былой  склонности,  угрожай  отчаянием,
злодейством, местью,  если  она  окажется  неверна.  Испугай  ее  -  ошеломи
каким-нибудь дерзким поступком, пусть видит, что ты на все решился.  Да  что
учить ученого! Твоя шпага прославилась на  всю  Европу,  о  твоей  храбрости
рассказывают чудеса, потому-то леди Линдон и удостоила тебя заметить.  Пусть
о  тебе  заговорит  весь  Дублин:  удиви   их   там   роскошью,   смелостью,
безрассудством! Эх, жаль, меня нет с тобой! Я бы сделал тебе  репутацию,  до
какой ты ввек не додумаешься, - у тебя просто не хватит воображения! Но  что
об этом толковать, разве я не отрешился от мира и его суеты?"
     Советы дядюшки, как всегда, заключали в себе  бездну  здравого  смысла,
потому-то я и привожу их здесь, опуская пространные описания его молитвенных
бдений и покаяний, каковые занимали его теперь превыше всего, а также  конец
письма, посвященный, как всегда, истовым молитвам о моем обращении в  правую
веру. Ибо дядюшка неизменно прилежал к своему исповеданию, я же, как человек
долга  и  твердых  принципов,  держался  своего;  а   если   так   смотреть,
безразлично, что одна религия, что другая.
     Следуя этим указаниям, я написал  леди  Линдон,  известил  ее  о  своем
приезде и, назвавшись самым преданным ее  почитателем,  попросил  дозволения
нарушить ее печальное затворничество. Когда же на письмо мое не  отозвались,
написал вторично, вопрошая, неужели она презрела былое и того,  кого  дарила
своей близостью в  некую  счастливую  пору?  Неужто  Калиста  забыла  своего
Евгенио? С тем же слугой я послал маленькую шпагу для лорда  Буллингдона,  а
также записку  на  имя  его  гувернера;  кстати,  у  меня  хранился  вексель
почтенного магистра, не припомню уж,  на  какую  сумму,  во  всяком  случае,
бедняге не доставило бы удовольствия, если бы я его  подал  к  взысканию.  В
ответ пришло письмо от секретаря миледи,  где  значилось,  что  леди  Линдон
слишком потрясена недавней тяжелой утратой, чтобы  видеть  кого-либо,  кроме
ближайших родственников; в записке же моего друга-гувернера пояснялось,  что
юный родственник, в чьем обществе госпожа обрела утешение, не кто иной,  как
милорд Джордж Пойнингс.
     Это-то и повело к моей ссоре с молодым джентльменом. В  первый  же  его
приезд в Дублин я вызвал его на дуэль.
     Когда весть о поединке достигла вдовы в замке Линдон, газета, по словам
моего осведомителя, выпала у нее из рук. "Чудовище! - воскликнула она. -  Он
не остановился бы и перед убийством, с такого станется!" - а маленький  лорд
Буллингдон, обнажив шпагу, ту самую, что я ему подарил, -  этакий  щенок!  -
обещал разделаться с негодяем, покусившимся на жизнь кузена  Джорджа.  Когда
же мистер Рант открыл ему, чей это  подарок,  проказник  поклялся,  что  все
равно меня прикончит! Вот  зловредный  бесенок  -  как  я,  бывало,  его  ни
умасливал, он все равно глядел на меня волком.
     Ее милость ежедневно слала гонцов справляться о здоровье лорда Джорджа,
и в надежде, что, испугавшись за  его  жизнь,  она  непременно  прискачет  в
Дублин, я решил схитрить: устроил так, чтобы ей сказали, будто мистер Джордж
в тяжелом состоянии; будто ему день ото дня все хуже и будто Редмонд  Барри,
опасаясь дурных  для  себя  последствий,  скрылся  неведомо  куда.  Об  этом
исчезновении я даже  поместил  заметку  в  местном  "Меркурии",  хотя  отбыл
всего-навсего в город Брей, где жила матушка и где, на случай грозивших  мне
неприятностей, я мог рассчитывать на гостеприимство.
     Те мои читатели, в ком силен голос сыновнего долга, пожалуй,  удивлены,
что я еще не описал своей встречи с любезной матушкой, которая столь  многим
для меня жертвовала в моей ранней  юности  и  к  которой,  как  преданный  и
любящий сын, я должен был чувствовать искреннее и нерушимое уважение.
