мир  был  молод  вместе  со  мной.  В  ту  пору  джентльмена  и
простолюдина разделяла пропасть. Мы носили шелка и шитье. А сейчас мужчины в
своих крапчатых шейных платках и шинелях с пелеринами - все на одно лицо, вы
не отличите лорда от грума. В ту пору светский джентльмен  часами  занимался
своим туалетом, и требовалось немало изобретательности и вкуса, чтобы хорошо
одеваться. А какое разливанное море роскоши  являла  любая  гостиная,  любое
оперное представление или гала-бал! Какие деньги переходили из рук в руки за
игорными столами!  Мой  золоченый  кабриолет  и  мои  гайдуки  в  сверкающих
зелено-золотых  ливреях  были  явлением  совершенно  другого  мира,   нежели
экипажи, какие вы видите сейчас в парке, с тщедушными грумами  на  запятках.
Мужчина, настоящий мужчина, мог выпить раза в четыре больше, нежели нынешний
щенок, - но стоит ли распространяться о том,  что  ушло  без  возврата!  Да,
перевелись на свете джентльмены! Пошла мода на солдат и моряков, и я  впадаю
в грусть и хандру, вспоминая то, что было тридцать лет назад.
     Эта глава посвящена воспоминаниям о самой счастливой и безоблачной поре
моей жизни, - не удивительно, что она не богата приключениями, ведь так  оно
и бывает, когда человеку легко и весело живется. Стоит ли заполнять страницы
перечислением повседневных занятий светского  повесы,  описывать  прекрасных
женщин, ему улыбавшихся, платье, которое он  носил,  состязания,  в  которых
участвовал, одерживая победы или терпя поражения?
     Теперь, когда желторотые юнцы у нас бьются с  французами  в  Испании  и
Франции, живут на биваках, питаются интендантской солониной и  сухарями,  им
трудно себе представить, как хорошо жилось их предкам;  а  потому  не  будем
задерживаться на описании той поры, когда нынешнего государя еще  водили  на
помочах, Чарльз Фоке еще не превратился в обычного политического деятеля,  а
Бонапарт был босоногим оборвышем на своем родном острове.
     Пока в моих поместьях шли всякие перестройки, пока! мой дом из древнего
замка норманнов превращался в элегантный античный храм  или  дворец,  а  мои
сады  и  леса  теряли  свой  сельский  вид,  уподобляясь   аристократическим
французским паркам, пока подрастало мое дитя, играя у материнских  колен,  и
увеличивался мой авторитет в графстве, - я, конечно, не сидел  безвыездно  в
Девоншире, а то и дело наезжал в Лондон и в мои многочисленные английские  и
ирландские поместья.
     Наведался я и в поместье Трекотик и на Полуэллский  рудник,  но  вместо
чаемых барышей наткнулся на сутяжничество, интриги  и  подвохи.  Тогда  я  с
большой  помпой  отправился  в  паши  ирландские  владения,   где   принимал
дворянство с  такой  пышностью  и  таким  хлебосольством,  что  впору  бы  и
вице-королю; я задавал тон в Дублине (по правде говоря, в то время  это  был
нищий, полудикий город, и мне не понятен весь этот  недавний  шум,  все  эти
нарекания на Унию и проистекающие отсюда бедствия, трудно понять  ирландских
патриотов, которые бьют себя в грудь, превознося старый  порядок);  итак,  я
задавал тон в Дублине, но хвалиться  тут  особенно  нечем,  такая  это  была
глухая дыра, что бы там ни говорила ирландская партия.
     В одной из предыдущих глав я уже описал  Дублин.  Я  говорил,  что  это
Варшава наших широт, - заносчивая,  разорившаяся,  полуцивилизованная  знать
правила здесь полудиким населением.  Я  называю  его  полудиким  не  наобум.
Уличная  толпа  в  Дублине  производила  в  те  дни   впечатление   каких-то
взлохмаченных оборванцев, не знающих употребления мыла и бритвы. Большинство
общественных мест в городе считалось небезопасным после наступления темноты.
