чатки знаний. Шестнадцати  лет  (сейчас
мне двадцать три), когда л овладел греческим и латынью, не говоря уж о таких
языках,  как  французский,  английский,  арабский  и  древнееврейский,   мне
перепало наследство в сто рейхсталеров -  сумма  вполне  достаточная,  чтобы
пройти курс университетских наук, и я отправился в знаменитую  Геттингенскую
академию, где в течение четырех лет изучал точные  науки  и  богословие.  Не
пренебрегал я и светской выучкой, в меру своих возможностей, конечно; так, я
брал уроки у танцмейстера по грошену  за  урок,  учился  владеть  рапирой  у
фехтовальщика-француза; слушал на ипподроме  лекции  о  лошадях  и  верховой
езде, читанные знаменитым профессором-кавалеристом. По-моему, человек должен
знать все, что он в силах вместить, должен всячески расширять свой жизненный
опыт; а поскольку все науки равно необходимы, ему подобает, по  возможности,
знакомиться  со  всеми.  Увы,  во  многих  областях  личного   развития   (в
противность духовному, хоть я и  не  берусь  отстаивать  правильность  этого
разделения) я оказался совершеннейшим тупицей. Пробовал я изучить  искусство
хождения по канату у цыганского  маэстро,  гастролировавшего  в  нашей  alma
mater, но этот мой опыт оказался плачевным: как-то, сорвавшись с  проволоки,
я  разбил  себе  нос.  Учился  я  также  править  четверкой  у   нашего   же
студента-англичанина  герра  графа  лорда  фон  Мартингэйла,   ездившего   в
университет на собственной четверке. Но  и  тут  осрамился:  напоровшись  на
калитку у Берлинских ворот,  я  вывалил  из  кареты  подругу  моего  учителя
фрейлейн мисс Китти Коддлинс. Я давал молодому лорду уроки немецкого,  когда
же произошел этот  прискорбный  случай,  он  отказался  от  моих  услуг.  За
неимением средств пришлось  оставить  сей  curriculum  {Курс  наук  (лат.).}
(прошу прощения за эту шутку), а иначе я мог бы блистать на любом  ипподроме
и (по выражению высокородного лорда) в совершенстве правил бы вожжами.
     В университете я выступил с  тезой  о  квадратуре  круга,  которая  бы,
верно, вас заинтересовала, а также дискутировал с профессором  Штрумпфом  на
арабском языке и, как говорят, одержал над ним верх.  Я,  разумеется,  также
овладел южноевропейскими языками - что же до языков северной Европы, то  для
человека,  знающего  в  совершенстве  санскрит,  они  никакой  трудности  не
представляют. Изучить русский, я уверен, показалось бы вам детской  забавой,
и я всегда буду сожалеть, что не познакомился (в должной мере) с  китайским;
если бы не теперешние печальные обстоятельства, я  бы  непременно  поехал  в
Англию, чтобы на торговом судне добраться до Кантона.
     Я  никогда  не  отличался  бережливостью:  небольшого  капитала  в  сто
рейхсталеров, с каковым благоразумный человек лет двадцать не знал бы  горя,
едва хватило мне на пять  лет  учения,  и  пришлось  мне  прервать  занятия,
растерять учеников, да и  засесть  тачать  башмаки,  чтобы  скопить  немного
денег, а уж там возобновить учебу. Тем временем заключил я сердечный союз  с
одной особою (тут кандидат слегка вздохнул), которая, не будучи красавицей и
имея уже сорок лет от роду, могла бы тем не менее составить мое  счастье;  а
тут как раз с месяц назад мой  друг  и  покровитель  проректор  университета
доктор Назенбрумм сообщил мне,  что  румпельвицский  пастор  приказал  долго
жить, - так не угодно ли мне включиться в список кандидатов  и  прочитать  в
Румпельвице  пробную  проповедь.  И  так  как   получение   такого   прихода
способствовало бы моему союзу с Амалией, я охотно  дал  согласие  и  тут  же
приступил к сочинению таковой.