     Но  у   джентльмена,   вращающегося   в   высших   кругах,   существуют
многообразные светские обязанности, перед коими должны отступить  на  второй
план личные чувства и привязанности; а потому, вскоре после моего приезда, я
уведомил миссис Барри о моем возвращении, выразил ей свою сыновнюю любовь  и
преданность и обещал лично их засвидетельствовать, как только  мне  позволят
мои дублинские дела.
     Нечего и говорить, что дел этих  было  немало.  Мне  предстояло  купить
лошадей, устроиться в новой квартире и начать  светскую  жизнь.  Едва  стало
известно, что я покупаю лошадей и собираюсь жить на  широкую  ногу,  ко  мне
хлынул такой поток посетителей, как знатных, так и незнатных,  и  посыпалось
столько приглашений к обеду и ужину, что все ближайшие дни я и думать не мог
о поездке к миссис Барри, хоть и рвался к ней всей душой.
     А между тем, узнав о моем прибытии, добрая душа решила устроить  пир  и
позвала своих скромных брейских знакомых; к сожалению,  в  назначенный  день
мне пришлось  поехать  к  лорду  Бэллирегету  (по  приглашению,  полученному
значительно позднее), и я вынужден был нарушить свое обещание быть у  миссис
Барри на ее скромном празднестве.
     Чтобы подсластить обиду, я послал ей атласный  сак  и  бархатную  робу,
купленные в лучших дублинских модных лавках (матушке  я,  конечно,  написал,
что привез их для нее из Парижа), но нарочный, который доставил эти  свертки
в Брей, тут же вернулся с моими дарами, с разорванным чуть ли  не  до  пояса
атласным саком. Я понял и без объяснений, что моя добрая родительница чем-то
недовольна; и в самом деле, по словам моего посланца, она, выйдя  за  порог,
задала ему жестокую трепку и, уж, верно, не  постеснялась  бы  оттаскать  за
уши, если б ее не удержал какой-то господин в  черном  сюртуке,  -  судя  по
описанию, не кто иной, как мистер Джоуле, ее клерикальный друг.
     Прием, оказанный моим подаркам, внушил мне скорее страх, чем радость  в
предвкушении близкого свидания и еще на несколько дней отдалил мой приезд. Я
отправил миссис Барри смиренное и подобострастное послание,  но  не  получил
ответа, хотя не преминул описать, как по дороге сюда я посетил Барривилль  и
другие заветные места, взлелеявшие мою юность.
     Признаюсь без ложного стыда,  миссис  Барри  единственное  человеческое
существо, внушающее мне страх и трепет. Я помнил ее бешеные вспышки гнева  в
бытность мою ребенком и еще более бурные и тягостные сцены наших  примирений
и, чем отправляться самому, не нашел ничего лучшего, как послать к ней моего
фактотума Улика Брейди. По рассказам кузена, он был удостоен такой  встречи,
что не отважился бы поехать вдругорядь даже за двадцать гиней;  его  выгнали
из дому со строгим наказом сообщить мне, что мать отреклась от меня на  веки
вечные. Родительское проклятие произвело на меня сильное  впечатление,  -  я
всегда был почтительнейшим сыном, - и я решил поехать к ней возможно  скорее
и  грудью  встретить  неизбежные  сцены  и  упреки  в  чаянии   последующего
примирения.
     Как-то я принимал у себя цвет местной знати. Провожая по лестнице моего
приятеля-маркиза и светя  ему  восковыми  свечами,  я  увидел  на  приступке
женскую фигуру, закутанную в широкий серый плащ. Я подумал, что это нищая, и
подал ей монету, а затем,  простившись  с  гостями,  поторопился  захлопнуть
дверь. Уходя, я видел, что мои подгулявшие приятели  окружили  незнакомку  и
стали над ней подшучивать. Потом я с горечью и стыдом узнал, что  незнакомка
в капюшоне была не кто иная, как моя мать. Из гордости  она  поклялась,  что
никогда не переступит моего порога, но материнское сердце не  камень:  не  в
силах бороться с желанием увидеть  сына  после  стольких  лет  разлуки,  она
закуталась в плащ, делавший ее  неузнаваемой,  и  стала  у  моего  подъезда.
Теперь, наученный горьким опытом, я знаю, что мать -  единственная  женщина,
которая никогда не обманет мужчину, единственная, чья любовь выдержит  любое
испытание. Представьте себе, какие часы провела добрая душа, стоя  одна  под
открытым небом и прислушиваясь к веселому гомону, долетавшему из моих  окон,
к звону стаканов, взрывам смеха, нестройному пению и громкому "ура".