Университет, общественные здания и  дворцы  магнатов  блистали  великолепием
(последние в большинстве стояли недостроенными), но народ был  так  жалок  и
угнетен, что я не видел ничего подобного нигде в Европе; его религия была на
полубесправном  положении;   его   духовенство   вынуждено   было   получать
образование за границей; его аристократия не имела с ним ничего общего. Была
здесь  и  протестантская  знать,  в  городах   заправляли   жалкие,   наглые
протестантские корпорации, полунищая когорта мэров, олдерменов  и  городских
чиновников; все  они  подписывали  обращения  к  парламенту  и  представляли
общественное мнение страны; но между верхними и  низшими  слоями  народа  не
было ни малейшего общения и  взаимопонимания.  Мне,  так  долго  жившему  за
границей, отчуждение между католиками и протестантами особенно  бросалось  в
глаза, и хоть я и тверд, как скала,  в  своей  вере,  а  все  же  мне  часто
приходило в голову, что дед мой исповедовал другую религию, и я никак не мог
взять в толк, чем вызвано такое политическое неравенство. Соседи  видели  во
мне опасного левеллера; особенно не прощали мне, что в замке Линдон  я  иной
раз сажал  за  стол  местного  приходского  священника.  Это  был  дворянин,
учившийся в Саламанке, лучше  воспитанный,  на  мой  взгляд,  и  куда  более
приятный собеседник, нежели его протестантский коллега, чья паства  состояла
человек из десяти - двенадцати; последний, правда,  был  сын  лорда,  но  не
шибко преуспел в грамоте и больше всего интересовался псарней  и  петушиными
боями.
     Я не стал расширять и украшать замок Линдон, как сделал  это  в  других
поместьях, и бывал в нем только наездами. Во время  этих  наездов  я  держал
открытый дом и с поистине королевским радушием принимал местную знать. В мое
отсутствие в замке проживали с моего  разрешения  тетушка  Брейди  с  шестью
незамужними дочерьми (хоть они всегда  меня  презирали);  матушка  предпочла
устроиться в моем новом барриогском особняке.
     Милорд  Буллингдон  превратился  меж  тем  в  долговязого,  не  в  меру
строптивого  подростка,  и  я  поселил  его  в  Ирландии,  поручив   надзору
достойного гувернера и заботам вдовы Брейди и шестерых ее дочерей: никто  не
возбранял ему по примеру отчима влюбиться в одну из этих пожилых  дев,  если
не  во  всех  скопом.  Наскучив  замком  Линдон,  молодой  лорд  всегда  мог
перебраться к моей матушке, хотя особой приязни эти двое  друг  к  другу  не
питали; болея за своего внука Брайена, матушка, пожалуй, не меньше,  чем  я,
ненавидела моего пасынка.
     Графству Девон не повезло по сравнению с соседним Корнуоллом, ему  было
отпущено куда меньше  представителей  в  парламенте.  В  Корнуолле  мне  был
известен помещик умеренных взглядов, получавший со своего имения всего  лишь
две-три тысячи фунтов в год, и этот мой знакомец утроил свои доходы,  оттого
что посылал в парламент трех-четырех депутатов, а имея в своем  распоряжении
столько мест,  пользовался  влиянием  на  министров.  Во  время  малолетства
Гонории  парламентские  интересы  дома  Линдон   были   в   забросе,   ввиду
неспособности старого графа заниматься политикой, точнее говоря, их присвоил
старый лицемер и проныра Типтоф, - по обычаю всех родственников и  опекунов,
он попросту грабил своих  подопечных.  Маркиз  Типтоф  посылал  в  парламент
четырех депутатов: из них двоих от местечка Типплтон, которое, как известно,
лежит у подножья нашего поместья Хэктон лишь по другую  сторону  граничит  с
парком  Типтоф.  Мы  с  незапамятных  времен  посылали  депутатов  от  этого
местечка, пока  Типтоф,  воспользовавшись  слабоумием  покойного  лорда,  не
заменил их своими людьми. Когда старший сын Типтофа вошел  в  возраст,  ему,
разумеется, досталось представительство от Типплтона; но вот скончался Ригби
(набоб Ригби, составивший себе состояние  в  Индии  при  Клайве),  и  маркиз
надумал воспользоваться открывшейся  вакансией  для  второго  сына,  милорда
Пойнингса, уже известного читателю по одной из  предыдущих  глав,  решив,  в
сознании своего всемогущества, что и этот его сын  укрепит  ряды  оппозиции,
иначе говоря, старой достославной партии вигов, которую поддерживал маркиз.