     Хотите послушать? Нет? Ну что ж, со временем, в походе, я ознакомлю вас
с отдельными выдержками.  Итак,  продолжу  мое  жизнеописание,  которое  уже
близится к концу или, вернее сказать, вплотную  подводит  меня  к  нынешнему
времени. Я произнес в Румпельвице проповедь, в  коей,  смею  надеяться,  мне
удалось удовлетворительно разрешить так  называемый  Вавилонский  вопрос.  Я
прочитал ее в присутствии самого герр барона и его благородного семейства, а
также некоторых высокопоставленных  лиц,  гостивших  в  замке.  Следующим  в
вечерней программе  выступил  герр  доктор  Мозер  из  Галле;  но  хотя  его
рассуждение блистало  ученостью  и  хотя  он  успешно  расправился  с  одним
параграфом у Игнатия, доказав, что это явная интерполяция, однако не  думаю,
чтобы  его  проповедь  сделала  такое  же  впечатление,  как  моя,  и  чтобы
румпельвичане были от нее в большом восторге. По окончании ее все  кандидаты
высыпали из храма и в добром  согласии  отужинали  в  румпельвицском  "Синем
Олене".
     Мы еще сидели за столом, когда  вошел  слуга  и  сказал,  что  какой-то
человек  желал  бы  поговорить  с  одним  из  их  преподобий,  а  именно   с
"долговязым". Он, очевидно, имел в виду меня: я был головой и  плечами  выше
самого высокого из преподобных кандидатов. Я вышел наружу  посмотреть,  кому
угодно со мной побеседовать, и без труда узнал  в  незнакомце  последователя
иудейского вероучения.
     "Сэр, - сказал мне оный иудей, - мне посчастливилось услышать от друга,
присутствовавшего сегодня в церкви, рубрики вашей  замечательной  проповеди.
Они произвели на меня глубокое, я бы даже сказал, неизгладимое  впечатление.
Правда, по одному-двум пунктам у меня возникли сомнения, но если ваша  честь
не откажется мне их растолковать, я полагаю - да,  я  полагаю,  -  что  ваше
красноречие может обратить Соломона Гирша в истинную веру".
     "Что же это за пункты, мой добрый друг?" - спросил я.  И  я  перечислил
ему все двадцать четыре подзаголовка моей проповеди, чтобы он сказал,  какие
из них вызывают у него сомнение.
     Мы прогуливались взад-вперед под открытыми окнами гостиницы, и товарищи
мои,  уже  слышавшие  все  это  утром,  попросили  меня,  с  некоторым  даже
раздражением, избавить их от повторного слушания. Поэтому мы с моим учеником
проследовали дальше, и по особливой  его  просьбе  я  начал  свою  проповедь
сначала. Память у меня прекрасная, достаточно  мне  трижды  прочесть  книгу,
чтобы изложить ее слово в слово.
     И вот, под сенью деревьев, в мирном сиянии  луны,  я  излил  перед  ним
слова моего поучения, которое недавно произнес  при  ярком  свете  дня.  Мой
израилит слушал, затаив дыхание, прерывая меня лишь возгласами,  выражавшими
удивление,  безоговорочное   согласие,   восхищение   и   все   возрастающую
убежденность. "Замечательно! Wunderschon!"  -  восклицал  он  после  каждого
особенно  красноречивого  оборота,  перебрав,  таким  образом,  все  лестные
выражения в нашем языке. Кто же из нас не падок до лести! Так прошли мы мили
две, и я уже готовился приступить  к  изложению  главы  третьей,  когда  мой
спутник предложил мне зайти к нему в дом,  мимо  которого  мы  проходили,  и
выпить кружку пива, от чего я никогда не отказываюсь.
     Этот дом, сэр,  был  тем  самым  постоялым  двором,  где,  насколько  я
понимаю, попались и вы. Не успел я войти, как трое  вербовщиков  набросились
на меня, объявили дезертиром и своим пленником и потребовали  мои  деньги  и
бумаги, каковые я в отдал, не преминув  указать  им  в  самой  торжественной
форме на все неприличие их поступка в  отношении  духовной  особы;  то  была
рукопись моей проповеди,  рекомендательное  письмо  проректора  Назенбрумма,
удостоверяющее  мою  личность,  и  три  грошена  четыре  пфеннига  разменной
монетой: Я уже сутки просидел в фургоне, когда  явились  вы,  а  французский
офицер, лежавший насупротив, (помните, он еще закричал, когда  вы  наступили
ему на раненую ногу), был доставлен незадолго до вас. Его схватили в  полной
военной форме, при офицерских эполетах; но напрасно он протестовал, ссылаясь
на звание и чин: ничто ему не помогло; дело в том,  что  он  был  один,  без
провожатых (по-видимому, спешил на любовное свидание с  какой-то  гессенской
горожанкой), а так как поимщикам было выгоднее забрать его  в  рекруты,  чем
захватить в плен, то беднягу постигла та  же  участь,  что  и  нас  с  вами.