     Когда после стычки с лордом Джорджем мне пришлось на время скрыться,  я
подумал, что вот прекрасный случай помириться с моей доброй матушкой;  зная,
что я в беде, она не откажет мне в убежище. Предупредив ее с нарочным, что у
меня была дуэль, что мне грозят неприятности и необходимо на время скрыться,
я спустя полчаса отправился следом и на  сей  раз  не  мог  пожаловаться  на
прием. Босоногая девка, состоявшая в услужении  у  миссис  Барри,  проводила
меня в пустую комнату, и вот дверь распахнулась, и матушка бросилась ко  мне
на шею с такими восторженными воплями и  неудержимым  ликованием,  что  этой
сцены не описать словами, и только женщина, которая  после  двенадцатилетней
разлуки  держит  в  объятиях  свое  единственное  дитя,  в  силах  себе  это
представить.
     Единственный человек, для которого наша дверь не была закрыта во  время
моего  посещения,  был  его  преподобие  мистер  Джоулс,  матушкин  духовный
наставник; впрочем, сей джентльмен и не потерпел бы отказа. Придя, он первым
делом смешал себе ромового пуншу, который, видимо, привык  вкушать  за  счет
моей  доброй  матушки,   после   чего   громко   крякнул   и   приступил   к
душеспасительной беседе на тему  о  моей  греховной  жизни,  а  особливо,  о
последнем ужасном деянии.
     - Что вы заладили "грех да грех", - накинулась  на  него  матушка;  она
сразу же вспыхнула, едва затронули ее сына. - Все мы грешники - сами же  вы,
мистер Джоуле, преподали мне эту истину неизреченной  мудрости.  А  как  же,
по-вашему, должен был поступить бедный мальчик?
     - Я посоветовал бы джентльмену воздерживаться от спиртного  и  избегать
ссор, кои приводят к греховным поединкам, - ответствовал священник.
     Но матушка пресекла его рацеи, заявив, что такое поведение пристало его
сану и званию, но не представителю рода Брейди и Барри. Она даже радовалась,
что я проткнул шпагой сына  английского  маркиза.  И  чтобы  утешить  ее,  я
рассказал ей о десятке других моих поединков, - кое-какие  из  них  известны
читателю.
     Хоть я и пустил слух о тяжелом состоянии моего  противника,  жизнь  его
была вне опасности, и у меня не было особой надобности прятаться. Но так как
матушка этого не знала, она забаррикадировала все окна и двери  и  выставила
бессменный караул в лице босоногой девки Бетти, наказав  ей  при  первом  же
появлении констеблей бить тревогу.
     Я ожидал только моего кузена Улика, который  должен  был  привезти  мне
желанную весть о прибытии леди Линдон; и, признаюсь, немало  обрадовался,  -
после  двухдневного  строгого  заключения  в  Брее,  за  время  которого   я
порассказал матушке все мои многообразные похождения и уговорил  ее  принять
отвергнутые платья вместе со значительной прибавкой к ее более чем скромному
пенсиону, которую я был счастлив ей  предоставить,  -  признаюсь,  я  немало
обрадовался, увидев  отступника  Улика  Брейди,  как  назвала  его  матушка,
подкатившего к крыльцу в  моей  карете;  он  привез  нам  приятные  новости:
матушке о том, что для молодого лорда миновала опасность, а мне, что графиня
Линдон прибыла в Дублин.
     Как жаль, что опасность так скоро миновала, - посетовала матушка сквозь
слезы, - не будь этого, ты бы еще погостил у старухи матери.
     Но я крепкими поцелуями осушил ее слезы  и  обещал  часто  навещать,  а
также намекнул, что у меня,  возможно,  скоро  будет  свой  дом,  где  ее  с
радостью встретит благородная невестка.
     - Кто же она, Редмонд, голубчик? - спросила старая леди.
     - Одна из самых знатных и богатых дам в стране. Не какая-то  Брейди,  -
сказал я, смеясь, и, таким образом обнадежив старушку, привел ее в наилучшее
расположение духа.
     Нет человека добрее и незлобивее, чем я.  Стоит  мне  достигнуть  своей
цели, и я делаюсь самым кротким существом на свете.  После  дуэли  я  еще  с
недельку болтался в Дублине, прежде чем счел нужным на  время  покинуть  эту
столицу. За этот срок  между  мной  и  моим  противником  состоялось  полное
примирение; я счел своим долгом заехать к нему на квартиру и вскоре стал его
наперсником. У него был лакей, с которым я завязал самые  лучшие  отношения,
да и людям своим велел оказывать ему всемерное внимание:  мне,  естественно,
хотелось узнать поближе, каковы у милорда Джорджа отношения с госпожой замка
Линдон, имеются ли еще претенденты  на  руку  вдовы  и  как  она  восприняла
известие о ранении.