     Ригби  долго  хворал  перед  кончиной,  и   дворяне   графства   весьма
интересовались его  здоровьем;  это  были  по  преимуществу  завзятые  тори,
сторонники  правящей  партии,   считавшие   взгляды   Типтофа   опасными   и
разорительными. - Мы давно присматриваем человека, который мог бы  сразиться
с Типтофом, - говорили мне местные сквайры. - А где же  нам  искать  такого,
как не в замке Хэктон? Вы, мистер Линдон,  наш  кандидат,  на  следующих  же
выборах в графстве мы включим вас в списки.
     Я так ненавидел Типтофов, что готов  был  сразиться  с  ними  на  любых
выборах. Они не только не бывали в Хэктоне, но и отказывались принимать тех,
кто бывал у нас; по их наущению все дамы  в  графстве  закрыли  двери  своих
домов для моей жены; Типтофы распускали добрую половину  идиотских  сплетен,
ходивших по округе о моем распутстве и мотовстве; они  утверждали,  будто  я
женился на леди Линдон, взяв ее на испуг, и что она теперь конченый человек;
намекали, будто жизнь Буллингдона не в безопасности под моей  крышей,  будто
его держат в черном теле, будто я сплю и вижу, как бы убрать  его  с  дороги
моего сына Брайена. Кто  бы  из  моих  приятелей  ни  заезжал  в  Хэктон,  в
Типтоф-холле уже подсчитывали, сколько по этому случаю было выпито  бутылок.
Они докапывались до всех моих дел со стряпчими и  посредниками.  Если  я  не
платил кредитору, все его  претензии  становились  там  известны  наперечет;
стоило мне заглядеться на фермерскую  дочку,  как  они  кричали,  что  я  ее
погубил. Никто из нас не без греха,  как  семьянин  я  не  могу  похвалиться
ровным, выдержанным характером; но мы с миссис Линдон ссорились не чаще, чем
это бывает в любом аристократическом доме, и первое время все наши размолвки
так или иначе кончались примирением. У меня, конечно, много  недостатков,  и
все же я не тот дьявол во плоти, каким изображали меня злостные клеветники в
Типтоф-холле. Первые три года не было случая, чтобы я ударил жену, разве что
под пьяную руку. Когда я  запустил  в  Буллингдона  столовым  ножом,  я  был
нетрезв, что могут подтвердить  все  присутствовавшие  при  этой  сцене;  но
отсюда еще далеко до каких-то злокозненных умыслов против бедного малого;  с
этой стороны я чист и клятвенно заверяю, что, если не считать того, что я от
души ненавидел пасынка (а в склонностях своих никто не волен), я никогда  не
желал ему зла.
     Итак, у меня был давнишний  зуб  на  Типтофов,  а  я  но  из  тех,  кто
позволяет своим чувствам подобного рода ржаветь в бездействии. Хоть и виг, а
может быть,  именно  поэтому,  маркиз  отличался  крайним  высокомерием:  он
обращался с простыми смертными примерно так же,  как  обращался  его  божок,
великий граф, особенно с тех пор как ему самому  пожаловали  титул  пэра,  -
точно с презренными вассалами, для которых  должно  быть  честью  облобызать
пряжку на его башмаке. Когда к нему являлись типплтонский мэр с корпорацией,
он выходил к ним в шляпе, не приглашал мэра сесть и сразу же  исчезал,  едва
вносили закуску, а бывало и так, что почтенных олдерменов угощали в  каморке
дворецкого. Правда, честные бритты не роптали на такое обращение, пока я  их
не просветил,  движимый  патриотическими  чувствами.  Этим  подхалимам  даже
нравится, когда ими  помыкают,  я  на  долгом  опыте  убедился,  что  редкий
англичанин смотрит на дело иначе.
     Только когда я открыл им глаза, увидели они свое унижение. Я  пригласил
мэра в Хэктон вместе  с  его  дражайшей  половиной,  аппетитной  кругленькой
бакалейщицей, посадил ее рядом с леди Линдон в мой кабриолет и  отвез  обеих
дам на скачки. Леди Линдон отчаянно противилась такому унижению, но хоть она
и дамочка с характером, я знал, как  за  нее  взяться,  и  она  не  устояла.
Толкуют о норове - чушь какая! Дикая кошка норовиста, но укротителю нетрудно
с нею сладить; так  и  я  мало  встречал  женщин,  которых  не  заставил  бы
слушаться.