Впрочем, не он первый, не он последний; вместе  с  нами  был  взят  один  из
поваров мосье де Субиза, три  актера  труппы,  находившейся  во  французском
лагере, несколько  дезертиров,  бежавших  из  английских  войск  (эти  дурни
поверили, что на  прусской  службе  нет  палочных  наказаний),  да  еще  три
голландца.
     - Как же так? - воскликнул я. -  Вы,  с  вашими  надеждами  на  богатый
приход, с вашим образованием, как можете вы без возмущения смотреть на такой
произвол?!
     - Я саксонец, - отвечал кандидат, - и, следовательно никакое возмущение
мне не поможет. Наша страна уже пять лет  под  пятою  у  Фридриха,  а  ждать
справедливости от Фридриха все равно что от Великого Могола. Да я, по правде
сказать, и не слишком печалюсь о своей судьбе, я уже много лет перебиваюсь с
хлеба на воду; уверен что солдатский паек покажется мне невиданной  роскошью
Палочные удары  в  том  или  другом  количестве  меня  не  пугают:  это  зло
преходящее и, следственно,  терпимое.  Надеюсь,  что  с  божьей  помощью  не
придется мне  убить  человека  в  сражении,  -  а  впрочем,  даже  любопытно
проверить на себе действие военного угара, оказавшего столь сильное  влияние
на род человеческий. Собственно, те же причины побудили  меня  просить  руки
моей Амалии: ведь человек не  может  считаться  человеком  в  полном  смысле
слова, доколе он не стал отцом семейства, это - условие его существования, а
следственно, и цель его воспитания. Амалии придется потерпеть: голод  ей  не
грозит, она, да будет вам  известно,  служит  кухаркой  у  фрау  проректорши
Назенбрумм, супруги моего досточтимого  патрона.  У  меня  с  собой  две-три
книги, на которые вряд ли кто польстится, самая же лучшая запечатлена в моем
сердце. Если господу будет угодно призвать меня к себе еще до  того,  как  я
успею завершить свое образование, мне ли о том сокрушаться? Сохрани меня бог
впасть в заблуждение, но я уповаю, что никому не причинил зла и  не  повинен
ни в одном из смертных грехов. Ежели же я ошибаюсь, мне ведомо,  где  искать
заступничества и прощения, а ежели, как уже сказано, придется умереть, так и
не узнав всего, что хотелось бы узнать, то разве я не окажусь  в  положении,
когда мне будет дана вся полнота знания, а чего  еще  может  возжелать  душа
человеческая?
     - Не судите меня за бесчисленные  "я"  в  моей  исповеди,  -  сказал  в
заключение кандидат, - когда рассказываешь о себе,  этого  трудно  избежать,
так оно и проще и короче.
     Тут я, пожалуй, соглашусь с моим  приятелем,  хоть  и  ненавижу  всякое
"ячество". Пусть он изобразил себя полным ничтожеством, помышляющим  лишь  о
том, чтобы узнать содержание нескольких лишних протухших книжек, а  все  же,
думается, в этом человеке добрая  была  закваска;  особенно  восхищает  меня
твердость, с какой он сносил свои злоключения. Немало достойных  заслуженных
людей пасуют при первой же неудаче, приходя в отчаяние  от  таких  пустяков,
как скверный обед или драные локти. Что до меня, я стою  на  том,  что  надо
мужественно сносить  лишения,  довольствоваться  стаканом  воды,  когда  нет
бургонского, и грубым фризом, за неимением бархата. Но бургонское  и  бархат
все же не в пример лучше, и я назову дураком  всякого,  кто  не  постарается
урвать что получше в общей драке.
     Так мне  и  не  довелось  познакомиться  с  рубриками  проповеди  моего
клерикального друга: по выписке из госпиталя его услали подальше  от  родных
мест в  воинскую  часть,  расквартированную  в  Померании,  тогда  как  меня
зачислили в Бюловский полк, обычно  стоящий  в  Берлине.  В  прусской  армии
гарнизоны сменяются не столь часто, как у нас; здесь так боятся побегов, что
предпочитают знать в лицо каждого служивого, и в мирное время солдат живет и
умирает в одном и том же городе. Жизнь от этого, разумеется,  не  становится
приятнее. Я пишу сие в остережение молодым  джентльменам,  которые,  мечтая,
подобно мне, о военной карьере, готовы примириться и с положением  рядового.