     Впрочем, юный джентльмен и сам сообщил мне немало интересного.
     - Скажите, шевалье, - обратился  он  ко  мне  однажды  во  время  моего
утреннего посещения, - вы, похоже, старый знакомый моей родственницы графини
Линдон. Она в  последнем  письме  ругательски  вас  ругает,  целая  страница
посвящена вам. Но всего забавнее, что раньше она  это  знакомство  отрицала.
Как-то в замке Линдон разговор зашел о вас и ваших выездах, которым  дивится
весь Дублин, - и прекрасная вдовушка клялась, что она даже имени  вашего  не
слыхала. "А помнишь, мамочка, - возразил ей маленький Буллингдон,  -  к  нам
ходил в Сна такой высокий брюнет, еще у него глаза с  косинкой,  он  спаивал
мистера Ранта и подарил мне шпагу,  -  мистер  Барри,  кажется".  Но  миледи
услала мальчика  из  комнаты  и  продолжала  уверять,  что  никогда  вас  не
встречала.
     - Так вы, значит, сродни миледи  Линдон  и  близко  с  ней  знакомы?  -
спросил я с удивлением, приняв серьезный и задумчивый вид.
     - В том-то и дело, - отвечал юный джентльмен. - Я как  раз  приехал  из
замка Линдон, когда так неудачно напоролся на вашу шпагу. А главное, в самый
неподходящий момент.
     - Чем же этот момент хуже другого?
     - Видите ли, шевалье, насколько я понимаю, вдова ко мне  благоволит,  и
только от меня зависит сделать наши отношения еще  более  близкими.  Правда,
она значительно меня старше, но в Англии нет сейчас лучшей партии.
     _ Милорд Джордж, - сказал я. - Не сочтите за дерзость, если я  обращусь
к вам с откровенной, хоть и несколько странной просьбой: вы не покажете  мне
письма миледи?
     - Что за странная просьба? - воскликнул он с возмущением.
     - Не сердитесь! Ну, а если я  предъявлю  вам  письма  леди  Линдон,  вы
покажете мне, что она вам пишет?
     - Черт побери, что это значит, мистер Барри?
     - Это значит, что когда-то я страстно любил леди  Линдон.  Это  значит,
что и она - как бы это сказать - отличала меня перед  другими.  Это  значит,
что я и сейчас люблю ее безумно и либо сам умру, либо убью человека, который
станет у меня на дороге.
     - Вы собираетесь жениться на самой богатой, самой родовитой  невесте  в
Англии? - надменно удивился лорд Джордж.
     - Во всей Европе нет человека, чья кровь благороднее моей,  -  возразил
я. - Но это не значит, что я питаю какие-то надежды.  Я  знаю  только,  что,
сколь я ни беден, было время, когда эта богачка не гнушалась моей бедностью,
и что каждый, кто вознамерится на ней  жениться,  должен  будет  перешагнуть
через мой труп. Счастье ваше, - добавил я угрюмо, - что при нашей встрече  я
не знал о  ваших  видах  на  леди  Линдон.  Милый  мальчик,  я  уважаю  вашу
храбрость, и вы мне симпатичны, но в Европе нет шпаги,  которая  устояла  бы
перед моей, и вам пришлось бы сейчас покоиться на более узком ложе!
     - Какой я вам мальчик! - презрительно фыркнул лорд Джордж. -  Вы  всего
на четыре года старше.
     - Я старше вас опытом лет на сорок. Я прошел огонь и воду. Всем, чего я
добился в жизни, я обязан самому себе, своей ловкости и отваге. Я участвовал
в четырнадцати кровопролитных сражениях, дрался на двадцати трех поединках и
только однажды был оцарапан  шпагою  французского  maitre  d'armes  {Учителя
фехтования (франц.).} и тут же убил его на месте.  Семнадцати  лет  я  начал
самостоятельную жизнь, без гроша в кармане, а теперь, двадцати семи  лет  от
роду, обладаю капиталом в двадцать тысяч гиней. Так неужто вы  думаете,  что
человек моей отваги и энергии отступит перед чем-нибудь для достижения своей
цели? И что, имея на вдову известные права, я не решусь их предъявить?