     Я всячески ухаживал за мэром и его олдерменами: посылал им дичь к обеду
или приглашал к себе; усердно посещал их собрания, танцевал с  их  женами  и
дочерьми, словом, оказывал  им  все  те  знаки  внимания,  какие  полагается
оказывать; но хоть старику Типтофу были известны мои  маневры,  он  парил  в
облаках: ему и в голову  не  приходило,  что  в  подвластном  ему  городишке
Типплтоне кто-либо осмелится свергнуть  его  династию,  и  он  издавал  свои
наказы с таким апломбом, как  если  б  он  был  турецкий  султан,  а  жители
Типплтона - его покорные рабы.
     Когда почта приносила  сообщения,  что  здоровье  Ригби  ухудшается,  я
каждый раз давал обед, -  у  моих  товарищей  по  охоте  была  даже  в  ходу
поговорка:  "У  Ригби,  видно,  плохи  дела:  в  Хэктоне  опять  дают   обед
корпорации".
     Я попал в парламент в 1776 году, как раз в  начале  войны  с  Америкой.
Милорд Чатам,  кумир  своих  партийных  коллег,  обладавший,  по  их  словам
сверхчеловеческой мудростью, возвысил свой  голос  в  палате  лордов  против
разрыва с Америкой, да и мой соотечественник мистер Берн,  великий  философ,
но многоречивый и нудный оратор, защищал мятежников  в  палате  общин,  где,
однако, благодарение британскому патриотизму, мало кто его поддержал. Что до
старика Типтофа, то он готов был назвать  белое  черным,  коль  скоро  этого
требовал великий граф: он приказал сыну выйти из гвардии, в подражание лорду
Питту, который, несмотря на свой чин прапорщика, отказался сражаться  против
тех, кого он называл своими американскими братьями.
     Однако патриотизм столь высокой марки был мало кому доступен в  Англии;
с тех пор как началась распря, американцев у нас готовы были съесть  живьем:
стоило нам услышать о Лексингтонской битве и о  нашей  "славной  победе  при
Банкер-хилле" (как писали в те дни), и вся нация, как  говорится,  воспылала
гневом, Все ополчились  на  философов,  всеми  овладели  верноподданнические
чувства, и только когда была увеличена  земельная  подать,  среди  сельского
дворянства пошел глухой ропот. Невзирая на это, мои сторонники и слышать  не
хотели о Типтофах; я решил начать борьбу и, как всегда, победил.
     Старый маркиз гнушался тех разумных и долговидных мер, без  которых  не
обходится  ни  одна  избирательная  кампания.  Он   объявил   корпорации   и
фриголдерам свое намерение выставить кандидатуру лорда Джорджа, а также свое
желание, чтобы оный лорд был избран от местечка  Типплтон,  но  не  поставил
своим сторонникам и кружки пива, дабы смочить их преданность, тогда как я  -
сами понимаете - заручился содействием всех питейных заведений в Типплтоне.
     Здесь незачем рассказывать историю выборов - об этом  писалось  десятки
раз. Достаточно сказать, что я вырвал  местечко  Типплтон  из  когтей  лорда
Типтофа и его сына,  лорда  Джорджа.  С  чувством  свирепого  удовлетворения
заставил я жену (как я уже рассказывал, она одно время была сильно  увлечена
своим родственником) открыто против  него  выступить:  ей  пришлось  в  день
выборов надеть и раздавать мои цвета. Когда дело дошло до речей,  я  сообщил
избирателям, что в свое время одержал над лордом Джорджем  верх  в  любви  и
побил его на поединке, а теперь намерен побить на выборах; и это я и сделал,
как показали дальнейшие события; ибо, к невыразимому гневу старого  маркиза,
Барри  Линдон,  эсквайр,  был  избран  депутатом  от  Типплтона   на   место
скончавшегося Джона  Ригбн,  эсквайра;  я  еще  пригрозил  старику,  что  на
следующих выборах отберу у него оба места, после чего отправился  в  Лондон,
чтобы приступить к своим парламентским обязанностям.
     Вот тогда-то я и начал серьезно подумывать о том, чтобы добиться титула
ирландского пэра, дабы передать его моему возлюбленному сыну и наследнику.



Глава XVIII,
        из которой читатель увидит, что счастье мое заколебалось

     Быть может, найдутся недоброжелатели, склонные осудить эту повесть  как
безнравственную (до меня не раз доходили толки, будто судьба наградила  меня
не по заслугам), - но я попрошу этих критиканов дочитать мои приключения  до
конца, и они увидят, что я ухватил не слитком завидный приз и что богатство,
роскошь, тридцать тысяч  годовых  и  кресло  в  парламенте  порой  достаются
чересчур дорогой ценой, когда ради  них  лишаешься  свободы  и  обзаводишься
такой обузой, как докучливая жена.