Узнав из моих, надеюсь, поучительных записок, что нам, несчастной  солдатне,
приходится терпеть, они, быть может, воздержатся от опрометчивого шага.
     Не успели мы поправиться, как нас  взяли  из  госпиталя,  из-под  опеки
монашек, и перевели в Фульдинскую тюрьму, где с нами обращались как с рабами
и преступниками. У входа во все дворы и в нашу обширную  темную,  -  камеру,
где  спали  вповалку  несколько  сот  человек,  стояли  наготове  орудия   и
бомбардиры с зажженными фитилями, и это продолжалось, пока нас не  разослали
кого куда. Строевые занятия вскоре показали, кто из нас  старые  солдаты,  а
кто новобранцы. Первые, пока мы находились в  тюрьме,  пользовались  большим
досугом, зато караулили нас, если это возможно,  еще  ревнивее,  чем  убитых
горем деревенских разинь, лишь недавно схваченных  с  помощью  уговоров  или
насилия. Потребовался бы карандаш мистера Гиллрея, чтобы набросать  портреты
тех, кто здесь собрался. Представлены были все нации и профессии.  Англичане
дрались и задирались;  французы  резались  в  карты,  плясали  и  фехтовали;
неуклюжие немцы курили свои трубки и потягивали пиво,  когда  удавалось  его
купить. Те, у кого было что ставить, дулись в азартные  игры,  и  тут,  надо
сказать, мне везло: если я прибыл без гроша в кармане  (так  меня  обчистили
проклятые вербовщики), то в первый же присест обыграл чуть ли  не  на  талер
француза, который даже не догадался спросить, есть ли у меня на что  играть.
Вот какое преимущество дает наружность  джентльмена;  меня  она  спасала  не
однажды, когда мои капиталы приходили в оскудение.
     Один из французов был красавец мужчина и бравый солдат;  мы  так  и  не
узнали, его имени, но  трагическая,  судьба  его  стала  широко  известна  в
прусской армии и произвела в свое время огромное впечатление. Если красота и
отвага доказывают благородное происхождение (хотя мне приходилось  встречать
среди знати мерзейших уродов и отъявленных трусов), мой француз  должен  был
принадлежать к одной из  лучших  французских  фамилий,  таким  благородством
дышали его осанка и манеры и так он был хорош собой. Он был чуть меньше меня
ростом, белокур, тогда как я жгучий брюнет и, пожалуй, шире в  плечах,  если
это возможно. Из всех, кого я знал, он единственный  владел  рапирой  лучше:
ему удавалось коснуться меня четыре раза  против  моих  трех.  Что  касается
сабли, тут я мог бы искрошить его в лапшу; к  тому  же  я  прыгал  дальше  и
выжимал большие тяжести. Но я,  кажется,  опять  впадаю  в  "ячество".  Этот
француз, с которым я близко сошелся (мы с ним считались первыми заводилами в
лагере и притом не знали низменной зависти), был, за  полной  неизвестностью
его настоящего имени, окрещен Le  Blondin,  поводом  к  чему  послужили  его
светлые глаза и волосы. Он не был беглый солдат, а попал  к  нам  с  Нижнего
Рейна, из какого-то тамошнего епископства; быть может, ему изменило  счастье
в игре, а других средств к существованию он не знал; на родине,  пожелай  он
вернуться, его, надо думать, ждала Бастилия.
     У Блондина была страсть к игре и вину, что также нас  сближало;  но  он
был неистов во хмелю и в азарте, тогда как я легко переношу  и  проигрыш,  и
винный угар;  это  давало  мне  большое  преимущество,  и  я  постоянно  его
обыгрывал, что очень скрашивало мне жизнь. На воле у Блондина  имелась  жена
(как я догадываюсь, она-то и была первопричиной его несчастий  и  разрыва  с
семьей); два-три раза в неделю ее пропускали на свидания, и она  никогда  не
являлась  с  пустыми  руками;  это  была  небольшая   смуглая   брюнетка   с
замечательно  живыми  глазами,  чьи  нежные  взоры   никого   не   оставляли
равнодушным.