     Пусть я кое в чем приукрасил истину (ибо я приумножил число сражений  и
поединков,  в  коих  довелось  мне  участвовать,  а  также   размеры   моего
состояния), но я видел, что речь моя  производит  впечатление,  и  что  лорд
Джордж внимает ей с величайшей серьезностью. Под этим впечатлением я  его  и
оставил, чтобы дать ему как следует переварить мои слова.
     Два-три дня спустя я снова зашел к больному, на сей раз с пачкой писем,
которые я в свое время получил от леди Линдон.
     - Я покажу вам кое-что, - сказал я, - но только строго между нами:  как
видите, это  локон  ее  милости,  а  это  ее  письма  за  подписью  Калисты,
обращенные к Евгенио; а вот сонет - "Лишь солнце на небо  грядет  и  меркнет
бледный Цинтии лик", посвященный графиней вашему покорнейшему слуге.
     - Калиста, Евгенио! "Лишь солнце на небо грядет!.." - вскричал  молодой
лорд. - Уж не сон ли это?  Клянусь,  милый  Барри,  эти  самые  стихи  вдова
прислала мне! "И бор и дол им шлют привет и звонкий жаворонка крик".
     Я невольно рассмеялся, услышав от него продолжение сонета, посвященного
моей Калистой мне. А затем, сличив письма, мы установили, что целые  пассажи
выспреннего красноречия в них совпадают. Вот что значит быть синим чулком  и
питать чрезмерное пристрастие к эпистолярному жанру!
     Молодой человек с крайним возмущением отодвинул от себя всю пачку.
     - Ну и слава богу! - сказал он после  некоторой  паузы.  -  Выходит,  я
счастливо отделался! Подумайте, мистер Барри, эта женщина могла  стать  моей
женой, если б мне не подвернулись ваши письма. Я-то, признаться, думал,  что
у леди Линдон есть сердце, пусть и не очень доброе, и  что  ей,  по  крайней
мере, можно верить! Но жениться на ней после этого!  Связать  свою  жизнь  с
подобной эфесской матроной - это все равно что послать слугу на улицу, чтобы
он раздобыл тебе жену.
     - Плохо же вы знаете жизнь, милорд Джордж! Вспомните, как несчастлива с
мужем была леди Линдон, и не удивляйтесь, что она не питала к  нему  никаких
чувств. Ручаюсь головой, что все  ее  прегрешения  сводились  к  безобидному
флирту,  писанию  сонетов  и  раздушенных  billets  doux  {Любовных  записок
(франц.).}.
     - Моя жена, - заявил маленький  лорд,  -  не  будет  писать  сонетов  и
billets doux, и я страшно рад, что вовремя раскусил эту мегеру, в которую на
мгновение вообразил себя влюбленным.
     Уязвленный юноша либо, как я уже сказал, был слишком незрел и  неопытен
в житейских делах, - отказаться от сорока тысяч годовых единственно  потому,
что женщина, к ним принадлежащая, написала несколько  сентиментальных  писем
молодому  таланту,  мог  только  совершеннейший  ребенок,  -  либо,  как   я
подозреваю,  обрадовался  поводу  вовремя  убраться  с  дороги,   чтобы   не
встретиться вторично с непобедимой шпагой Редмонда Барри.
     Когда опасения за жизнь Пойнингса, а может быть,  его  упреки  вдове  в
связи с моим признанием, заставили эту слабую, малодушную женщину прискакать
в Дублин, о чем  известил  меня  кузен  Улик,  я  расстался  с  моей  доброй
матушкой, уже все мне простившей (главным образом ради дуэли), и, вернувшись
к себе, узнал, что  безутешная  Калиста  усердно  навещает  своего  раненого
пастушка - к великой досаде  этого  джентльмена,  как  уверяли  меня  слуги.
Англичанам свойственна эта нелепая щепетильность, этот надменный педантизм в
вопросах морали; услышав мой рассказ о поведении  своей  родственницы,  лорд
Пойнингс поклялся, что больше знать ее не хочет.
     Сведения эти сообщил мне лакей его  милости,  с  коим,  как  уже  здесь
говорилось, я старался поддерживать дружеские  отношения;  да  и  привратник
лорда по-прежнему пропускал меня, когда бы я ни приходил.
     Ее милость, должно  быть,  тоже  не  скупилась  на  чаевые,  она  также
беспрепятственно навещала больного, несмотря на его нежелание ее  видеть.  Я
проследил за ней от ее рез