     Нет большей пытки, чем докучливая жена, - и это святая истина.  Кто  не
побывал в моей шкуре, понятия не  имеет,  какое  это  удручающее,  изводящее
бремя и как оно год от году все больше гнетет и давит, так что уж и сил  нет
терпеть, и если вы первый год с ним еще справлялись, то лет через десять оно
становится невыносимым. Мне рассказывали  притчу,  пропечатанную  в  толстом
словаре, будто некий человек в  глубокой  древности  наладился  каждый  день
таскать в гору теленка на собственной спине, да  так  приобык,  что  теленок
сделался уже здоровенным быком, а он  по-прежнему  не  замечал  своей  ноши;
поверьте же, молодые неженатые люди, жена - это более тяжкий груз, чем самая
откормленная смитфильдская телка, и если мой печальный пример остережет хотя
бы одного из вас от женитьбы,  значит,  "Записки  Барри  Линдона,  эсквайра"
достигли своей цели.
     И не то чтобы леди Линдон была ворчуньей или злюкой, как иные  жены,  -
от этого я бы ее живо вылечил - пет, зато она вечно  кисла,  ныла,  плакала,
привередничала, всего пугалась, от всего приходила в отчаяние - а  для  меня
ничего хуже быть не может; хоть в лепешку расшибись, ни за что она не  будет
весела и довольна. Нянчиться с ней мне было не с руки, а так как дома жилось
не слишком приятно, то и не удивительно,  что  при  моем  характере  я  стал
искать развлечений и общества на стороне, и  тут  к  ее  прочим  недостаткам
прибавилась омерзительная ревность; стоило ей увидеть, что я  оказываю  хотя
бы пустячное внимание другой женщине, как миледи  Линдон  пускалась  в  рев,
ломала руки, клялась, что покончит с собой, - словом, молола невесть что.
     Смерть ее не принесла  бы  мне  облегчения,  как  легко  поймет  всякий
здравомыслящий человек; ведь стервец Буллингдон (тем временем превратившийся
в высокого, неуклюжего черномазого детину и грозивший  стать  истинным  моим
проклятием) должен был унаследовать все ее состояние до последнего пенни,  и
я сделался бы беднее, чем был, когда женился на вдове;  ибо  я  истратил  не
только доходы леди Линдон, но и все  мои  личные  сбережения  на  то,  чтобы
поддерживать образ жизни, подобающий нашему рангу, и как истый джентльмен по
духу и крови и думать не думал о  каких-либо  сбережениях  из  доходов  моей
жены.
     Да будет же сие ведомо моим хулителям, и пусть не говорят  будто  я  пе
мог бы промотать состояние леди Линдон, не заведись у меня потайной  карман,
и что даже и сейчас, пребывая в столь бедственном положении, я где-то  храню
груды золота и могу при желании явиться  миру  Крезом.  Когда  я  закладывал
имущество  леди  Линдон,  я  каждый  полученный  грош  тратил  как  подобает
джентльмену; мало того, я много денег задолжал  частным  лицам,  и  все  это
ухнуло в ту же прорву. Помимо долгов и просроченных закладных, я самому себе
остался должен по меньшей мере сто двадцать тысяч фунтов, истраченных за  то
время, что я управлял имуществом моей жены; можно по справедливости сказать,
что на ее имуществе лежит еще и долг мне на означенную сумму.
     Я уже говорил здесь, какое отвращение и  гадливость  внушала  мне  леди
Линдон, но хотя, как человек прямой и откровенный,  я  особенно  не  скрывал
моих чувств, эта низкая женщина преследовала меня своей любовью, невзирая на
всю мою холодность, и готова была растаять при первом моем  ласковом  слове.
Все дело в том, уважаемый читатель, что, говоря между нами, я был  одним  из
самых красивых и блестящих молодых людей в Англии той  поры  и  жена  любила
меня без памяти; и хоть это могут счесть за  нескромность,  должен  сказать,
что леди  Линдон  была  не  единственной  дамой  из  общества,  благосклонно
взиравшей на смиренного ирландского искателя приключений.
     "Что за диковинные существа женщины!" - думал