     Француз был зачислен  в  полк,  квартировавший  в  Нейссе,  в  Силезии,
неподалеку  от  австрийской  границы.  Никогда  не  изменяющая  смелость   и
находчивость вскоре сделали его признанным  главой  той  тайной  республики,
которая постоянно существует в полку наряду  с  официальной  иерархией.  Это
был, как я уже сказал, превосходный солдат, но гордец и беспутный забулдыга.
Человек подобного склада, если он не  умеет  ладить  с  начальством  (как  я
всегда умел), наверняка  наживет  себе  в  нем  врага.  Капитан  до  лютости
ненавидел Блондина и наказывал исправно и жестоко.
     Жена Блондина и другие женщины в полку (дело было уже после  заключения
мира)  понемногу  промышляли  контрабандой  на   австрийской   границе   при
попустительстве обеих сторон, и эта женщина,  по  особому  наказу  мужа,  из
каждого такого похода приносила ему пороху и пуль  -  прусскому  солдату  не
положен такой припас, - и все это пряталось до поры до  времени.  Но  вскоре
время назрело.
     Дело в том, что Блондин возглавил заговор, выходящий  из  ряда  вон  по
своему характеру и размаху. Мы не  знаем,  как  широко  он  был  разветвлен,
сколько сотен или тысяч людей  было  им  охвачено.  Среди  нас,  рядовых,  о
заговоре рассказывали множество историй, одна другой чудесней,  ибо  новости
эти переносились из гарнизона в гарнизон, и вся армия жила ими, несмотря  на
усилия начальства замять дело: замни попробуй! Я и сам вышел  из  народа;  я
видел Ирландское восстание и знаю, что такое масонское братство бедняков!
     Итак, Блондин поставил себя во главе мятежа. У заговорщиков и в  заводе
не было никакой переписки, никаких бумаг. Ни  один  из  них  не  сносился  с
другими,  и  только  француз  давал  указания  каждому  в  отдельности.   Он
подготовил общее восстание гарнизона, которое должно было вспыхнуть ровно  в
двенадцать, точно в назначенный день. Предполагалось, что мятежники захватят
все городские кордегардии и прирежут часовых, а там - кто знает, чем бы  это
кончилось? У нас говорили, что заговор распространился по всей Силезии и что
Блондина ждал пост генерала австрийской службы.
     Итак, в двенадцать  часов  дня  у  Богемских  ворот  в  Нейссе,  против
кордегардии, человек  тридцать  полуодетых  солдат  слонялось  без  дела,  а
француз, стоя подле караульной будки, оттачивал на камне топор.  Как  только
пробило двенадцать, он выпрямился и рассек топором  голову  караульному.  По
этому сигналу тридцать человек ворвались в кордегардию, захватили  оружие  и
бросились  к  воротам.  Часовой  пытался  заложить   железный   затвор,   но
подбежавший француз с размаху отрубил ему руку, держащую цепь. Увидев  толпу
вооруженных  солдат,  караульные  перед  воротами  преградили  им  путь,  но
заговорщики открыли стрельбу, а потом атаковали стражу в штыки. Многие  были
перебиты, другие разбежались,  и  тридцать  мятежников  вырвались  на  волю.
Грайнца проходит всего милях в пяти от Нейсса, туда-то и бросились беглецы.
     В городе  поднялась  тревога;  жителей  спасло  только  то,  что  часы,
которыми руководился француз, шли минут на пятнадцать вперед по сравнению  с
городскими часами. Ударили  сбор,  все  части  были  призваны  к  оружию,  и
солдатам, которые должны были захватить другие кордегардии, пришлось стать в
строй. Так заговор  и  провалился,  и  только  благодаря  этому  большинство
участников не было раскрыто. Никто не мог выдать своих  товарищей,  а  самим
явиться с повинной охотников, конечно, не нашлось.
     В погоню за французом и тридцатью беглецами  был  послан  кавалерийский
разъезд, который и настиг их у богемской границы.  При  приближении  конницы
беглецы повернули и встретили  своих  преследователей  ружейной  пальбой,  а
потом ударили на них в штыки и обратили в бегство. Австрияки  вылезли  из-за
своих застав и с любопытством наблюдали это зрелище.  Женщины  несли  дозор,
они доставляли бесстрашным мятежникам свежие патроны, и  те  вновь  и  вновь
отражали атаки драгун. Но в этих доблестных, хоть и бесплодных стычках  было
потеряно много времени; вскоре подоспел батальон, окружил храбрецов,  и  тем
решилась их судьба. Все они бились  с  неистовством  отчаяния,  ни  один  не
запросил пощады. Когда