов, на которые так щедра была в ту пору дублинская знать,  тогда
как у ее друга мисс Килджой не было оснований для такого  затворничества,  и
она  с  удовольствием  выезжала  на  все  вечера,  куда  ее  приглашали.   Я
презентовал Улику несколько моих бархатных костюмов и благодаря своим связям
добывал ему приглашения на большинство этих празднеств. Ио у бедного  малого
не было ни моих талантов, ни моего опыта по части  придворных  манер:  перед
молодыми девицами он робел, точно пугливый жеребенок, а  менуэт  танцевал  с
ловкостью слона. Вращаясь в изысканном обществе, он не делал больших успехов
в сердце своей госпожи, нетрудно было заметить, что она отдает  предпочтение
некоторым другим молодым людям, кои чувствовали себя  в  бальном  зале  куда
свободнее, чем Улик. Первое благоприятное впечатление  бедняга  произвел  на
богатую наследницу и впервые сам воспылал к ней в доме ее отца,  в  поместье
Балликилджой, ибо ему нередко  случалось  охотиться  и  выпивать  со  старым
джентльменом.
     - С этим-то я здорово справляюсь, можешь не сомневаться, - говорил  мне
Улик, вздыхая из глубины души. - Что касается доброй выпивки  или,  положим,
лихой скачки по полям и лугам, тут  ни  один  человек  в  Ирландии  меня  не
переплюнет.
     - Не унывай, Улик, - подбадривал я его, - не будь я Редмонд Барри, если
ты не получишь свою Амелию.
     Милорд Чарлемонт, один из самых изысканных  и  образованных  ирландских
вельмож той поры,  великий  острослов  и  путешественник,  исколесивший  всю
Европу, где я имел честь с ним встречаться, давал грандиозный бал-маскарад в
своем замке Марино, в нескольких милях от Дублина  по  Данбирийской  дороге.
Этим-то празднеством я  и  решил  воспользоваться,  чтобы  устроить  счастье
Улика. Мисс Килджой была приглашена на маскарад вместе  с  маленьким  лордом
Буллингдоном, который горел нетерпением увидеть столь занимательное зрелище.
Было решено, что он отправится под охраной своего наставника, моего  старого
приятеля мистера Ранта. Я узнал, в каком  экипаже  поедет  вся  компания,  и
принял свои меры.
     Улик Брейди на бал не собирался. Не будучи достаточно богат  и  знатен,
он не мог рассчитывать на приглашение в такой аристократический дом, и я еще
за три дня распустил слух, будто он арестован за  долги.  Никто  из  знавших
Улика этому не удивился.
     Я появился  на  маскараде  в  достаточно  знакомой  мне  роли  рядового
прусской королевской гвардии. На мне была причудливая маска - длинный нос  и
огромные усищи, - к тому же я изъяснялся на немыслимом  жаргоне  -  забавном
смешении английских и немецких слов с преобладанием последних.  Мой  ужасный
выговор вызывал общий смех, а так как многим история моя была  известна,  то
за мной ходили толпы любопытных.
     Мисс Килджой была одета в платье средневековой принцессы, и  Буллингдон
сопровождал ее в роли п